Анна Ахматова. Художник Ю. Анненков, 1921 г.

 

О смерти Николая Степановича я узнала (прочла в газете на вокзале) 1 сентября в Царском Селе, где я жила (против дома Китаевой) в полубольнице, полусанатории и была так слаба, что ни разу не пошла в парк. 15 сентября я написала «Заплаканная осень, как вдова…» В это лето горели леса под Петербургом – улицы были полны пахучим желтым дымом… Я, приехав из Ц. С., пошла (тогда все ходили пешком) в Мраморный к Шилейко (через Марсово поле) – он плакал

…И два окна в Михайловском замке, которые остались такими же, как в 1801 году, и казалось, что за ними еще убивают Павла, и Семеновские казармы, и Семеновский плац, где ждал смерти Достоевский, и Фонтанный Дом – целая симфония ужасов… «Шереметевские липы, перекличка домовых». Летний… Первый – благоуханный, замерший в июльской неподвижности, и второй – под водой в 1924 году… Марсово – плац-парад, где ночью обучали новобранцев в 1915 году (барабан), и Марсово – огород уже разрытый, полузаброшенный (1921), «под тучей вороньих крыл», и ворота, откуда вывозили на казнь народовольцев.

И близко от них грузный дом Мурузи (угол Литейного), где в последний раз в жизни я видела Гумилева (в тот день, когда меня нарисовал Ю. Анненков).

Анна Ахматова, Из «Записных книжек»

 

 

* * *

 

Мир – лишь луч от лика друга,

Всё иное тень его.

 

Н. Гумилев

 

Широко распахнуты ворота,

Липы нищенски обнажены,

И темна сухая позолота

Нерушимой вогнутой стены.

 

Гулом полны алтари и склепы,

И за Днепр широкий звон летит.

Так тяжелый колокол Мазепы

Над Софийской площадью гудит.

 

Все грозней бушует, непреклонный,

Словно здесь еретиков казнят,

А в лесах заречных, примиренный,

Веселит пушистых лисенят.

 

15 сентября 1921

 

* * *

 

Заплаканная осень, как вдова

В одеждах черных, все сердца туманит…

Перебирая мужнины слова,

Она рыдать не перестанет.

И будет так, пока тишайший снег

Не сжалится над скорбной и усталой…

Забвенье боли и забвенье нег —

За это жизнь отдать не мало.

 

15 сентября 1921, Царское Село

 

«Когда расстреляли Гумилева, Леве было девять лет, школьники немедленно постановили не выдавать ему учебников, тогда они выдавались в самой школе, где самоуправление процветало даже в младших классах».

Из устных рассказов А. А. Ахматовой в передаче Э. Г. Герштейн

 

Все правильно предсказала Анна Ахматова: перебирать мужнины слова она не перестанет до конца своей долгой жизни. Ды всех тех ночей, когда «мертвый муж» живым являлся ей во сне, запомнит и отметит.

 

«АА рассказывает, что сегодня ночью видела сон. Такой: будто она вместе с Анной Ивановной, Александрой Степановной и с Левой у них дома, на Малой, 63. Все по-старому. И Николай Степанович с ними… АА очень удивлена его присутствием, она помнит все, что говорила ему: „Мы не думали, что ты жив… Подумай, сколько лет! Тебе плохо было?“ И Николай Степанович отвечает, что ему очень плохо было, что он много скитался – в Сибири был, в Иркутске, где-то… АА рассказывает, что собирается его биография, о работе… Николай Степанович отвечает: „В чем же дело? Я с вами опять со всеми… О чем же говорить?“ АА все время кажется, что это сон, и она спрашивает беспрестанно Николая Степановича: „Коля, это не снится мне? Ну докажи, что это не снится“.

Из дневниковых записей П. Н. Лукницкого

 

 

1958, Москва. Тульская улица

В ночь под 20 ноября видела во сне X (Гумилева. – А. М.) в Безымянном переулке[26]. Он дал мне белый носовой платок, когда я выходила от Вали, чтобы вытирать слезы. И бродил со мной в темноте по переулку. Я была в каких-то лохмотьях, м. б. в старой серой шубе на рубашке.

 

 

* * *

 

…Комната: окно на Безымянный переулок… который зимой был занесен глубоким снегом, а летом пышно зарастал сорняками – репейниками, роскошной крапивой и великанами-лопухами… Кровать, столик для приготовления уроков, этажерка для книг. Свеча в медном подсвечнике (электричества еще не было). В углу – икона. Никакой попытки скрасить суровость обстановки – безд<елушками>, выш<ивками>, откр<ытками>.

Анна Ахматова, Из «Записных книжек»

 

Один из снов, точнее, слова Гумилева из того сна, А.А.А записала стихами:

 

Я с тобой, мой ангел, не лукавил,

Как же вышло, что тебя оставил

За себя заложницей в неволе

Всей земной непоправимой боли?

Под мостами полыньи дымятся,

Над кострами искры золотятся,

Грузный ветер окаянно воет,

И шальная пуля над Невою

Ищет сердце бедное твое.

И одна в дому оледенелом,

Белая лежишь в сиянье белом,

Славя имя горькое мое.

 

Декабрь 1921

Белая в сиянье белом – почти цитата из последнего стихотворения Гумилева, которое Анна Андреевна, видимо, прочла только после его смерти:

 

* * *

 

Я сам над собой насмеялся

И сам я себя обманул,

Когда мог подумать, что в мире

Есть что-нибудь, кроме тебя.

 

Лишь белая, в белой одежде,

Как в пеплуме древних богинь,

Ты держишь хрустальную сферу

В прозрачных и тонких перстах.

 

А все океаны, все горы,

Архангелы, люди, цветы —

Они в хрустале отразились

Прозрачных девических глаз[27].

 

Как странно подумать, что в мире

Есть что-нибудь, кроме тебя,

Что сам я не только ночная

Бессонная песнь о тебе.

 

Но свет у тебя за плечами,

Такой ослепительный свет,

Там длинные пламени реют,

Как два золоченых крыла.

 

Правда, Анна Андреевна никогда не утверждала, что это стихотворение Гумилева посвящено ей. Это была ее личная тайна. Однако написанное в конце 50-х гг. «Творчество» дает нам в руки ключ к этой тайне тайн.

 

Я помню все в одно и то же время.

Вселенную перед собой, как бремя

Нетрудное в протянутой руке,

Как дальний свет на дальнем маяке,

Несу, а в недрах тайно зреет семя

Грядущего…

 

14 ноября 1959, Ленинград

Сравните:

Гумилев:

 

Ты держишь хрустальную сферу

В прозрачных и тонких перстах

…

И свет у тебя за плечами…

 

Ахматова:

 

Вселенную перед собой, как бремя

Нетрудное в протянутой руке,

Как дальний свет на дальнем маяке,

Несу…

 

Больше того, она узнала, должна была узнать, не могла не узнать в последних стихах («когда мог подумать, что в мире есть что-нибудь, кроме тебя») Николая Степановича почти цитату из его давнего письма к ней, после которого она и решила окончательно, что «Гумилев ее судьба».

 

Письмо[28], кот<орое> убедило меня согласиться на свадьбу (1909). Я запомнила точно одну фразу: «Я понял, что в мире меня интересует только то, что имеет отношение к вам». Это почему-то показалось мне убедительным.

Анна Ахматова, Из «Записных книжек»

 

 

* * *

 

Я гибель накликала милым,

И гибли один за другим.

О, горе мне! Эти могилы

Предсказаны словом моим.

Как вороны кружатся, чуя

Горячую, свежую кровь,

Так дикие песни, ликуя,

Моя насылала любовь.

 

С тобою мне сладко и знойно,

Ты близок, как сердце в груди.

Дай руки мне, слушай спокойно.

Тебя заклинаю: уйди.

И пусть не узнаю я, где ты,

О Муза, его не зови,

Да будет живым, невоспетым

Моей не узнавший любви.

 

Октябрь 1921, Петербург

 

* * *

 

Сказал, что у меня соперниц нет.

Я для него не женщина земная,

А солнца зимнего утешный свет

И песня дикая родного края.

Когда умру, не станет он грустить,

Не крикнет, обезумевши: «Воскресни!»

Но вдруг поймет, что невозможно жить

Без солнца телу и душе без песни

…А что теперь?

 

 

* * *

 

Пятым действием драмы

Веет воздух осенний,

Каждая клумба в парке

Кажется свежей могилой.

Оплаканы мертвые горько.

Со всеми врагами в мире

Душа моя ныне.

Тайная справлена тризна,

И больше нечего делать.

Что же я медлю, словно

Скоро свершится чудо?

Так тяжелую лодку долго

У пристани слабой рукою

Удерживать можно, прощаясь

С тем, кто остался на суше.

 

Осень 1921, Царское Село

 

* * *

 

Все души милых на высоких звездах.

Как хорошо, что некого терять

И можно плакать. Царскосельский воздух

Был создан, чтобы песни повторять.

 

У берега серебряная ива

Касается сентябрьских ярких вод.

Из прошлого восставши, молчаливо

Ко мне навстречу тень моя идет.

 

Здесь столько лир повешено на ветки.

Но и мое как будто место есть…

А этот дождик, солнечный и редкий,

Мне утешенье и благая весть.

 

Осень 1921, Царское Село

 

* * *

 

В том доме было очень страшно жить,

И ни камина свет патриархальный,

Ни колыбелька нашего ребенка,

Ни то, что оба молоды мы были

И замыслов исполнены,

… и удача

От нашего порога ни на шаг

За все семь лет не смела отойти, —

Не уменьшало это чувство страха.

И я над ним смеяться научилась

И оставляла капельку вина

И крошки хлеба для того, кто ночью

Собакою царапался у двери

Иль в низкое заглядывал окошко,

В то время как мы, за полночь, старались

Не видеть, что творится в Зазеркалье,

Под чьими тяжеленными шагами

Стонали темной лестницы ступени,

Как о пощаде жалостно моля.

И говорил ты, странно улыбаясь:

«Кого они по лестнице несут?»

 

Теперь ты там, где знают всё, – скажи:

Что в этом доме жило кроме нас?

 

1921, Царское Село, <2 августа> 1940

 

* * *

 

Чугунная ограда,

Сосновая кровать.

Как сладко, что не надо

Мне больше ревновать.

 

Постель мне стелют эту

С рыданьем и мольбой;

Теперь гуляй по свету

Где хочешь, Бог с тобой!

 

Теперь твой слух не ранит

Неистовая речь,

Теперь никто не станет

Свечу до утра жечь.

 

Добились мы покою

И непорочных дней…

Ты плачешь – я не стою

Одной слезы твоей.

 

27 августа 1921, Царское Село

 

* * *

 

О. А. Глебовой-Судейкиной

 

Пророчишь, горькая, и руки уронила,

Прилипла прядь волос к бескровному челу,

И улыбаешься – о, не одну пчелу

Румяная улыбка соблазнила

И бабочку смутила не одну.

 

Как лунные глаза светлы, и напряженно

Далеко видящий остановился взор.

То мертвому ли сладостный укор,

Или живым прощаешь благосклонно

Твое изнеможенье и позор?

 

27 августа 1921, Петербург – Царское Село

 

 

Бежецк. Садовая улица

 

В год гибели Гумилева (1921) на Рождество Анна Андреевна поехала в Бежецк. В рождественские дни ей всегда хотелось быть с самыми родными; когда Инна Эразмовна и младшая сестра Ия жили в Киеве, Ахматова старалась провести свой самый любимый праздник с ними, но теперь мать и сестра бедовали и голодали в Крыму, а туда в тот год и письма не доходили. В Бежецке было тихо, в Бежецке люди старались жить так, как будто ничего страшного не случилось. Анна Андреевна расспрашивала свекровь о том, о чем не успела спросить, пока Николай Степанович был жив, о его детстве, отрочестве. Анна Ивановна рассказывала скупо и строго, но легко: после отъезда, фактически бегства старшего сына Мити за границу, кроме как с Анной Андреевной, ей не с кем было выговорить боль. Анна хотела войти в ту комнату, где три года назад она и Николай Степанович радовались радостью своего гумильвенка, получившего в подарок новые игрушки. И не вошла. Не могла войти. Из всех написанных на смерть Гумилева стихов «Бежецк» – самое пронзительное.

 

БЕЖЕЦК

 

Там белые церкви и звонкий, светящийся лед,

Там милого сына цветут васильковые очи.

Над городом древним алмазные русские ночи

И серп поднебесный желтее, чем липовый мед.

Там вьюги сухие взлетают с заречных полей

И люди, как ангелы, Божьему Празднику рады,

Прибрали светлицу, зажгли у киота лампады,

И Книга Благая лежит на дубовом столе.

Там строгая память, такая скупая теперь,

Свои терема мне открыла с глубоким поклоном;

Но я не вошла, я захлопнула страшную дверь…

И город был полон веселым рождественским звоном.

 

26 декабря ст. ст. 1921

 

* * *

 

Пива светлого наварено,

На столе дымится гусь…

Поминать царя да барина

Станет праздничная Русь —

 

Крепким словом, прибауткою

За беседою хмельной;

Тот – забористою шуткою,

Этот – пьяною слезой.

 

И несутся речи шумные

От гульбы да от вина…

Порешили люди умные:

– Наше дело – сторона.

 

Декабрь 1921. Рождество, Бежецк

 

* * *

 

В тот давний год, когда зажглась любовь,

Как крест престольный, в сердце обреченном,

Ты кроткою голубкой не прильнула

К моей груди, но коршуном когтила.

Изменой первою, вином проклятья

Ты напоила друга своего.

Но час настал в зеленые глаза

бе глядеться, у жестоких губ

Молить напрасно сладостного дара

И клятв таких, каких ты не слыхала,

Каких еще никто не произнес.

Так отравивший воду родника

Для вслед за ним идущего в пустыне

Сам заблудился и, возжаждав сильно,

Источника во мраке не узнал.

Он гибель пьет, прильнув к воде прохладной,

Но гибелью ли жажду утолить?

 

7-8 декабря 1921, Петербург

Горе Ахматовой усугубляли муки «неукротимой» совести. Поглощенная сначала своей великой любовью к Анрепу, а потом запутанными отношениями с Шилейко, Анна Андреевна не только выпустила Гумилева из виду, а словно вычеркнула его из своей жизни. Забыла, что он не только неверный муж, но и верный друг, почти брат, больше, чем брат – отец ее единственного ребенка. Да, была слишком занята хлопотами по изданию своих сборников, словно предчувствовала, что «Подорожник» и «Anno Domini» – ее последние настоящие книги. И все-таки…

Никак не могла она простить себе и то, что сама накликала беду! Почему-то в стихах часто говорила о нем как о мертвом: «Пришли и сказали: умер твой брат…», «Мертвый муж мой приходит…». А летом 1921 года произошло совсем непонятное. 26 апреля 1925 года П. Лукницкий записал такой рассказ Анны Андреевны:

 

«…Николай Степанович был у нее в последний раз в 1921 году, приблизительно за два дня до вечера „Petropolis'a“. АА жила тогда на Сергеевской, во 2-м этаже. В. К. Шилейко был в Царском Селе в санатории. АА сидит у окна и вдруг слышит голос: „Аня!“…Взглянула в окно – увидела Николая Степановича и Георгия Иванова. Впустила его к себе. Николай Степанович (это была первая встреча с АА после приезда Николая Степановича из Крыма) рассказал АА о встрече с Инной Эразмовной, с сестрой АА, о смерти брата АА Андрея Андреевича…»

 

А когда гости стали собираться, Анна Андреевна повела их к винтовой лестнице, по которой можно было сразу попасть на улицу. Потайной ход не освещался, Николай Степанович спускался в кромешной тьме, и Анна Андреевна вдруг крикнула вдогонку: «По такой лестнице только на казнь ходить!»

Через тридцать семь лет Ахматова напишет такие стихи:

 

* * *

 

От меня, как от той графини,

Шел по лестнице винтовой,

Чтоб увидеть рассветный, синий,

Страшный час над страшной Невой.