II. Основные структуры истории

История человечества отличается особым характером бытия. В науке ей соответствует особый вид познания. Остановимся на двух характерных чертах истории.

Всеобщее м индивидуальное

Если мы постигаем в истории общие законы (каузальные связи, структурные законы, диалектическую необходимость), то собст­венно история остается вне нашего познания. Ибо история в своем индивидуальном облике всегда неповторима.

Мы называем историей то внешнее, что происходит в простран­стве и во времени в определенном месте. Впрочем, это охватывает всю реальность как таковую. Естествознание, правда, в принципе исследует все материальные явления в соответствии с общими законами, но не ставит вопрос, почему, например, в Сицилии обнаруживается большое скопление серы, вообще не занимается причинами фактического распределения материи в пространстве. Границей естественнонаучного познания является индивидуали­зированная реальность, которая может быть только описана, но не понята.

Однако локализации в пространстве и во времени, индиви­дуализации этих признаков реальности, как таковой, еще недо­статочно, чтобы характеризовать индивидуальное в истории. Все то, что повторяется, что в качестве индивидуума может быть заменено другим индивидуумом, что рассматривается как про­явление всеобщего, все это еще нельзя считать историей. Для того чтобы быть историческим, индивидуум должен быть еди­ничным, неповторимым, единственным.

Этот тип единичности мы обнаруживаем только в человеке и в его творениях; во всех других реальностях — лишь постоль­ку, поскольку они соотнесены с человеком, служат ему средст­вом, выражением, целью. Человек историчен только как духов­ное существо, но не как существо природное.

В истории мы доступны себе в качестве нас самих, но в том, что для нас существенно,— уже не как предмет исследования. Предметом исследования и мы можем, правда, стать для себя в качестве природного существа, в качестве конкретного прояв­ления всеобщего, реальных индивидуумов. В истории же мы видим в себе носителей свободы, серьезного решения и незави­симости от всего мира, видим в себе экзистенцию, дух. В истории нас интересует то, что не может интересовать нас в природе,— таинственность скачков в царстве свободы и то, как бытие откры­вается человеческому сознанию.

* * *

Наш рассудок склонен принимать мыслимое и представляемое за само бытие и полагать, что в этом мнимом он обрел бытие: так, например, в истории — это индивидуум, который мыслится только в соотнесении со всеобщим.

Между тем индивидуум еще не становится историческим от того, что он именуется определенным образом в качестве реаль­ности на данном месте пространственно-временных рамок; не

 

становится историческим и всеобщее, являющее себя в подоб­ном индивидууме в качестве общего закона, типического образа, общезначимой ценности. Каждый раз, когда мы полагаем, что в этом общем видим историческое, мы оказываемся в ловушке.

Историческое всегда единично, неповторимо — это не про­сто реальный индивидуум, который* напротив, растворяется, поглощается, преобразуется подлинно историческим индивидуу­мом, и не индивидуум как сосуд общего, его выразитель, а дейст­вительность, одухотворяющая это общее. Оно — в себе сущее, связанное с происхождением всего сущего, уверенное в своем самосознании, что оно пребывает в этой почве.

Такой исторический индивидуум открывает себя только люб­ви и выросшей из любви силе созерцания и прозорливости. Пол­ностью присутствуя в атмосфере любви, единично-неповторимый индивидуум становится открытым в бесконечное для ведомого любовью желания знать. Он открывает себя в явлениях, которые, в свою очередь, претерпевают непредсказуемые изменения. Он в качестве исторического индивидуума реален, но тем не менее в ка­честве такового недоступен тому, что являет собой только знание.

В любви к историческому индивидууму становится ощутимой и основа бытия, которому этот индивидуум принадлежит. В бес­конечности любимого индивидуума открывается мир. Поэтому подлинная любовь расширяется и усиливается благодаря самой себе, распространяется на все исторически сущее, становится любовью к самому бытию в его истоках. Так, преисполненному любовью созерцанию открывается историчность бытия — этого огромного единичного индивидуума в мире. Однако открывается она лишь в историчности любви индивидуума к индивидууму.

Бытию истории соответствует особенность исторического познания. Историческое исследование создает предпосылки реального понимания, посредством которого и на границах кото­рого нам может открыться то, что самому исследованию уже недоступно, откуда, однако, оно обретает направление для выбора своих тем, для того, чтобы отличать существенное от несущест­венного. Историческое исследование, на своем пути через всегда присущее нашему познанию всеобщее, достигнув своей границы, показывает, что неповторимо индивидуальное истории никогда не может быть всеобщим. Видение этого индивидуального свя­зывает нас с ним на плоскости, находящейся за пределами позна­ния, но постигаемой только с его помощью.

То, что мы познаем как исторически особенное, позволяет нам продвигаться по направлению к истории в целом как к един­ственному индивидууму. Любая историчность всегда уходит корнями в эту одну всеобъемлющую историчность.

История как стадия перехода

В истории ежеминутно присутствует природа. Она — та реаль­ность, которая является основой истории, нечто повторяющееся, длящееся, лишь очень медленно— как это всегда свойственно природе — меняющееся. Там же, где появляется дух, вступает в силу сознание, рефлексия, неудержимое движение в работе с собой, над собой в недоступной завершению открытости воз­можного.

Чем уникальнее неповторимое, чем менее идентична повторяе­мость, тем подлиннее история. Все великое есть явление на стадии перехода.

Если в истории открывается бытие, то истина всегда присущ ствует в истории, но никогда в ней не завершается, всегда нахо­дится в движении. Там, где истина рассматривается как нечто, чем уже полностью владеют, она утеряна. Чем радикальнее дви­жение, тем глубже открывающиеся пласты истины. Поэтому величайшие духовные творения возникают в переходные периоды, на границе разных эпох. Приведем несколько примеров.

Греческая трагедия возникает на стадии перехода от мифа
к философии. Еще творя миф из древней, передаваемой от поко­
ления к поколению субстанции, углубляя ее в образах, трагики,
сохраняя свое изначальное видение мира, живут, уже вопрошая
и истолковывая действительность. Они расширяют содержание
мифа и становятся на путь, на котором он будет полностью раз­
рушен. Тем самым они — создатели глубочайших воплощений
мифа, и вместе с тем их творения знаменуют собой конец мифа
как всеобъемлющей истины. •■

Мистика Экхарта* была столь непосредственно мужествен­ной потому, что она была одновременно и церковно-религиоз-ной и источником нового свободного разума. Она еще стояла вне гибельной игры безответственности и абсурдности, была свободна от разрушающих импульсов и, пребывая в сфере вели­чайших возможностей человека, который не, ставит никаких пределов мысли, эта мистика открывала путь как к глубочай­шему пониманию, так и к распаду традиционного учения.

Философия немецкого идеализма — Фихте, Гегеля и Шеллин­га — находилась на переходной стадии от веры к безбожию. Во времена Гете господствовала эстетическая религия в лучистом свете понимания всех глубин духа, черпающая силы в прежней субстанции христианское веры, которая затем, в последующих поколениях была утрачена.

Аналогично следовало бы, исходя из характера переходного периода, понимать Платона, Шекспира или Рембрандта. К пере­ходному периоду в этом смысле относятся целые эпохи, прежде всего осевое время с 600 до 300 г. до н. э.

Однако переход обнаруживается повсюду. Его глубина при­носит высшую ясность бытия и истины. Ослабление движения, превращение перехода в видимость устойчивой длительности

устраняет вместе с ощущением времени и остроту сознания, погружает человека в дрему внешнего повторения, привычки и чисто природного существования.

Величайшие явления в области духа в качестве перехода суть одновременно завершение и начало. Они составляют про- 5 межуточную стадию, нечто только на данном историческом эта­пе изначально истинное, чей образ неотвратимо остается в памяти людей, хотя ни повторен, ни воспроизведен он быть не может. Ве­личие человека, по-видимому, обусловлено подобным переходом. Поэтому великие творения, хотя время в них и преодолевается во вневременных образах, никогда не могут быть для последую­щих поколений той истиной, с которой мы могли бы идентифици­ровать себя, даже если мы воодушевлены и движимы ими.

Нам хотелось бы обнаружить где-нибудь в истории совер­шенную истину и жизнь, освещаемую глубинами бытия. Однако, полагая, что мы видим это, мы оказываемся во власти иллюзии.

В воображении романтиков существовало время, когда вер­шиной человеческого бытия была жизнь в Боге; нам об этом ничего достоверно не известно, сохранились лишь различно толкуемые следы этого времени, волнующее молчание. Тогда суще­ствовала истина. Мы ловим лишь последние угасающие ее лучи. Вся история предстает под этим углом зрения как потеря некоего подлинного капитала. Однако все данные о доистории, которые обнаруживает эмпирическое исследование, не подтверждают этих грез. Те времена были грубыми, человек — бесконечно зави-, сим и беспомощен. Природу человека можно постигнуть только ' посредством того, что относится к духу и может быть сообщено другим.

Однако и там, где мы имеем о последовательности явлений исторические данные и сложившиеся взгляды, никогда не бывает совершенства и полноты (за исключением искусства, но здесь s только в виде игры и символов). Великое всегда есть переход, f даже то, что по своему значению и намерению ведет к вечному. % Духовное творение средневековья, которое находит свое полное ^; выражение в системе Фомы Аквинского и поэтике Данте * и еще j преисполнено веры, все-таки в то мгновение, когда оно возни- ' кало, уже относилось к прошлому и безвозвратно утерянному.

На стадии перехода люди, живя в это время и уже ощущая близость новой эпохи, изображали уходящий мир, идею кото­рого— ибо действительностью.он никогда не был — они утвер­дили в веках.

Человеку не дано долговечное и, быть может, в наименьшей степени там, где он этого жаждет. Истина, посредством которой •? осознается бытие, являет себя во времени, это явление истины, ускользающей и исчезающей, дает содержание временной жизни. Поэтому сущностное повторение есть жизнь, возникающая из настоящего в коммуникации с истиной прошлого, которая явля­ется путем к всеобщим истокам. Пустое повторение, напротив,— | только повторение явления, подражание, без преобразования

из собственных истоков. Прогресс существует только в рассудоч­ном знании, это — движение, которое само по себе не более чем возможность как углубления, так и опошления человеческой натуры, ведь и оно лишь момент беспрерывного движения во времени, а не смысл самого движения.

В истории существенно только одно—' способность человека вспоминать, а тем самым и сохранять то, что было, как фактор грядущего. Время имеет для человека неповторимое значение историчности, тогда как существование по своей природе — лишь постоянное повторение одного и того же; оно меняется лишь бессознательно на громадном протяжении времени — о причине этого изменения нам известно очень мало или вообще ничего.

То, что существует — упорядоченное по своему характеру или анархически хаотичное,— длящееся во времени и безразлич­ное ко времени, тотчас теряет историческое содержание.

Между тем все явления подлинной истины родственны в своих истоках, в том существовании, которое есть не длительность во времени, а уничтожающая время вечность. Такую истину я обнаруживаю всегда только в настоящем, только на переход­ной стадии в собственной жизни, не в понимании, не в подража­нии и не в идентичном повторении ранее существовавшего яв­ления.

Исторически и переход является каждый раз иным. Возни­кает вопрос: какой переход делает возможным именно этот спо­соб открытия бытия? Лишь на такие возможности мы можем ука­зать перед лицом великих переходных периодов прошлого.

Следовательно, основная черта истории состоит в следую­щем: она есть только переход. Ей не свойственна длительность, все длящееся составляет ее основу, материал, средство. Сюда относится и следующее представление: когда-либо наступит конец истории, человечества, подобно тому как некогда было ее начало. То и другое—это начало и этот конец — практически столь далеки от нас, что мы их уже не ощущаем, но оттуда прихо­дит возвышающийся над всем нашим существованием масштаб.

III. ЕДИНСТВО ИСТОРИИ

Историчность человека — это историчность многообразная. Однако это многообразие подчинено требованию некоего едино­го. Это — не исключительность притязания какой-либо одной историчности на то, чтобы быть единственной и господствовать над другими; это требование должно быть осознано в коммуни­кации различных типов историчности в качестве абсолютной историчности единого. Все то, что обладает ценностью и смыслом, как будто соотносится с единством человеческой истории. Как же следует представлять себе это единство?

Опыт как будто опровергает его наличие. Исторические яв­ления необъятны в своей разбросанности. Существует множество

 

ные, параллельно существующие виды единства, культуры наря­ду с другими культурами. Существует множество народов, рели­гий и государств. Все они контактируют друг с другом: культуры посредством мирного обмена, государства — в борьбе и сосущест­вовании в области политики, религии — своей миссии и в разме­жевании сфер своего влияния. Все они меняются, не составляют ничего законченного, прочного, переходят друг в друга.

Мы узнаем из истории о великих, осуществившихся в своем могуществе единениях, о культурных сферах, формирующих лю­дей при своем распространении как бы подспудно без примене­ния силы, о доисторических народах в их бессознательном движе­нии, о религиях в качестве «мировых религий», правда, всегда ог­раниченных определенными рамками, о государствах в качестве империй.

Все эти виды единства обычно взаимопересекаются и накла­дываются друг на друга. Совпадение всех единений такого рода достигло своего наивысшего выражения в Китае с момента обра­зования единой империи. Культура, религия, государство пол­ностью совпали друг с другом. Эта целостность являла собой мир людей, единую империю, вне которой в сознании жителей Китая не было ничего, кроме примитивных варваров на границах госу­дарства, которые рассматривались как потенциальная составная часть империи и мысленно уже включались в нее. Если сравнить «Срединную империю» с Римской империей, то окажется, что между ними существует значительное различие. Римская империя была относительно преходящим явлением, хотя впоследствии идея этой империи в речение тысячелетия оказывала неослабевающее влияние на умы. Вне ее были германцы и парфяне — фактически не побежденные ею противники. Несмотря на присущее Римской империи космически-религиозное единство, она не сумела вдох­нуть в подвластные ей народы то единство, которое существовало в Китае; более того, время возникновения империи было временем утверждения христианства, которое и сломило ее устои.