Неожиданная женитьба Артура Шрёдера

 

Артур Шрёдер проснулся в прекрасном настроении. Откинув одеяло, он вскочил с кровати и стал посреди комнаты, чтобы заняться гимнастикой, с которой всегда начинал день, но взгляд его упал на карту северной Европы и выразительную черту на ней. Линия была ярко‑красная и жирная. Не в силах противостоять искушению, Шрёдер подбежал к столу. Да, все так: Москва – Ленинград – Хельсинки Стокгольм – Осло – Копенгаген… Вот это турне! Обозначены только столицы. А если прибавить все пункты, куда можно завернуть по дороге, чтобы дать по нескольку дополнительных концертов!

Кто бы мог подумать, что все так хорошо обернётся. А как он перепугался вначале, когда мадридские газеты подняли шум вокруг его будущей поездки в Россию!

Что тут скрывать: ведь сам Артур Шрёдер долго колебался – принимать приглашение Москвы или нет! Были у него на то причины, и достаточно уважительные, а впрочем, если поглядеть на все здраво…

Выезжая на гастроли в Испанию, руководитель венского джаз‑оркестра так и не решил этот вопрос окончательно. Лишь после настойчивых домогательств импресарио, который в многочисленных телеграммах доказывал, как выгоден этот контракт, Артур Шрёдер решился и телеграфом известил о своём согласии.

Через несколько дней сообщение о турне появилось в мадридских газетах. Как и от кого они все разузнали, было просто удивительно. И в телеграммах импресарио, и в его собственном ответе слова – Россия, Москва, Ленинград, как и было условлено, не упоминались. А между тем газеты обо всём пронюхали, и имя его замелькало на всех полосах.

Боже, какая поднялась шумиха! Чего только тогда не писали об Артуре Шрёдере, в чём его только не обвиняли!

Пришлось молча глотать обиды, стоически переносить грязную ругань прессы, теша себя надеждой, что каждый скандал только способствует рекламе. Но когда одна из самых влиятельных мадридских газет назвала Артура Шрёдера большевистским агентом, он и впрямь перетрусил.

Боже мой! Артур Шрёдер – и большевистский агент!

В иных обстоятельствах Артур от души посмеялся бы, но сейчас было не до смеха. Отменив утреннюю репетицию, он заперся в номере гостиницы. Проникнуть к нему мог только его ближайший помощник, да и то условно постучав.

Артур Шрёдер проклинал день и час, когда согласился на поездку в Москву. Первой его мыслью было телеграфировать импресарио, чтобы тот расторг проклятый контракт. Но убытки… Чем покрыть убытки? Заплатив неустойку, он с оркестром окажется на мели.

Вечером того дня, когда газеты, бесстыдно оболгав его, назвали большевистским агентом, оркестр должен был выступать в клубе офицеров мадридского гарнизона. Это обстоятельство чуть не доконало Шрёдера.

Может быть, не ехать на концерт? Отказаться? Заболеть или придумать какую‑либо иную причину? Пусть дирижирует ассистент… Чтобы офицеры не устроили скандала, можно поручить ему сказать несколько вступительных слов о том, что сообщение газет о гастрольном турне оркестра не соответствует действительности.

Весь день, запершись у себя в номере, Артур Шрёдер обдумывал, как поступить. Лучше всего вообще отказаться от выступления. Но как откажешься, если за концерт уже получен гонорар! Вернуть? О, нет! Об этом не может быть и речи: разве с оркестрантов сдерёшь аванс, выданный именно из этих денег.

Время приближалось к вечеру, а решения не было. Оно пришло само собой и без участия Артура. Офицерский клуб Мадрида прислал уведомление, что он отказывается от концерта джаз‑оркестра, которым дирижирует Артур Шрёдер, и требует, как это обусловлено договором, вернуть половину гонорара.

Впервые в жизни Шрёдер охотно собственноручно уплатил довольно солидную сумму, лишь бы не выступать перед слушателями «не по своей вине». Предусмотрительный всё‑таки у него импресарио!

Понятно, что после этого не имело смысла оставаться в Мадриде. Артур Шрёдер выехал в Барселону, где ему предстояло дать несколько концертов. Но прошло три‑четыре дня, и мадридская история повторилась! По той же программе и с теми же последствиями. Словно один и тот же режиссёр руководил заранее продуманным спектаклем. Шум в прессе, ливень обвинений, расторгнутые контракты…

Артур Шрёдер сел на мель. Крепко и почти безнадёжно. Оркестрантам выдан лишь аванс в счёт долга за два месяца, надо платить за гостиницу, за проезд. Правда, три четверти ранее полученного гонорара предусмотрительно переведены на текущий счёт Артура в Вене, но об этом знает только он. Касса же оркестра пуста. Он думал пополнить её, дав несколько дополнительных концертов в клубах Барселоны, но выяснилось, что не только дополнительных, но даже предусмотренных договором концертов он дать не сможет. Правда, можно попытаться сорвать по этим контрактам неустойку. Но для этого надо судиться! Новые траты! Новые долги! Ведь во франкистской Испании в суд без кругленькой взятки лучше не обращаться.

 

Было от чего нервничать, злиться, бегать по номеру гостиницы из угла в угол, проклиная Мадрид, Барселону и саму Испанию…

Спасение пришло неожиданно владелец ресторана в небольшом городке Фигерас пригласил оркестр Артура Шрёдера выступить у него. Правда, сеньор де Гомес гарантировал значительно меньшую оплату, чем оркестр получал до сих пор, но это была хоть и синица, зато в руках!

Отправив значительную часть оркестра в Вену, оставив при себе лишь несколько лучших музыкантов, Артур Шрёдер вдруг спохватился.

А что если и в Фигерасе они подвергнутся бойкоту? Стоит ли унижаться до выступления в каком‑то ресторане, не обусловив заранее, что гонорар он должен получить сполна при всех условиях.

– Сеньор Гомес, – твёрдо заявил Шрёдер во время последней встречи, – я могу рисковать собой, но судьбой моих оркестрантов – нет! Я счёл бы себя негодяем, если бы не позаботился о гарантии для них. Такой гарантией может быть выплата вперёд хотя бы половины суммы… Вы, верно, знаете, какой шум вокруг моего имени подняли ваши газеты, и поэтому…

У сеньора Гомеса была неприятная привычка всё время жевать. По совету врача жена ресторатора в своё время даже выписала из Нью‑Йорка целый ящик жевательной резинки. Сеньор Гомес попробовал её, выплюнул и сердито бросил:

– Плевал я на американцев! Гадость!

На слова Шрёдера он ответил почти так же:

– Плевал я на газеты, не читаю! Гадость!

Отправив в рот здоровенный кусок мяса, де Гомес всецело отдался процессу жевания, и Шрёдер воспользовался паузой.

– О, такая независимость мыслей! Преклоняюсь, честное слово, преклоняюсь. По опыту знаю, для этого надо много благородства и мужества… Если б дело было во мне… Но оркестранты! Эти несчастные, попав в чужую страну, растерялись, как дети! Если мы обозначим в контракте, что вы обязуетесь заплатить наперёд… ну, скажем, семьсот пятьдесят долларов…

Гомес как раз проглотил свою жвачку, но с ответом не спешил. Медленно причмокивая, он отхлёбывал из стакана вино, перегоняя хмельной напиток от щеки к щеке, словно тоже жуя. Только сделав последний глоток,он бросил:

– Пишите полторы тысячи долларов!

Все уладилось, и джаз‑оркестр Артура Шрёдера, правда, не в полном составе, прибыл в Фигерас. И именно здесь вчера Артур Шрёдер получил компенсацию за все свои неудачи в Испании.

Прибыл импресарио. Он привёз тьму‑тьмущую газет: французских, итальянских, английских, немецких… Казалось, не было страны в Европе, куда бы не долетела весть о злосчастном гастрольном турне оркестра. Одни хвалили Шрёдера, другие бранили, но и в первом, и во втором случае перед до сих пор малоизвестным именем Шрёдера стояло слово «маэстро». Как‑никак, а это было что‑то похожее на признание.

Но самым неожиданным было множество контрактов, заключённых его импресарио.

Маленький, кругленький, словно бочонок, Адам Розенберг так и сиял от удовольствия.

– И знаете, маэстро, кого мы должны благодарить? Ручаюсь – не догадаетесь. Большевиков! Ведь это после их приглашения поднялся такой шум, а шум в свою очередь создал нам такую популярность, о которой мы и мечтать не смели! Теперь я ставлю условия, а не мне их ставят. Заканчивайте дела в Фигерасе, нужно выезжать в Вену за вещами.

В тот же вечер Шрёдер предупредил Гомеса, что завтра даст в его ресторане десятый и последний концерт. Бедняга хозяин от неожиданности чуть не подавился куриной ножкой, которую в это время жевал. Ещё бы! Слава венского оркестра привлекала в его ресторан такое количество посетителей, какого не бывало даже в самые большие праздники. Один из конкурентов заболел от зависти, другой уже недалёк от банкротства. А если дела пойдут так, как шли до сих пор…

– Побойтесь бога, сеньор Шрёдер! Вы же меня без ножа режете! Может быть, вас не устраивает оплата, – набавлю! Эх, где моё не пропадало! Могу обеспечить вашим парням бесплатное трехразовое питание… Учтите, с вином! Что же касается вас…

Но Шрёдер был неумолим. Он мог теперь быть неумолимым.

Итак, сегодня последний концерт, и – прощай, Испания! Не видать бы тебя никогда! Его, артиста, какой‑то Гомес хотел соблазнить трехразовым питанием. Хам! Такие за чечевичную похлёбку готовы продать и брата и свата! Где уж им понять высокое искусство…

Вспомнив о непрерывно жующем Гомесе, Артур почувствовал, что голоден. Он набрал номер ресторана, расположенного в двух нижних этажах гостиницы, и заказал обычный утренний кофе.

– Завтракать буду, как всегда, в двенадцать, – предупредил он старшего официанта.

Пригладив шевелюру, Артур подошёл к большому зеркалу и только теперь заметил, что до сих пор не надел даже халата. Несколько минут он любовался своей фигурой, придирчиво разглядывал каждую чёрточку лица.

Что ж, для своих сорока лет он и впрямь выглядит неплохо; в волосах нет и намёка на седину, лицо чистое, без морщин, под большими чёрными глазами синеватые полукруги, придающие взгляду таинственность и привлекательность. И все это благодаря стараниям мадам Лебек. Это она вернула ему с десяток лет. А регулярные занятия гимнастикой закалили тело. Мускулы эластичны, фигура гибкая, и, главное, никаких признаков ожирения.

В дверь постучали.

– Войдите, – крикнул Шрёдер, поспешно натягивая халат.

– Доброе утро, маэстро, – прощебетала официантка, направляясь к столу.

– Сверх заказанного я захватила два апельсина. Не возражаете? Вы ведь привыкли съедать их натощак, перед утренним кофе.

– Очень мило с твоей стороны, малютка! Я просто позабыл их заказать.

– Я слышала, вы уезжаете от нас?

– Да, сегодня последний концерт. Мы, артисты, словно пташки, никогда не засиживаемся на одном месте.

– Жаль, что вы так мало пели в нашем саду. Верно, соскучились по семье.

– У меня нет семьи. К сожалению, а может, и к лучшему.

– И даже невесты?

– Представь себе, нет. Быть может, потому, что я ещё не встретил такой красавицы, как ты!

– О, сеньор, что же вам тогда мешает остаться?

– А ты бы этого хотела? Ты бы приласкала меня? Вот так!.. Ну, не упрямься, слышишь! Не съем же я тебя!.. Я только хочу… только хочу…

Пощёчина прозвучала одновременно с телефонным звонком, и маэстро, чуть было не поскользнувшийся, мигом пришёл в себя.

– Вы, испанки, плохо понимаете шутки, – промямлил он, потирая покрасневшую шеку.

– Мы, испанки! Выходит, у вас уже была возможность в этом убедиться? – Смеясь, хорошенькая официантка скрылась за дверью, а Артур Шрёдер сердито сорвал телефонную трубку.

– Я вас слушаю… Да, Артур Шрёдер… Важное дело?.. Простите, но у меня совершенно нет времени. И охоты, к слову сказать, тоже. – Раздражённый только что полученным отпором и собственным глупым поведением, Артур хотел было опустить трубку на рычаг, но из неё донеслось решительное:

– Я настаиваю на встрече!

– Но ведь я завтра уезжаю из Испании, надеюсь, навсегда. Какой же смысл…

– Именно о вашем отъезде и будет разговор.

– О, если только об этом, то вопрос решён окончательно. Никакие разговоры…

– Даже если это касается вашего турне?

– Особенно, если это касается нашего турне, чёрт побери! Хватит с меня газетной травли!

– Через минуту я буду у вас

– Через минуту вы будете считать ступеньки! И не ногами, а собственными рёбрами!

– Уверяю вас, вы этого не сделаете!

– Вы плохо меня знаете…

– Наоборот, слишком хорошо. Вопреки вашим ожиданиям – хорошо!

Тон, каким были сказаны последние слова, резанул ухо и пробудил в душе неясную тревогу.

Что это, предчувствие? Глупости, просто шантаж! Кто‑то из его мадридских или барселонских «друзей», узнав, как хорошо принимают оркестр в Фигерасе… Опять‑таки очень подозрительно упоминание о турне. Ведь и в Мадриде, и в Барселоне начиналось именно с шумихи вокруг их гастрольной поездки… Вот поразятся все, когда узнают, как обернулось дело! Надо позвать Адама Розенберга, пусть утрёт нос посетителю.

Артур Шрёдер набрал номер телефона своего импресарио, жившего в этой же гостинице, и пригласил того немедленно зайти.

– Послушайте, Адам, вы разговаривали с кем‑нибудь в Фигерасе о нашем будущем турне? – спросил он импресарио, как только тот вошёл в номер.

– Да я даже отоспаться после дороги не успел!

– Тут один тип набивается на беседу со мной, намекает опять на турне…

– Может быть, мне остаться и послушать его болтовню?

– Именно об этом я и хотел вас просить. Вдвоём мы скорее избавимся от этого наглеца.

В дверь постучали.

– Войдите! – Розенберг с профессиональной вежливостью широко распахнул дверь.

В комнату вошёл стройный молодой человек среднего роста. Ничего наглого не было в его лице, наоборот, оно даже понравилось Шрёдеру, и он тотчас успокоился. Тем более, что был твёрдо уверен: своего назойливого гостя он прежде никогда не видел.

– Что ж, придётся отложить дела, – сказал Артур примирительно, пододвигая посетителю стул.

– Простите, я хотел бы поговорить с глазу на глаз, – чуть‑чуть подчёркнуто ответил тот.

– У меня мет тайн от импресарио, – заносчиво возразил Шрёдер, к которому вернулся его апломб. Все дела оркестра…

– Тайны могут быть у каждого, – приветливо улыбнулся незнакомец. – У меня, у вас, у сеньора Роэенберга… Так, кажется, ваша фамилия?

 

– Приятно, что моя скромная персона привлекла ваше внимание. Тем более, что я только вчера прилетел в Испанию.

– Из Копенгагена? В восемнадцать сорок? К сожалению, самолёт опоздал на двадцать минут…

– Вы тоже летели в нём? Старею, старею. Всегда так хорошо помнил лица попутчиков, а вот на этот раз вас не приметил. Очень жаль, господин… – Розенберг вопросительно поглядел, ожидая, что ему представятся.

Едва уловимая улыбка тронула губы посетителя.

– Я хотел бы представиться господину Шрёдеру, и притом наедине. О, не потому, что пренебрегаю вашим обществом! Наоборот! Надеюсь встретиться с вами ещё не раз, герр Розенберг… Но сегодня, точнее, сейчас… Как человек деловой, вы должны это понять.

Совершенно успокоившись, Розенберг направился к двери и лишь на всякий случаи, уже стоя на пороге, напомнил:

– Я буду у себя в номере.

Незваный гость и Шрёдер остались одни в комнате.

– С кем имею честь?

– Фред Шульц! – посетитель поднялся со стула и, хотя был в штатском, щёлкнул каблуками, как военный.

Эта, казалось бы, незаметная деталь почему‑то снова вызвала у Шрёдера беспокойство.

– Простите, если во время телефонного разговора я был резок, но поймите меня: завтра отъезд, сегодня последний концерт, а все это – хлопоты, хлопоты и ещё раз хлопоты.

– Понятно. И, если бы не важное дело, приведшее меня к вам…

– Боюсь, что смогу уделить вам очень мало времени…

– О, я надеюсь, мы быстро договоримся!.. Итак, завтра вы вылетаете в Вену и тотчас же по получении виз – в Россию?

– Да. Могу теперь говорить об этом, не опуская глаз. Высокое искусство победило чернь, вопившую: «Распять его… Распять!» На долю артиста такая победа выпадает не часто, и поэтому я особенно ею дорожу. Вы, наверное, знаете, какой шум подняли газеты вокруг моего имени. И, представьте себе, это обернулось мне на пользу! Приглашения на гастроли посыпались на нас, словно из рога изобилия. Мой импресарио даже не успевает заключать контракты.

– Знаю, слышал. Это прекрасно. Просто прекрасно! Поздравляю! От всего сердца поздравляю, уважаемый маэстро, с заслуженным успехом! И знаете, что мне пришло в голову? Ваше пребывание в России принесёт пользу не только вам, но и нам.

– Пользу? Кому это «нам»? – удивился Шрёдер. Его начал раздражать фамильярный тон непрошеного гостя.

Тот продолжал, словно ничего не замечая:

– Не будем уточнять. На это потребуется время, а у вас ведь его так мало… Объясню только одно: я разговариваю с вами от имени организации, которая ставит своей целью способствовать всестороннему и самому тесному приобщению населения России к европейской культуре.

– Но ведь наши гастроли и преследуют именно эту цель. Подписав этот первый после войны контракт с русскими, я предвидел, что наш приезд…

– Понимаю, понимаю, – прервал его Шульц. – Для русских, которых уже тошнит от классики и песенного жанра, ваши концерты будут настоящим праздником. Все это так… Но вы побыли и уехали, а нам надо, чтобы ваши гастроли оставили по себе глубокий след.

– Артист всегда оставляет след в сердцах людей, которым выпало счастье хотя бы единожды приобщиться к его искусству. Надеюсь, мой оркестр, оркестр первого класса, вполне справится с этой скромной задачей.

Не скрывая раздражения. Шрёдер поднялся, давая понять, что разговор окончен.

Шульц заметил этот манёвр, но не шевельнулся.

– Это все сентенции из плохоньких рецензий, герр Шрёдер. Неужели вы думаете, что они нас устраивают?

Артур Шрёдер вскипел:

– Какое мне дело до того, устраивает это вас или нет! Я дирижёр, слышите, дирижёр! И моё дело руководить оркестром, а не плясать под дудку какой‑то сомнительной организации, о которой я не знаю и знать не желаю! В конце концов никто вас сюда не звал, вы просто ворвались ко мне в номер, хотя я и предупредил вас, что у меня нет времени! Я попросил бы оставить меня в покое, иначе…

Шрёдер вскочил с места. Он был готов броситься на посетителя и вышвырнуть его из номера.

Поудобнее устроившись в кресле, Шульц прикурил сигарету и глубоко, с наслаждением затянулся.

– Вы слышали, что я вам сказал? – подступая к нему, Шрёдер уже почти визжал.

И вдруг у него спёрло дыхание.

– Григоре Кокулеску, сядьте! – властно прозвучало из кресла.

Пистолетный выстрел произвёл бы на Артура Шрёдера меньшее впечатление, чем этот окрик. Бледнея и чувствуя, как подкашиваются ноги, он медленно опустился на диван.

В комнате воцарилось молчание. Насторожённое и тревожное, оно было красноречивее всяких слов. Каждое его мгновение Артур ощущал как нечто неумолимо непоправимое. Наконец, до его сознания дошло он допустил ошибку, молчанием подтвердив обвинение.

– Что за чепуха! Какой Григоре Кокулеску?

Шульц поднялся, вплотную подошёл к Шрёдеру.

– Мне некогда нянчиться с вами! Бывший сотрудник румынской сигуранцы, военный преступник, заочно приговорённый к расстрелу, – это вы.

– Я музыкант Артур Шрёдер… С этим вашим Григоре Кокулеску у меня нет ничего общего… Это новая клевета, инсинуация, чтобы помешать гастролям. Если у вас есть какие‑то счёты с этим Кокулеску, так вы должны помнить и его внешность … Присмотритесь ко мне…

Шрёдер бормотал все это скороговоркой, стараясь словами заглушить страх.

– Что касается внешнего сходства, вы правы. Бывший Григоре действительно мало напоминает теперешнего Артура Шрёдера.

– Вот видите! – обрадовался дирижёр, не уловив насмешки в голосе Шульда.

– Конечно, вижу, и даже в восторге. Мадам Лебек сделала вам великолепную пластическую операцию. Полторы тысячи долларов вы уплатили ей не зря.

– Это какое‑то недоразумение, фатальное недоразумение.

– А если я напомню вам адрес её института? Париж, улица Сен‑Доминик…

Шрёдер не то застонал, не то всхлипнул.

– Хватит… теперь всё равно… Но откуда… откуда вы могли узнать?

– Я вижу, в вашем лице сигуранца потеряла не очень предусмотрительного сотрудника. Неужели вам никогда не приходило в голову, что такой институт не может остаться вне поля зрения французской полиции? Мадам Лебек не только отличный специалист своего дела, но и расчётливая хозяйка, за небольшие льготы, предоставляемые ей при взимании налогов, по требованию полиции, инспектор закрывал глаза на часть её прибылей, – мадам тоже платила небольшими услугами. Тем более, что её дополнительные обязанности были не столь уж обременительными и сложными: незаметно для клиента сделать два снимка – до и после операции и передать их затем в картотеку префектуры.

– Боже мой! Какой же я остолоп! Как я не догадался! – простонал Шрёдер и вдруг перешёл в наступление: – Ну и что? Не забывайте, что мы сейчас в Испании, у которой с Румынией нет никаких отношений.

– Между полициями есть – это во‑первых. А во-вторых: как только прошлое Григоре Кокулеску станет известно не только мне, ваша карьера дирижёра закончится. На ваш текущий счёт в венском банке будет наложен арест, все контракты, это совершенно ясно, будут объявлены недействительными… Вас устраивает такая перспектива?

– Чем же я могу исправить положение? Насколько я понимаю, у вас есть планы относительно меня

– Вот это деловой вопрос!

Шульц снова сел и придвинул своё кресло так, что колени собеседников соприкасались.

– Вы не ошиблись, исправить положение можно. И совсем недорогой ценой. Просто дружеская услуга, которую вы нам окажете: направляясь в Москву, захватите несколько сот пластинок с записью собственного репертуара, других модных песенок и… чистого текста.

– Вы сошли с ума! Наш багаж проверяют в таможне! Что, если…

– Вы немного растерялись и потому утратили здравый смысл! Разве может показаться странным, что оркестр везёт с собой пластинки со своим репертуаром? О соответствующих ярлыках обещаю позаботиться!

– И я должен распространять эти пластинки… там? – прошептал Шрёдер так тихо, словно уже сейчас боялся, что его подслушают, и делая ударение на слове «там».

– Упаси боже! Вы персона грата, к вам будут прикованы тысячи глаз… Ваше дело провезти багаж, а распространять будет другой человек, который поедет вместе с вами.

– Советскому посольству в Австрии уже переданы списки всех оркестрантов и документы, необходимые для получения виз, так что…

– Не страшно. Перед самым отъездом вы женитесь!.. Вам лично не откажут ещё в одной визе. Что поделаешь – свадебное путешествие.

– Я? Женюсь? Вы шутите? – У Шрёдера даже глаза полезли на лоб от удивления и возмущения.

– Я считаю это наилучшим выходом! Самым безопасным! Советское правительство, безусловно, разрешит такому человеку, как вы, прибыть на гастроли вместе с молодой женой. А она знает, что делать… Брак, конечно, придётся оформить по закону. И как можно торжественнее. Ну, а как только закончатся гастроли, разведётесь. В наше время этим никого не удивишь. Одобряете такой план?

– А кто же эта… моя будущая жена?

– Не волнуйтесь, мы учли ваш артистический вкус: очень эффектная молодая особа. Для вас даже слишком молодая – ей около двадцати.

– И я должен содержать её в дороге, во время гастролей, покупать туалеты?

– А вы не из щедрых! Согласитесь, что мы могли поставить вопрос именно так.

– Я понимаю. Я только хотел…

– Спешу вас успокоить. Деньги мы ей дадим!

Шрёдер, который только что чуть не умирал от страха, снова обрёл уверенность.

– Обращаю ваше внимание, что моё имя как артиста тоже чего‑то стоит!

– Я думал, вы им не спекулируете!

– О, герр Шульц, как вы могли такое подумать?! Но кое‑какие затраты, связанные с риском…

– На затраты, связанные с риском, – улыбнулся Шульц, мы вам можем выдать самое большее пятьсот долларов.

– Вы думаете – этого достаточно?

– Вы наглец, Григоре Кокулеску!

– Я артист и не разбираюсь в делах!

– Вы бывший сотрудник сигуранцы и отлично знаете, чем пахнут деньги!

– Не возражаю, не возражаю против пятисот.

– Так бы сразу… Кажется, договорились обо всём?

– А задаток?

– Вы больше чем наглец, Григоре Кокулеску!

– Вы в курсе всех моих дел и знаете, в каком я сейчас положении. Поверьте, только это…

– Хорошо! Пишите расписку на двести! Остальные триста вам передаст из рук в руки, и снова под расписку, Нонна уже в Москве.

– Какая ещё Нонна?

– Странно! Вы до сих пор не поинтересовались именем вашей будущей жены. Вы так равнодушны к женскому полу?

– Я должен сначала увидеть свою невесту, а тогда уж решить, стоит ею интересоваться или нет. Когда вы меня осчастливите?

– Очень скоро. Почти тотчас после моего ухода. Сегодня же пригласите её в ресторан. И вообще всячески афишируйте ваше ухаживание. Понятно?

– Придётся.

Едва кивнул головой, Фред Шульц вышел.

Артур Шрёдер аккуратно пересчитал полученный аванс и спрятал его в ящик стола. С минуту он сидел молча, словно собираясь с мыслями, потом вскочил со стула и подбежал к трюмо. Теперь он наклонился к нему так близко, что чуть ли не касался носом стекла.

– Ничего, ничего похожего, если бы не эта проклятая шарлатанка Лебек! – воскликнул он в отчаянии и тотчас прикрыл рот рукой.

В дверь кто‑то тихонько, но настойчиво стучал.

Артур Шрёдер быстро пересёк комнату, открыл дверь. Подсознательно он ожидал ещё какой‑либо неприятности. Но на сей раз судьба была к нему более благосклонна: на пороге стояла смуглая хорошенькая девушка.

– С кем имею честь?

– Нонна Покко! В будущем Нонна Шрёдер. Вам не кажется, что обручённым давно пора познакомиться?

Ещё не опомнившись от всего пережитого. Шрёдер молча отошёл в сторону.

Легко ступая и весело улыбаясь, Нонна вошла в комнату.

В это время в машине, только что отъехавшей от гостиницы, между двумя её пассажирами шёл разговор:

– Он сразу согласился?

– Шрёдер трус и скупердяй, герр Нунке. Согласился и взял деньги. Вот расписка в получении задатка.

– Вы молодчина, Фред!

– Я тоже очень доволен. Это поможет осуществить весь мой план.

– Дай бог! – искренне ответил Нунке. О, он бы не молил о выполнении плана Гончаренко‑Шульца, если бы знал, в чём он заключается.

 

 

Островок среди трясины

 

Направляясь к вилле Агнессы Менендос, Григорий Гончаренко всякий раз спрашивал себя, не предаёт ли он память Моники. Женщины эти были такие разные, не похожие друг на друга, а между тем – Гончаренко ясно ощущал это – играли в его жизни очень схожую роль.

Когда‑то, встречаясь с Моникой в далёкой теперь Франции, Григорий словно очищался от грязи взаимоотношений с такими, как Заугель, Кубис и им подобными мерзавцами.

Именно душевная чистота Моники привлекала Генриха фон Гольдринга.

Конечно, во Франции ему было значительно легче. Он словно обрёл целительный источник, восстанавливающий силы, рождавший вдохновение.

Да и вообще там всё было иначе. Он жил отдельно от своих так называемых однополчан и порой мог отгородиться от них крепкими стенами своей комнаты.

Там у него были друзья: искренний, открытый Карл Лютц, безгранично преданный Курт – настоящий надёжный помощник. Была, наконец, мадам Тарваль, относившаяся к нему с материнской заботливостью… Во Франции Григорий чувствовал у себя за спиной отряды маки, действовавшие поблизости в горах, к которым можно было уйти в случае смертельной опасности. А главное – была Моника. Неповторимая, незабываемая! Здесь, в Испании, у него никого нет. Ни единой живой души. Живёт он в боксе при школе и обязан молча подчиняться суровому распорядку, установленному Нунке: даже дверь держать незапертой, чтобы дежурный мог войти в любую минуту. И заходят, шарят по ящикам, проверяют, не выключен ли подслушиватель, установленный с ведома, но, конечно же, без согласия жильца.

Нунке ввёл своеобразную практику для учеников класса «А»: наблюдать за своими воспитателями и преподавателями. Те были предупреждены о слежке, но кто именно контролирует каждый их шаг, они не знали, и это очень нервировало. Каждый понедельник Фреду, как и всем другим его коллегам, дежурный приносил сводку за неделю, составленную учениками: кто и что делал в такой‑то час, куда ходил, с кем разговаривал. Когда Фред впервые выехал один в Фигерас, каждый его шаг был зафиксирован, каждая минута пребывания в городе учтена. Практикант, например, абсолютно точно знал, сколько чаевых герр Шульц дал официанту в ресторане, сколько – чистильщику сапог на улице. Такие сводки разбирались на лекциях и засчитывались ученикам как зачёт. Только во время разбора становилась известна фамилия практиканта, составлявшего сводку.

Во всей школе не было человека, с которым Фреду хотелось бы просто поговорить. Он знал, что ни от кого не услышит свежей, оригинальной мысли о новом в науке, об открытиях в астрономии или физике, об интересной книжке. Всё будет трактоваться лишь с точки зрения потребностей разведки.

Да и можно ли мечтать об интересной беседе, если после одного только рукопожатия Нунке, Воронова и особенно Шлитсена хочется немедленно вымыть руки И только вилла Агнессы Менендос – единственное место, куда можно сбежать и хоть немного отвлечься.

Правда, и с Агнессой нельзя быть вполне откровенным и чувствовать себя свободно. Ведь она тоже враг, пусть не по убеждениям, а лишь в силу собственной неосведомлённости, легковерия, экзальтированности.

Бедную женщину вырвали из привычной среды, опутали сетью ложных идей, обманули, изолировали от мира. Она не любит Россию, считая её безбожной и называя всех русских жестокими и злыми. Её убедили, что это сторонники красных расправились с её мужем, сделали дочь калекой, и Агнесса их ненавидит всем сердцем.

А сердце её так жаждет доброты и милосердия. Воплощением доброты и милосердия для Агнессы являются Христос и мадонна, и женщина свято верит, что, неся слово божье во все уголки мира, можно осушить слезы, утолить скорбь, остановить потоки крови.

Наивная душа! Каждый год в день рождения Иренэ несчастная мать посылает в школу стопки молитвенников, которые Нунке принимает с благодарностью и тут же сжигает, потому что их просто некуда девать.

Правда, последнее время глубокая вера экзальтированной женщины несколько поколебалась. Виной тому отчаяние матери, так и не вымолившей спасения для своего ребёнка. Но Агнесса всеми силами старается приглушить этот голос протеста, отогнать от себя сомнения. Ведь в жизни у неё есть только вера – лишившись её, она потеряет все.

Как хочется Григорию помочь этой женщине обрести действительно крепкую опору, открыть ей глаза, пробудить к подлинной жизни эту свободолюбивую душу, скованную догмами католицизма. Спасти, в конце концов, маленькую Иренэ, которой нужны не молитвы, а систематическое лечение в специальном санатории.

Всем сердцем Григорий чувствует, что Агнесса может стать другом. Она не утратила человечности, обычных чувств нормального здорового человека, она искренна и откровенна. С нею можно разговаривать, не боясь, что завтра сказанное в её доме станет известно Воронову, который тоже часто посещает виллу, или духовнику. Его лицемерие Григорий уже дважды раскрыл перед Агнессой, и теперь она в своих отношениях с небом старается обходиться без посредника.

Агнесса любит ездить верхом и сумела приохотить к этому виду спорта своего молодого друга. Когда Иренэ чувствует себя хорошо, их прогулки бывают особенно приятны. Агнесса в такие дни весела и беззаботна. Дома, чтобы развеселить гостя и дочку, она поёт цыганские песни, иногда даже танцует. Фред с её помощью быстро научился играть на гитаре, выучил несколько цыганских мелодий и выполняет теперь роль аккомпаниатора.

А маленькая Иренэ так и льнёт к Фреду. Он мастерит ей игрушки, изучает вместе с нею итальянский язык, которым владеет ещё слабо.

Нунке, конечно, знал, куда зачастил молодой воспитатель, и строго предупредил Фреда, чтобы тот не разговаривал с Агнессой о школьных делах. Патронесса должна знать о школе не более того, что ей сказали. Что ж, до поры до времени Григорий действительно будет избегать этих разговоров, сославшись на переутомление, на то, что школьные дела ему осточертели. Тем более, что Агнесса охотно согласилась: ни о каких делах во время прогулок не упоминать. Они весело болтали о всякой чепухе, иногда просто молчали, и в эти минуты Фред отдыхал душой и телом.

Агнесса все более интересовала его и как человек, и как женщина с не совсем обычным характером. Внешний лоск, о котором в своё время позаботились воспитатели молодой цыганки в Италии и о котором так пёкся покойный Менендос, с годами не исчез, но и не убил в ней её подлинной сущности. В глубине души Агнесса оставалась цыганкой – свободолюбивой, порывистой. Если на виллу заглядывали Нунке и Шлитсен, их принимала красавица‑донья с изысканными манерами, элегантно, но скромно одетая. Когда же приходили Фред или Воронов, их встречала совсем другая женщина.

В ярком, пышном наряде, который так ей шёл, она в такие минуты, казалось, и сама перерождалась. Исчезала скованность в движениях, красивый рот становился ещё ярче от озарявшей его улыбки, глаза сияли неподдельной радостью. От официальной, немного надменной патронессы школы не оставалось и следа.

Агнессе пошёл тридцать первый год, Фреду – двадцать шестой. В таком возрасте разница в пять лет не так уж заметна. Они чувствовали себя однолетками, и это ещё больше сближало их.

– Идя ко мне, не приглашайте Воронова! Пусть приходит, когда вас нет, – вырвалось у Агнессы во время последней встречи. При этом она так поглядела в глаза Фреду, что подтекст просьбы стал бы ясен и человеку, значительно менее наблюдательному, чем её собеседник.

Фред был и обрадован и смущён.

Последний раз он допустил бестактность, окончательно испортившую ему настроение. Фред решил проверить свои успехи в итальянском языке и накануне перевёл с русского одну из песенок Вертинского «Безноженька». Почему‑то именно она пришла ему на память, хотя он чувствовал, что текст и музыка сентиментальны и в какой‑то мере спекулятивны. Автор старался растрогать слушателей типичной мелодраматической ситуацией: у маленькой бездомной девочки, которая днём просит милостыню, а ночью находит приют на кладбище, нет ног. И каждую ночь она молит «боженьку» дать ей, хоть во сне, ноги здоровые и новые…

В тот вечер, сам себе аккомпанируя, Фред пропел песенку Агнессе и Иренэ. И только закончив, понял, что причинил обеим боль. Ведь Иренэ только для того и изучала итальянский язык, чтобы поехать в Ватикан и умолить папу помолиться за неё.

В комнате ещё не зажигали свет, хотя вечерние сумерки завесили окна и открытую дверь веранды тёмно‑голубой вуалью. Долго‑долго в комнате царила тишина. Потом с кресла, в котором сидела Иренэ, донеслось тихое всхлипывание. Фред понял: Иренэ верила в чудо, в то, что сможет ещё ходить. А в песенке шла речь о глупенькой калеке, глупышке, которая надеялась на «доброго боженьку», могущего вернуть ей ноженьки. Ноженьки здоровые и новые!

Фреду стало стыдно.

– Простите меня, я не подумал!

Кляня себя, он выскочил на веранду, а вскоре совсем ушёл. Потом несколько дней не приходил на виллу.

И вот сегодня записка от Агнессы:

 

Непременно приходите сегодня! Ждём. А.

Выходя за ворота бывшего монастыря, каждый, даже старый кадровый преподаватель или воспитатель, должен был сообщить Нунке, если того не было Шлитсену, если же отсутствовали оба, дежурному, куда и на сколько времени он уходит. Нарушишь это правило – лишаешься права выхода за ворота на две недели, а то и на месяц.

Получив записку, Фред пошёл к Нунке и предупредил его, куда уходит.

– Идите, идите! Похоже, что вдовушка скучает без вас. Ну, что ж, это хорошо! Нам давно пора прибрать её к рукам, да некому. А вы – кандидатура…

Фред почувствовал, как кровь приливает к лицу, резкий ответ готов был уже сорваться с губ, но он сдержался.

Слова Нунке задели его <