Болезнь проникает в организм через рот

 

 

Мое внимание привлек один абзац в передовице «Чайна дейли». «После нескольких дней исследований и анализов группа врачей Всемирной организации здравоохранения пришла к выводу, что подавляющее большинство людей в Гуандуне, инфицированных вирусом атипичной пневмонии (синдром острого респираторного заболевания), не считая местных медицинских работников, имеют отношение к предприятиям общественного питания и пищевой промышленности». Вот черт!

Настал февраль 2003 года. Я только что приехала в Китай, чтобы приступить к новым кулинарным изысканиям. В моих планах было написать вторую книгу, собрание рецептов кухни провинции Хунань, и вот, пожалуйста — регион оказался на грани паники. Орды перепуганных рабочих-мигрантов бежали из центра растущей эпидемии, находившегося в провинции Гуандун, и многие из них возвращались именно в Хунань — как раз туда, где я предполагала провести следующие четыре месяца. И разумеется, большую часть этого времени хотелось посвятить общению с поварами, которые, как следовало из статьи, были наиболее подвержены новой болезни.

Оглядываясь назад, признаю, что мое решение написать книгу — верх наивности. На протяжении долгих лет я много путешествовала по Китаю, но никогда не была в Хунани и никого там не знала. Более того, не имела ни малейшего представления о том, что собой представляет хунаньская кухня. Да и мои попытки провести предварительные изыскания окончились плачевно, поскольку почти полностью отсутствовали достойные доверия поваренные книги о местной кухне — как на английском, так и на китайском. Пожалуй, именно это меня и завлекло. Мне хотелось написать о неизведанном с кулинарной точки зрения регионе и открыть его для себя. Не давало покоя и то, что, по моим сведениям, хунаньская кухня столь же острая, как сычуаньская, и она очень популярна в ресторанах Пекина и Шанхая — все, кого я ни спрашивала, отзывались о ней восторженно. Особую интригу придавала фигура Мао Цзэдуна, который был родом из Хунани и всю свою жизнь питал слабость к блюдам кухни родной провинции. На протяжении нескольких лет я вынашивала идею написать книгу, где рецепты переплетались бы с историей революционного прошлого Китая, и мне показалось, что провинция Хунань как нельзя лучше подходит для этой цели.

Однако после просмотра передовицы в сердце начало закрадываться подозрение, что я совершила грандиозную ошибку. Перед глазами стояла картина готовки в ресторане, который я посетила утром. Кулинарное действо происходило в помещении, наполненном людьми, где лениво вращавшиеся вентиляторы не справлялись с дымом и паром от жарящихся чили — у всех присутствовавших начинался кашель и слезились глаза. Время от времени заходил поваренок, который приносил парочку-другую только что зарезанных куриц. За ними он бегал на располагавшийся неподалеку птичий рынок, где громоздились клетки, в воздухе летали перья и стоял запах куриного помета. Лучшего места для распространения инфекции и представить нельзя. Может, мысль заняться исследованиями в Хунани была не столь удачной?

Этот вопрос не оставлял меня в покое несколько последующих недель. Я размышляла над ним, когда ездила в набитых битком микроавтобусах в окружении кашляющих, сплевывающих людей. Я ломала над ним голову после банкета в модном ресторане неподалеку от столицы Хунани — города Чанша, куда меня пригласил новый знакомый, местный ресторатор. Мы сидели в павильоне, убранном в стиле эпохи династии Цин, а снаружи шумел дождь. На ужине численным превосходством обладали дамы, которые громко смеялись и остроумно шутили. Мужчины молчаливо потягивали чай или опрокидывали стопки с водкой. К концу трапезы официантка принесла глиняную супницу, в которой плавали ломтики имбиря и кусочки мяса с обилием костей. «Вивера!» — с гордостью объявил пригласивший меня ресторатор. Через несколько дней в средствах массовой информации передали, что вивера предположительно является источником вспыхнувшей эпидемии.

Сейчас, вспоминая прошлое и зная, что эпидемия атипичной пневмонии пошла на спад, уже не верится в тот ужас, которым все были охвачены. Некоторое время действительно казалось, что болезнь накроет весь Китай и унесет многих, очень многих людей. Начало панике положили загадочные смерти в Гонконге. Их удалось связать с мором в Гуандуне, о котором утаили местные власти. Затем вирус стал распространяться по всей стране, были зарегистрированы очаги инфекции в Пекине. Больных переводили на карантин во временные госпитали.

В конце концов после долгих раздумий я решила остаться. Отчасти потому, что времени для проведения исследований оказалось мало. Меня ждала работа на Би-би-си, и, вздумай я уехать, неизвестно, когда в следующий раз мне подвернулся бы случай посетить Китай. Но отчасти это был и фатализм. В ходе моих китайских приключений мне уже доводилось попадать в рискованные ситуации. Я ездила по горным дорогам вдоль ущелий в дряхлых грузовых автомобилях, а однажды попала в настоящий буран, настигший меня поздним вечером на одном из горных перевалов Тибета. Мне доводилось есть весьма сомнительные блюда — как с точки зрения их состава, так и гигиены. Двадцать шестой день рождения прошел вообще жутковато — на ужине, который для меня устроила одна из мафиозных группировок города Ланьчжоу. Мне едва удалось спастись от беспорядков, организованных против иностранцев, которые начались после того, как авиация НАТО разбомбила посольство Китая в Белграде в 1999 году. Да и вообще — сколько я провела часов на ресторанных кухнях со скользкими полами, уворачиваясь от поваров, которые носились, размахивая острыми ножами или сжимая в руках сковородки с кипящим маслом!

В первую мою поездку по Китаю меня не оставляло беспокойство. Каждый раз, перед тем как приступить к трапезе, я обваривала кипятком палочки и пиалу для риса. Непременно уточняла у водителей, так ли уж им необходимо выпивать полбутылки водки, прежде чем садиться за руль и вести машину по Тибетскому нагорью в кромешной тьме. Позже я поняла: если ты взаправду хочешь познакомиться с другой культурой, необходимо выйти из кокона, который сам для себя создал. Нужно преломить хлеб с местными жителями — как в переносном, так и в буквальном смысле слова. Да, это связано с определенным риском, но без него — никак. Через некоторое время всевозможные опасности перестали меня беспокоить.

Помнится, как после туристического похода по опасному каньону Прыжок Тигра (Хутяося) я на автобусе возвращалась зимой по провинции Юньнань обратно в Лицзян. В автобусе ехали еще трое англичан. Они заметили, что водитель засыпает. Это действительно было так. Я глянула в зеркало на ветровом стекле и увидела, что у водителя слипаются глаза и он лишь чудовищным усилием воли продолжает держать их открытыми. Автобус полз по извивавшейся змеей горной дороге, с одной стороны которой зиял обрыв. Снедаемый беспокойством англичанин попросил меня пойти поговорить с шофером по-китайски. Я спросила водителя, как он себя чувствует, и в ответ услышала, что с ним все прекрасно и он не заснет. Пожав плечами, я вернулась на место, однако глаза оптимиста за баранкой по-прежнему продолжали слипаться. Англичанин, которого заверения водителя ничуть не успокоили, сел с ним рядом и на протяжении двух-трех часов пел ему песни, чтобы тот не заснул. «Что же нам делать с пьяным матро-о-сом? Что же нам делать с пьяным матро-о-осом?» — и так всю дорогу вниз под горный уклон. Время от времени рулевой поглядывал на поющего англичанина с таким видом, словно рядом с ним сидел сумасшедший. Этот маленький эпизод хорошо иллюстрирует то, как я изменилась, ведь и мне тоже казалось: мой соотечественник явно перегибает палку.

Однако на решение остаться в Хунани повлияло кое-что еще. Я чувствовала, что меня с Китаем связывают крепкие, неразрывные узы — как эмоционального, так и профессионального плана. Мои друзья-китайцы не бросают страну, когда с ней случилась небольшая беда, так почему же я должна поступать иначе? Китай стал частью моей жизни, и сложившиеся отношения вполне можно сравнить с брачными обязательствами.

 

Когда я впервые очутилась в Хунани, так вышло, что почтовый поезд дополз до Чанша еще до рассвета. Первым мне попался на глаза отталкивающего вида вокзал, построенный в советском стиле. Хотя у меня в городе не было знакомых, в моем рюкзаке лежал список телефонных номеров и рекомендательных писем от людей, вращавшихся в кулинарных кругах Чэнду. Кроме того, приятель снабдил меня номером телефона своего друга, отыскавшего мне в Чанша съемное жилье. Я глянула на часы — еще не было и пяти утра, поэтому звонить не имело никакого смысла. Идти же было некуда, так что я свалила багаж на пол в обшарпанном вокзальном кафе и несколько часов просидела над чашкой чая, разглядывая фигуры бродивших в полусумраке людей. Потом позвонила по нужному номеру, и за мной заехали на мотороллере.

Первые дни меня не отпускал шок. Прежде мне думалось, что Хунань напоминает Сычуань, ведь две провинции располагались рядом. Выяснилось, что на деле все совсем иначе. Будто я попала в другую страну. Даже местный диалект оказался серьезным испытанием. Несколько недель я не понимала ни слова, за исключением тех случаев, когда собеседник переключался на путунхуа. Мелодика хунаньского диалекта сильно отличалась от певучего сычуаньского говора. Хунаньский выговор звучал напористо, немного агрессивно и резко, как стаккато. Люди на улицах, непривычные к иностранцам, просто тупо на меня пялились — ни следа того тепла и проявления любопытства, с которыми я сталкивалась в Чэнду. Я-то думала, что уже знаю Китай, но, как всегда, недооценила его масштаб и многообразие. В Хунани я с ужасом поняла, что мне придется заново изучать плоды совершенно другой культуры.

Никакого особого плана по приезду в Чанша у меня не было. Моя методика исследований китайской кулинарии проста, но не отличается особой упорядоченностью. Я просто отправляюсь в то место, где готовят интересные блюда, и узнаю о них все, что только можно. Пытаюсь свести знакомства с местными шеф-поварами, писателями, работающими над кулинарной тематикой, и членами официальной кулинарной ассоциации. Прочесываю книжные магазины и библиотеки в поисках печатных источников. Однако главным образом делаю то, что для меня наиболее естественно: разговариваю с каждым встречным-поперечным о еде, а потом, вооружившись блокнотом и ручкой, отправляюсь с ним к нему же на кухню. Моя работа сродни поиску сокровищ, поскольку я никогда заранее не знаю, что принесет мне новое утро. Иногда попусту трачу день за днем, иногда — наоборот, знакомлюсь с человеком, и он мне через полчаса вручает пять не издающихся более поваренных книг.

Разговоры о еде — лучший способ завести в Китае друзей. Здесь эта тема — излюбленная. Стоит мне упомянуть о сфере моих изысканий, как собеседника будто прорывает. В процессе исследования китайской кулинарной традиции я почерпнула гораздо больше общих сведений о Срединном государстве, чем мне бы это дало изучение каких-то отдельных социальных или политических вопросов. Люди за столом теряют бдительность. И все же, если работа над книгой о сычуаньской кулинарии доставляла мне радость и наслаждение от начала до конца, исследование хунаньской кухни стало для меня опытом иного рода, благодаря которому вдребезги разбилась часть моих иллюзий.

Я заселилась в квартиру, располагавшуюся в квартале, застроенном бетонными коробками, где жили рабочие. Дом был мрачен, как и большинство зданий в Чанша. Когда-то столица Хунани, возможно, и выделялась красотой. Первым письменным упоминаниям о городе три тысячи лет. На протяжении двадцати веков он оставался культурным центром. В 1938 году во время боев с японцами город был сожжен дотла. Храмы, дома с двориками, великолепные старинные рестораны — все сгинуло в дыму и пламени. От старой части практически ничего не осталось, за исключением, пожалуй, небольшого участка городских стен династии Мин и академии Юэлу, где с 976 года китайцы получали классическое образование и которая сейчас располагается в самом центре Хунаньского университета. Старый город в том виде, каким я обнаружила его в 2003 году, представлял собой пару захудалых улочек у берега реки, датировавшихся послевоенными годами. Единственные памятники старины виднелись под ногами — древние каменные плиты, которыми была вымощена одна из улиц (сейчас их тоже убрали, чтобы сделать там современную пешеходную торговую зону). Остальной город являл собой мрачные серые нагромождения бетонных коробок и транспортных развязок, окутанных удушающим саваном дыма с фабрик. Кроме того, весной 2003 года почти каждый день лил дождь.

Только оказавшись в Хунани, я смогла оценить всю исключительность Сычуани, и насколько просто там было жить, будучи иностранкой. Сычуаньцы такие спокойные и очаровательные! В их поведении, словно в блюдах их кухни, чувствуется сладкий привкус. Хунань резка и лишена компромиссов. Люди здесь не склонны церемониться. Местные блюда, приправленные свежими, сушеными и маринованными чили, по сравнению с сычуаньскими гораздо более вызывающе остры. Острота чили здесь сочетается с напористым кислым вкусом уксуса и маринованных овощей, а также прямолинейной солоноватостью ферментированных черных бобов. Сычуаньская паста из бобов и чили, обладающая сочными осенними красками, практически не играет никакой роли в местной кухне, хунаньцы предпочитают режущий глаз алый цвет свежих и маринованных чили.

Подобно вкусу их традиционных блюд сами жители Хунани часто бывают резки и бесцеремонны. Люди, так или иначе связанные с кулинарией, которым я была представлена, в целом относились ко мне дружелюбно, однако особого интереса ни ко мне, ни к моим исследованиям не проявляли. Большинство весьма скептически отнеслись к тому, что иноземке под силу создать книгу об их кухне — хунаньцы сами практически ничего не писали об исторической и культурной подоплеке своих кулинарных традиций. Неужели это сможет сделать человек откуда-то со стороны? (Как-то раз в чайной я чудесно провела время с двумя местными журналистами, которые общались со мной на путунхуа, а между собой — на хунаньском говоре. К тому времен и я уже начала схватывать этот диалект, но журналисты о моих успехах не знали. Я с интересом послушала, как один из собеседников объяснял своему товарищу всю нелепость моей затеи, которая обречена на провал. Обращаясь же ко мне на путунхуа, они свысока подбадривали меня в моих начинаниях.)

После десяти лет путешествий по Китаю и возможности сравнить Хунань казалась мне во многом провинциальной и старомодной. Это был довольно замкнутый мир, куда редко забредали туристы. Иностранцы ехали в провинцию только по необходимости, например чтобы усыновить ребенка. Я быстро поняла, что для хунаньцев их регион является центром вселенной. Это даже не оговаривалось. На протяжении последних двух сотен лет Хунань подарила миру массу исторических деятелей, потрясших основы существовавшего в Китае миропорядка, начиная от полководца цинской династии Цзо Цзунтана и заканчивая Мао Цзедуном и целой когортой коммунистических вождей. В последнее время хунаньское телевидение стало считаться самым продвинутым и креативным.

Так и повелось, что в глазах хунаньцев их провинция — сердце всей страны. Именно она дарила Китаю новые таланты, именно она была движущей силой, благодаря которой Срединное государство с девятнадцатого века неуклонно двигалось вперед по пути модернизации. Хунаньцы считают себя самыми умными, способными и честными, поскольку, по их мнению, сочетают в себе силу северян и мягкость южан, будучи лишенными увертливости и хитрости сычуаньцев. И свою кухню они считают наиболее сбалансированной, чего нельзя сказать о тошнотворно сладких блюдах востока или же вызывающей раздражение сычуаньской кулинарии, которые становятся причиной столь сильного покалывания и онемения, что толком распробовать ничего не можешь. Очень часто у меня создавалось впечатление, что хунаньцам весь остальной Китай, не говоря уже об остальном мире, видится во многом бесполезным и неинтересным.

Но встретились и такие люди, которые отнеслись ко мне с невероятным теплом и радушием. Одна хозяйка ресторана взяла меня под свое крылышко. Она разрешила мне делать на кухнях ее заведений все, что захочется. Более того, время от времени заезжала за мной на машине с шофером и увозила на целый день развлекаться: ходить по рынкам, посещать роскошные банкеты и разные заседания. Управляющий старого ресторана «Гучэнгэ» также разрешил мне присутствовать на кухне, и именно там я узнала рецепты многих из полюбившихся мне хунаньских блюд. Во всех других случаях приходилось попотеть.

Чанша чурался меня, так что ни с кем не удалось крепко подружиться. Несколько иностранных преподавателей, с которыми мне довелось свести знакомство в первую неделю, бежали из страны, как только стала распространяться эпидемия атипичной пневмонии, а туристов я никогда не видела. Вечера, как правило, проходили однообразно — у телефона, в болтовне со старыми друзьями из Чэнду, Пекина и Шанхая. Дни тянулись долго, и я чувствовала себя одиноко. Мне не хотелось жертвовать личной жизнью ради работы. Дело дошло до того, что я подумывала вообще отказаться от исследований китайской кулинарии. Именно в этот момент судьба подрила встречу с Лю Вэем и Саньсань.

 

Стоял очередной ветреный, серый, влажный день. Я села в микроавтобус и отправилась за город к мемориалу Лэй Фэна. Всегда испытывала слабость к этому образцовому солдату-коммунисту, которого в Китае называют «нержавеющим шурупом». Лэй Фэн родился в 1940 году в бедной семье, проживавшей неподалеку от Чанша. В раннем детстве он осиротел. Когда Лэй Фэн подрос, то вступил в НОАК (Народно-освободительную армию Китая), где сумел выделиться хорошими поступками (например, штопал товарищам носки и готовил чай командирам). В 1963 году его дневник — оду во славу коммунизма прочел Мао Цзэдун. Дневник размножили, издали. Школьники — поколение за поколением — должны были его изучать. В честь солдата сочинили веселую песню: «Учитесь у Лэй Фэна! Что за славный пример! Предан революции, предан партии!»

Жизнь Лэй Фэна к тому моменту трагически оборвалась — в 1962 году его зашибло падающим телеграфным столбом, однако о герое не забыли. Даже сейчас китайские школьники должны время от времени принимать участие в компаниях «Учимся у Лэй Фэна», хотя в обществе на его фигуру смотрят с определенной долей цинизма. Лэй Фэн не единственный, кого власти выбрали на роль образцового коммуниста. В девяностых годах партия, недовольная моральным состоянием общества, провела специальную кампанию, в ходе которой на весь Китай прогремело имя еще одного молодого солдата Сю Хунгана, которого ударили ножом в живот, когда он пытался защитить в автобусе женщину. (Официальные средства массовой информации красочно описали геройский поступок Сю Хунгана: «Поддерживая болтающиеся внутренности свитером-безрукавкой, он, невзирая на страшную боль, выпрыгнул из окна автобуса, чтобы броситься в погоню за преступниками».) Лэй Фэн далеко не один-одинешенек среди социалистических героев-знаменитостей, однако именно он всегда оставался моим любимцем.

Мемориал Лэй Фэна меня разочаровал. Домик, сложенный из обмазанных глиной кирпичей, в котором он провел детство, окружали бесчисленные выставочные павильоны, набитые скучными образчиками коммунистической пропаганды. Посетителей, кроме меня, было два-три. Детвора из Чанша в тот день, скорее всего, сидела как приклеенная у телевизоров и компьютеров. Теперь у нее были другие примеры для подражания, она обзавелись новыми кумирами типа Дэвида Бэкхэма и Бритни Спирс. У подножия статуи Лэй Фэна, стоявшей у входа в парк, у меня завязался разговор с незнакомцем. Увидев записи в моем блокноте, он почувствовал ко мне симпатию и дал номер телефона, попросив позвонить, если у меня возникнет такое желание. Через два дня, когда меня накрыл особенно сильный приступ одиночества, я набрала цифры, и Ли Жуй пригласил меня на ужин. После трапезы он сообщил, что хочет познакомить меня кое с кем из своих друзей.

Тот вечер стал поворотной точкой в моей одинокой жизни в Хунани. Благодаря Ли Жую я свела дружбу с одной парой — Лю Вэем и Саньсань. Как только мы с Ли Жуем переступили порог их квартиры, я почувствовала себя как дома. Когда мы пришли, их сыночек Сюйчжан играл на полу. Главная комната была отделана резными деревянными панелями и украшена разными древностями.

Супружеская пара предложила нам присесть в чайной комнате, в которой над подношениями из фруктов и дымящимися благовониями возвышалась статуя бодхиставы Гуаньинь, а со стен свисали старинные гобелены. Лю Вэй поставил чайник на огонь и приступил к исполнению изящного, захватывающего дух ритуала под названием гун фу ча — фуцзяньской чайной церемонии. Саньсань позвала еще друзей — каллиграфа, дизайнера и бизнесмена, занимавшегося коллекционированием антиквариата. Мы засиделись допоздна — пили изумительный чай, лакомились орешками и сластями и говорили на всевозможные темы. Впервые за все время своего пребывания в Чанша я почувствовала себя счастливой.

Лю Вэй и Саньсань познакомили меня с более приятной стороной хунаньской культуры. Они, как и их друзья, в основном являвшиеся художниками, писателями и прочими представителями интеллигенции, испытывали тоску по тому образу жизни, которого придерживались образованные люди в прошлом. Все они были трудолюбивыми и здравомыслящими и при этом обожали собираться по вечерам попить чаю, позаниматься каллиграфией и послушать классическую китайскую музыку. Каким-то удивительным образом в каменных джунглях, в которых они обитали, им удавалось находить или создавать оазисы спокойствия и красоты; в выходные они отправлялись на поиски буддийских монастырей и старых деревень. Они были любопытны и придерживались широких взглядов. Им я могла честно признаться в своих мыслях и чувствах, а не слыть за дипломата, представляющего иностранное государство.

Однажды в лунную ночь мы поехали за город. Неоновые огни и небоскребы, возвышавшиеся в центре Чанша, сменились покрытыми пылью улочками пригородов, а затем — маячившими в темноте холмами и разбросанными то там, то здесь крестьянскими хозяйствами. Оставив машину на поляне, компания двинулась вперед по заросшей тропинке. Окружавшая нас тьма словно бы ожила. Вокруг хрипло надрывались лягушки и стрекотали цикады. У подножия холма мы остановились перед мазанкой, рядом с которой поднимались камфорные деревья и молодая поросль. К нам вышел обитатель незатейливого строения — художник-отшельник, и мы все вместе расселись во дворе на деревянных табуретках. Через несколько минут показался молодой музыкант, который сжимал в руках завернутый в ткань инструмент — гуцинь, или, иначе говоря, древнюю цитру.

Мы поставили кипятиться воду, набранную в роднике, и Саньсань приготовила нам чай, заварив его в маленьком глиняном горшочке, а потом разлив обжигающе горячую жидкость по крошечным пиалам. Музыкант перебирал струны цина, мы сидели, потягивали чай и слушали. Музыка была текучей и прекрасной, будто нам пели ручьи и ветер. Руки музыканта грациозно ласкали струны. Ароматный чай, сияние луны, странная чарующая музыка — все это сделало вечер незабываемым.

Днем большую часть времени я проводила на рынках и задымленных ресторанных кухнях, собирая материал для новой книги. Все свободные часы мы общались с Лю Вэем и Саньсань, домой я возвращалась только для того, чтобы поспать. Они без всяких вопросов с радостью встречали меня всей семьей. Вместе с ними мы ездили по провинции. Они знакомили меня с друзьями и родственниками. На несколько гастрономических экскурсий меня повела Саньсань. Больше всего мне запомнилась поездка на дикий запад Хунани. Там мы совершили восхождение на гору, считавшуюся у буддистов святыней, поплавали в кристально чистой речке и накупили дикого меда в деревнях, в которых проживали народности мяо и туцзя.

То, что происходило вне золотого круга общения с друзьями, нередко приводило меня в ярость. Однажды я посетила кулинарный техникум, расположенный в одном из городов на севере провинции. Заместитель директора господин Ли чудесно меня встретил. Мы изумительно провели день и вечер за разговорами о наших общих увлечениях — еде и кулинарии. Он познакомил меня с шеф-поварами и историками, занимавшимися исследованиями китайской кухни, которые согласились поделиться со мной своими умениями и знаниями. Однако потом из командировки вернулся директор, и атмосфера резко переменилась.

На следующий день мистер Ли, которого колотило от переживаний, сообщил, что все мои встречи пришлось отменить. Повара и историки дали мне знать, что их предупредили: беседовать со мной не рекомендуется. Как выяснилось, директор вбил себе в голову, что я собираюсь «украсть коммерческие секреты» и строго-настрого запретил со мной общаться. В последующие дни я чувствовала себя героиней шпионского романа. Поздними вечерами у меня происходили встречи в чайных с людьми, одетыми в темные плащи и шляпы, которые передавали мне ксерокопии статей по истории китайской кулинарии, а повара, с опаской поглядывая по сторонам, отвечали на мои вопросы об особых приемах хунаньской кухни.

Разумеется, то было не впервой, когда меня приняли за шпионку. Некоторые из моих друзей-англичан уже давно уверились, что я из разведки. Начнем с того, что моя учеба проходила в том самом колледже Кембриджа, который славен консерватизмом и экстравагантностью традиций. Один из моих тамошних преподавателей был агентом по вербовке в МИ-5. Потом я долго работала редактором в одном из отделов в департаменте наблюдения Би-би-си — загадочной организации, которую люди часто путают со штабом правительственной связи Великобритании, в частности занимающимся разведывательной деятельностью. Первые подозрения подтвердились, когда я объявила о своем решении заняться китайским и стала проводить много времени в китайской глуши, «собирая рецепты».

Теперь и не вспомнишь, сколько раз в Китае во мне видели шпионку. В полях северной Сычуани за мной вел слежку полицейский, одетый в гражданское. Неоднократно меня разворачивали на военных КПП в горах западных пределов страны. Как правило, снедаемые подозрениями чиновники тряслись от ужаса, что я собираю информацию для организаций по защите прав человека, и не верили, что на самом деле моя цель — заполучить очередной рецепт тушеной свинины. Некоторые из поваренных книг, попадавшихся мне, с официальной точки зрения китайских властей содержали секретные сведения. На таких изданиях стоял гриф из иероглифов, складывавшихся в недвусмысленную надпись: нэй бу фа син — «только для служебного использования». Однако следует признать, что впервые в кулинарном шпионаже меня обвинили именно в Хунани.

В двадцатилетнем возрасте я была просто в восторге от ухищрений, на которые мне приходилось идти, чтобы добиться желаемого. Однако к моменту прибытия в Хунань мое терпение подходило к концу. «Неужели вы не понимаете? — хотелось мне обратиться к старорежимному бюрократу, заведовавшему кулинарным техникумом. — Да в мире практически никто не слышал ни о Хунани, ни о хунаньской кухне. И вот я трачу силы, мотаю себе нервы, приехала в страну с чудовищной по сложности письменностью и тысячами малопонятных диалектов, все ради того, чтобы донести до людей, что китайская пища не дрянь, что она не ограничивается свининой в кисло-сладком соусе, а вы обвиняете меня в воровстве и шпионаже? Да вы мне платить должны за то, что я запишу ваши рецепты!» В подобные моменты мне хотелось плюнуть и махнуть на все рукой. Я звонила своему другу Робу, жившему в Пекине, рассказывала, как меня все здесь достало, и он мне отвечал: «Фуксия, может, тебе пора написать книгу о тосканской кухне?»

Как бы я ни была озлоблена на Хунань и Китай в ту непростую весну, все мое раздражение тут же улетучивалось, уступая месту хорошему настроению и веселью, стоило мне оказаться в чайной комнате у Лю Вэя и Саньсань. В такие моменты я понимала, что все мои усилия, направленные на то, чтобы показать Китай с лучшей стороны, не напрасны. Если бы не помощь и поддержка Лю Вэя и Саньсань, сильно сомневаюсь, что моя «Китайская революционная поваренная книга» когда-нибудь вышла бы в свет.

 

Несмотря на то что Лю Вэй был известным дизайнером и занимался своим бизнесом, внешним обликом — бритой головой, хрупким телосложением и тонкими чертами лица — он скорее напоминал буддийского монаха. Он излучал такое умиротворение и сострадание, что людей буквально притягивало к нему. Однажды я зашла к Лю Вэю днем в особенно паршивом настроении, испорченном стычкой с очередным китайским крючкотвором. Как обычно, общество моего нового друга подействовало на меня точно целебный бальзам. «Не надо переживать из-за таких вещей, — сказал он мне. — Попытайся воспринимать свою жизнь как набросок. Мир предлагает тебе бесчисленное множество тех или иных вариантов, но только от тебя зависит, что именно останется на картине. Попытайся оставлять все самое красивое, а безобразное — стирай не задумываясь». Пожалуй, благодаря именно этому подходу Лю Вэю удавалась вести столь достойную жизнь в мрачном Чанша.

Будучи человеком сострадательным и симпатизирующим буддизму, Лю Вэй отказался от употребления в пищу плоти живых существ. Он был строжайшим вегетарианцем, более того, не ел и некоторые овощи, к каким неодобрительно относятся в китайских буддийских монастырях. Лю Вэй не признавал чеснока, лука и родственных им растений. (Употребление этих овощей в монашеской среде традиционно считалось невежливым: оно приводит к сильному запаху изо рта, а монахам приходится проводить много часов вместе, сидя в медитации. Имеется и другое объяснение: некоторые люди считают, что упомянутые овощи распаляют в человеке плотские страсти.)

Традиции вегетарианства на протяжении многих веков связаны в Китае именно с буддизмом. Однако известно, что в ранней буддийской практике строгий запрет на потребление мяса отсутствует. В Древней Индии монахам-буддистам разрешалось есть все, что им клали в чашечки для подаяний, в том числе и мясо, но при этом запрещалось убивать животных, чтобы полакомиться их плотью. Когда около двух тысяч лет назад буддизм начал проникать в Китай, его приверженцы соглашались с представителями основных индийских течений, что при определенных обстоятельствах мясо можно употреблять в пищу. И лишь император У-Ди династии Лян, правившей в шестом веке, постарался внедрить строгое вегетарианство в буддийских монастырях Китая. Император сам принял буддизм, на протяжении всей оставшейся жизни не брал в рот мяса, аргументируя это чувством сострадания, которое следует испытывать ко всем живым существам.

В наши дни китайские буддийские монахи придерживаются исключительно вегетарианской диеты, тогда как буддисты-миряне сами определяют строгость вегетарианского режима питания. Некоторые отказываются от мяса в определенные дни или же когда посещают храмы, другие полностью исключают животную пищу из своего рациона. На кухнях в буддийских монастырях по всему Китаю готовятся вегетарианские блюда, а в наиболее крупных имеются даже рестораны для туристов и пилигримов. Там иногда устраиваются потрясающие воображение банкеты, где из растительных ингредиентов лепят блюда, напоминающие вкусом, видом и текстурой рыбу и мясо. Например, вы можете полакомиться «говядиной», нарезанной соломкой и жаренной во фритюре, которая на самом деле представляет собой грибы шиитаке; или же мясом на ребрышках из пшеничного белка, нанизанного на «кости» из твердых побегов бамбука. Вам могут подать «рыбу», сделанную из начиненного приправами картофельного пюре, завернутого в пленку из соевого молока, обжаренную во фритюре и залитую соусом. Подобные кулинарные уловки позволяют монастырям ублажать богатых покровителей в привычном пышном китайском стиле, но надо понимать, что все эти блюда не имеют ничего общего с тем, что монахи едят каждый день. Они в основном питаются зерновыми, бобами и овощами.

Благодаря моей дружбе с Лю Вэем я стала много времени проводить с вегетарианцами. Мы навестили одного бойкого монаха, которому шел восемьдесят второй год, рассказавшего о пользе воздержания от мяса. Он поведал мне, что собачатина так распаляет похоть, что стоит ее съесть, и даже самый благочестивый из братии нарушит обет безбрачия. Как-то в выходные мы отправились в монастырь, стоявший на вершине холма. Там давал наставления один из знаменитых буддийских проповедников. На обед мы ели лишь рис и овощи.

В то время я уже стала практически всеядна. Хунаньцы в сфере своих кулинарных пристрастий были столь же неразборчивы, как и гуандунцы. В процессе своих изысканий мне довелось отведать собачатины, тушеных лягушек и жареных древесных личинок. Меня это не слишком пугало. На рынках я по-прежнему видела, как режут животных, но теперь не испытывала по этому поводу эмоций.

Незадолго до моего отъезда из Хунани до меня дошло, насколько своими вкусами я стала походить на китаянку. Так, во время прогулки неподалеку от деревни мне попались в поле пасущиеся гуси. Случись это со мной прежде, до моей эпопеи с Китаем, я бы восприняла милых птиц как часть сельского пейзажа. На сей раз перед моими глазами тут же возникла картина гусятины, тушащейся на газовой конфорке в соусе из пасты чили и сычуаньского перца. Поймав себя на этом, я улыбнулась. Про китайцев говорили настоящую правду: все, что движется по земле, за исключением машин, все, что летает по небу, кроме самолетов, все, что плавает в море, кроме кораблей, — потенциальная пища. Вспоминается один случай, ставший причиной моего смущения. Однажды в Хунани мы всей компанией отправились на пикник, и я подумала, что лягушки, которые взял с собой племянник Лю Вэя, предназначаются нам на обед. На самом деле он просто собирался отпустить их на волю на природе — это было частью его буддийской практики.

Лю Вэй никогда не выказывал неодобрения моим кулинарным пристрастиям, но, памятуя о его простом и незамысловатом рационе, я нередко чувствовала укол вины. Эти уколы заронили во мне зерна сомнения, которое через некоторое время, окрепнув, принялось меня терзать.

 

Тем временем эпидемия атипичной пневмонии даже и не думала идти на спад. В разных провинциях росло число заболевших и умерших. В Пекине было особенно тяжко, и все считали, что следующий город на очереди — Шанхай. В Хунани зарегистрировали шестеро заболевших, один из которых умер. Впрочем, передавалось, что все они подхватили вирус за пределами провинции. Жизнь в Чанша становилась все более тяжкой. Как-то раз, когда я возвращалась домой, у ворот меня остановили охранники. «Предъявите справку о состоянии здоровья», — сказал один, выставив вперед руку. «Но я же здесь живу, — возразила я. — Я тут уже месяц». «Боюсь, вам нужно получить справку, — ответил охранник. — Сейчас можете пройти, но вам лучше сходить в больницу и провериться, а то в следующий раз мы не пустим вас в дом».

Любой дурак понимает, что самыми опасными для здорового человека при эпидемии респираторных заболеваний являются как раз поликлиники и больницы. Но не в первый раз меня поставили перед выбором: хочешь умничать — уезжай, хочешь остаться и писать книгу — делай, что сказано. И я отправилась в больницу, специализировавшуюся на респираторных заболеваниях. Там мне пришлось, стараясь дышать поменьше, постоять посреди небольшой кучки кашляющих, плохо выглядевших людей, покуда меня прослушал вооруженный стетоскопом доктор в маске. Видимо, его полностью удовлетворило то, что он услышал, поскольку я все-таки получила справку, заставленную печатями. С ней разрешалось без хлопот попадать к себе домой.

Призрак эпидемии омрачил буквально все стороны моей жизни в Хунани. Мужчины и женщины в белых халатах, дежурившие у входных дверей магазинов и гостиниц, подскакивали ко мне и с помощью приспособлений, напоминавших пистолеты, измеряли мою температуру. Весь город, совсем как во времена Культурной революции, был завешан плака