Сказка о двойке: принцип дополнительности и проблема языка

То, что мир является моим миром, обнаруживается в том, что границы особого языка (того языка, который мне только и понятен) означают границы моего мира. Мир и жизнь суть одно… Субъект не принадлежит миру, а представляет собой некую границу мира. … О чем невозможно говорить, о том следует молчать.

(Л. Витгенштейн. Логико-философский трактат)

Попытка осмыслить ситуацию в физике после создания квантовой механики заставила ученых вновь обсуждать глубокие мировоззренческие вопросы — пожалуй, впервые после научной революции XVII века. По словам В. Паули (см. цитированную книгу Лаурикайнена), «в семнадцатом столетии они зашли немного дальше, чем следовало»; это и привело к детерминистской системе организации мира в постньютоновской науке. Глубокий анализ затруднений концептуального характера, возникших после демонстрации ограниченности классической картины мира, был дан Н. Бором в ходе разработки его знаменитого «принципа дополнительности»:

Решающим является признание следующего основного положения: как бы далеко ни выходили явления за рамки классического физического объяснения, все опытные данные должны описываться с помощью классических понятий. Обоснование этого состоит просто в констатации точного значения слова «эксперимент». Словом «эксперимент» мы указываем на такую ситуацию, когда мы можем сообщить другим, что именно мы сделали и что именно мы узнали. Поэтому экспериментальная установка и результаты наблюдений должны описываться однозначным образом на языке классической физики. Из этого основного положения… можно сделать следующий вывод. Поведение атомных объектов невозможно резко отграничить от их взаимодействия с измерительными приборами, фиксирующими условия, при которых происходят явления… Вследствие этого данные, полученные при разных условиях, не могут быть охвачены одной-единственной картиной; эти данные должны скорее рассматриваться как дополнительные в том смысле, что только совокупность разных явлений может дать более полное представление о свойствах объекта.

(Н. Бор. Собр. научн. трудов. Т. 2. М., 1971)

В. Гейзенберг рассказывает о своей дискуссии с Н. Бором о проблемах языка, состоявшейся в 1933 году:

[По словам Бора], естествознание состоит в том, что люди наблюдают явления и сообщают свои результаты другим, чтобы те могли их проверить. Лишь достигнув единого мнения о том, что объективно произошло или регулярно происходит, мы получаем основу для понимания. И весь этот процесс наблюдения и сообщения фактически осуществляется посредством понятий классической физики… В число главных предпосылок нашей науки входит то, что мы говорим о своих измерениях на языке, имеющем в сущности такую же структуру, как и язык, на котором мы говорим о своем повседневном жизненном опыте. Мы установили, что язык этот — очень несовершенный инструмент анализа и информации. Но инструмент этот все же остается предпосылкой нашей науки.

(В. Гейзенберг. Физика и философия. Часть и целое. М., 1989)

Согласно Бору, коренная причина наших затруднений состоит в том, что в действительности термины «волна», «частица» и т. п., которые мы используем для описания свойств микрообъектов, например, электрона, — это слова обычного языка, сформировавшегося в процессе освоения окружающего нас мира макрообъектов. Электрон не похож ни на волну, ни на частицу и, строго говоря, не имеет аналогов в мире нашего повседневного опыта — но мы вынуждены тем не менее описывать его в соответствующих терминах. Ситуация с определением сущности (истинного имени) электрона несколько напоминает трудности с определением истинного имени кота (singular Name) в стихах Т. С. Элиота:

Однако есть имя, двух первых помимо —

Лишь КОТ ЕГО ЗНАЕТ, а нам не дано.

И как бы нам ни было невыносимо,

Его не откроет он нам все равно.

И если в раздумье застали кота вы,

Что сел, словно Будда, у всех на виду,

То не сомневайтесь (и будете правы!) —

Он думает, думает, думает, ду…

Об Имени

Мыслимо-мысле-немыслимом,

Что писано было коту на роду.

«Двух первых помимо» — это как раз и есть — помимо названий «частица» и «волна».

Подобная ситуация возникает в науке и философии не впервые. Как пишет А. Лосев, несмотря на абсолютный объективизм философии Платона, изложенная в «Тимее» космология строится исключительно на понятии вероятности. В этом диалоге мы при желании можем найти предвосхищение ряда идей квантовой механики.

О том, что лишь воспроизводит первообраз и являет собой лишь подобие настоящего образа, и говорить можно не более как правдоподобно. Ведь как бытие относится к рождению, так истина относится к вере. А потому не удивляйся, Сократ, если мы, рассматривая во многих отношениях много вещей, таких, как боги и рождение Вселенной, не достигнем в наших рассуждениях полной точности и непротиворечивости (29 с— d). б…с Наше исследование должно идти таким образом, чтобы добиться наибольшей степени вероятности (44 d). б…с Прежде достаточно было говорить о двух вещах: во-первых, об основополагающем первообразе, который обладает мыслимым и тождественным бытием, а во-вторых о подражании этому первообразу, которое имеет рождение и зримо… Теперь мне сдается, что сам ход наших рассуждений принуждает нас попытаться пролить свет на тот (третий) вид, который темен и труден для понимания… Это — восприемница и как бы кормилица всякого рождения. Нелегко сказать о каждом из них [четырех элементах], что в самом деле лучше назвать водой чем огнем, и не правильнее ли к чему-то одному приложить какое-нибудь из наименований, чем все наименования, вместе взятые, к каждому, ведь надо употреблять слова в их надежном и достоверном смысле… Положим, некто, отлив из золота всевозможные фигуры, бросает их в переливку, превращая каждую во все остальные; если указать на одну из фигур и спросить, что же это такое, то будет куда осмотрительнее и ближе к истине, если он ответит «золото» и не станет говорить о треугольнике и прочих рождающихся фигурах как о чем-то сущем, ибо в то мгновение, когда их именуют, они уже готовы перейти во что-то иное, и надо быть довольным, если хотя бы с некоторой долей уверенности можно допустить выражение «такое» (48 d— 50 b). б…с Здесь-то мы и полагаем начало огня и всех прочих тел, следуя в этом вероятности, соединенной с необходимостью; те же начала, что лежат еще ближе к истоку, ведает Бог, а из людей разве что тот, кто друг Богу (53 d).

У физика, профессионально занимающемся основами квантовой механики, слова Платона «…в то мгновение, когда их именуют, они уже готовы перейти во что-то иное» могут вызвать ассоциации с известным «коллапсом волновой функции» в процессе измерения (именования!) и с описывающей этот процесс квантовой теорией измерений, построенной крупнейшим математиком Дж. фон Нейманом. Эта теория представляет собой «конструктивную» математическую форму боровского принципа дополнительности. Согласно теории фон Неймана, состояние квантовой системы может изменяться двумя способами: в процессе «плавной» эволюции в соответствии с основным уравнением квантовой механики — уравнением Шредингера, либо скачком, в ходе измерения. Отметим, что лишь второй тип изменений приводит к необратимости. Проблема измерения в ее «мировоззренческих» аспектах подробно обсуждается в следующих главах, здесь же мы сосредоточимся на обсуждении боровского анализа языка науки. Отметим, что сама апелляция Бора к «гуманитарным» проблемам, в частности, языковым, беспрецедентна в посленьютоновском естествознании (такие построения как «арийская физика» или «мичуринская биология», где гуманитарный компонент также играл важную роль, в канон естествознания, к счастью, не вошли; дьявол, как всегда, сидит в деталях…).

Итак, согласно принципу дополнительности, любая попытка конкретизировать описание реальности приводит к его неполноте и к сужению самого понятия «реальность». «Волна» и «частица» — мы обречены интерпретировать реальность в этих терминах, позаимствованных из мира макрообъектов, а остальное, по Платону, «ведает Бог, а из людей разве что тот, кто друг Богу». При этом, по Бору, истинная картина мира может восприниматься нами (в том числе и в науке) лишь по своим двум «комплементарным» (дополнительным) проекциям, скажем, волновой и корпускулярной. По сравнению с этим претензии классической науки на прямое и непосредственное описание реальности выглядят наивными. Эту ситуацию уместно описать в терминах пифагорейской «нумерологии» — диалектики отношения единицы, двойки, тройки и т. д.

…В пифагорейских записках содержится также вот что. Начало всего — единица; единице как причине подлежит как вещество неопределенная двоица; из единицы и неопределенной двоицы исходят числа; из чисел — точки; из точек — линии; из них — плоские фигуры; из плоских — объемные фигуры; из них — чувственно воспринимаемые тела, в которых четыре основы — огонь, вода, земля и воздух; перемещаясь и превращаясь целиком, они порождают мир…

(Диоген Лаэрций. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов, кн. 8; см. также Платон. Тимей 31— 36)

Классическая физика основана в этом смысле на «единице» — «двойке»: единице в смысле унитарности картины мира («счастливец Ньютон, ибо картину мира можно установить лишь однажды» — Лагранж), и двойке в смысле использования бинарной логики, принципе исключенного третьего. С появлением новой физики эта привычная картина рухнула. Унитарная картина мира (скажем, только корпускулярная или только волновая) заведомо неполна даже в пределах физики, и принцип исключенного третьего (электрон — или волна, или частица) оказывается недостаточным. В этом смысле стоит прислушаться к предостережениям классических буддийских текстов:

В собаке природа Будды?

Ответ дан в самом вопросе.

Если ты скажешь «да» или «нет»,

Ты погубишь себя и лишишься жизни.

(Хуэйкай. Застава без ворот)

Квантовая механика основана на двойке — тройке: двойке в смысле использования двух взаимодополняющих проекций для описания реальности, и тройке в смысле «игры» двоек как бинарных картин.

Дао порождает Одно,

Одно порождает Два,

Два порождают Три,

Три порождает всю тьму вещей.

(Дао Дэ Цзин 42)

Говоря два, мы не хотим сказать этим, что это один и еще один. Когда Мы выше сказали «два дерева», то Мы использовали одно из свойств «два» и закрыли глаза на все свойства… В этом случае два выражало только количество и стояло в числовом ряду, или, как мы думаем, в числовом колесе между единицей и тремя.

(Д. Хармс)

В Индии при описании всех свойств проявленного мира широко используется концепция трех гун, с которой мы уже встречались: тамас (инертность), раджас (активность), саттва (равновесие, ясность). Это качества материи и сознания, которые сами по себе не наблюдаемы, но всегда динамически переплетены.

Три сами по себе несуществующие части составляют три основных элемента существования.

(Д. Хармс)

Из тройки после попыток попарного проектирования получается шестерка (6=3! — три факториал). Между прочим, в современной теории элементарных частиц все «сильно взаимодействующие» (читатели-гуманитарии, не обращайте внимания, это просто такой термин…) частицы строятся из кварков, число которых постепенно возросло от трех до шести. Кварки в свободном виде не наблюдаются, но объединяются в «реальные» частицы по три, либо в пары кварк— антикварк.

Коль скоро мы составляем одно — что еще тут можно сказать? Но уж коли мы заговорили об одном, то можно ли обойтись без слов? Единое и слова о нем составляют два, а два и одно составляют три. Начиная отсюда, даже искуснейший математик не доберется до конца чисел, что уж говорить об обыкновенном человеке! Даже идя от несуществующего к существующему, мы должны считать до трех. Что уж говорить, когда мы пойдем от существующего к существующему! Но не будем делать этого. Будем следовать данному, и не более того.

(Лецзы)

Нас берите, обреченных, —

Треугольник вас, ученых,

Превратит в умалишенных,

Ну а нас — наоборот.

(В. Высоцкий)

На уровне физического эксперимента неадекватность классической унитарной картины мира и бинарной логики проявляется как нарушение причинности — события в микромире происходят «нипочему» (что особенно подчеркивалось В. Паули). К такой неопределенности и нечеткости исследователям и философам пришлось привыкать очень долго. В этом смысле можно лишь посмеяться над самомнением современных ученых, которые считают идеи Пифагора и Платона о божественных числах, концепцию Троицы, «туманные» построения индийской мистики и еврейской каббалы детством человечества и суевериями, но сами за 250 лет с трудом научились считать до двух. При этом нельзя не признать практическую важность даже такого счета — на достижениях квантовой механики основана работа транзисторов, лазера и т. п. Возникает вопрос — что будет, если когда-нибудь физика дорастет до четверки — пятерки?

Эх, раз, еще раз!

Голова одна у нас,

Ну а в этой голове

Уха два и мысли две

…

Эх, раз, еще раз!

Есть пятерочка у нас.

Рук — две, ног — две,

Много мыслей в голове!

И не дразнится народ —

Не хватает духа,

И никто не обзовет

«Голова — два уха».

(В. Высоцкий)

Согласно эзотерической традиции, живой мир шестеричен. Он включает пять органов чувств, шестой — ум (манас). Такая интерпретация пятерки часто используется и при толковании библейских текстов:

В Сихаре Христос упрекает самарянку, говоря с ней на языке притчи, который она вряд ли поняла, что «у нее было пять мужей», пять материальных чувств, а «тот, которого ныне имеешь, не муж тебе», имея в виду космократора, или дьявола.

(Р. Грейвс. Белая богиня)

Впрочем, важно иметь в виду, что, занимаясь нумерологией пифагорейского толка, человек неизбежно балансирует на опасной грани между великими прозрениями и безумием, либо банальной глупостью (например, в духе «пирамидологии» или «новой хронологии»). Из этого, разумеется, не следует, что заниматься нумерологией нельзя: кто сказал, что путь к Истине должен быть безопасным и «респектабельным»? Поэтому напоминаем еще раз: кварков как раз шесть! «И пусть будет стыдно тому, кто об этом дурно подумает».

Стало почти общим местом говорить о параллелях между принципом дополнительности и восточными религиозными и философскими системами, в частности, даосизмом и буддизмом (см. в особенности книгу Ф. Капры «Дао физики»). Такие параллели действительно интересны и важны.

То, что называется «Будда», означает «не оставляющий следов» (apada — бессловесный). Поскольку это не может быть определено словами, не легко определить речь, насколько же труднее [определить] Будду! … Он есть тот, кто не обладает полным просветлением, кто не был произведен, кто не будет прекращен, кто не одарен любыми дхармами, кто не оставляет следов, кто неразличим и безостаточен… Так же, как [понятие] «Сам» совершенно не существует и не может быть постигнуто, так же и Будда. Как «Сам» не может быть выражено никакой дхармой, так же и Будда. При рассуждениях о Будде определенность отсутствует.

(Сутра запредельной мудрости в 700 строк)

Как же прославлять мне Тебя — повелителя, нерожденного, вездесущего, превосходящего любое мирское сравнение, пребывающего в сфере, которую нельзя выразить словами? … Нет Тебя ни далеко, ни близко, ни на небе, ни на земле, ни в сансаре, ни в нирване. Хвала Тебе, не прибывающему нигде! … Кто же может восславить Тебя, лишенного происхождения и не подверженного гибели, не имеющего ни концов, ни середины, не воспринимающего и не воспринимаемого? Восславим же Будду и умеющего ходить (Сугату), и оставившего путь, Того, кто не уходил и не приходил!

(Нагарджуна. Чатух-става)

Комментатор ведийской литературы Бхаскарарайя пишет:

Существует два вида познания Брахмана: шабда (выраженное с помощью слов) и апарокша-анубхава (непосредственное восприятие), из которых первый предшествует другому.

Как уже говорилось, проявленный Брахман (сагуна-брахман) несет в себе три гуны — качества материального мира; в Библии это Адам — проявление высшего Творца. Он познается с помощью слов, то есть всех проявлений двойственности в дискретном мире, всех физических законов, всего, что можно измерить. Непроявленный ниргуна-брахман, который познается непосредственно, относится к квантовым состояниям и не имеет даже запредельных качеств. Ему соответствует сознание квантового физика, свободного и верующего человека, находящегося в состоянии адвайта (недвойственности). Он перешел границы дискретного классического восприятия и готов к познанию запредельного, прямому вхождению в квантовые состояния. Тот, кто понял, ничего не может дать оставшимся сзади — ни знания, ни поддержки, поскольку нет языка для перевода этих состояний на обычный человеческий язык. Хотя такой перевод дан в священных писаниях, адекватно воспринять его и познать содержащиеся в текстах высшие категории можно только через толкования. Вообще, недвойственное сознание реализуется на разных уровнях. Посредством элементарного толкования — раскалывания смысла на дискретные осколки — достигается лишь первый этап, далее идет «непрерывная» благодать, есть еще различные состояния духа… В следующих главах мы неоднократно будем возвращаться к этому очень важному и трудному вопросу о дуализме дискретного и непрерывного, знания и понимания.

Идеи, связанные с ролью слова в познании, широко обсуждались и на Западе. Бор говорит об ограничениях, наложенных структурой языка на научное познание. Древние (в частности, гностические) авторы напряженно размышляли о роли имен и о соотношении имени и именуемого предмета (или Предмета):

Имена, которые даны вещам земным, заключают великое заблуждение, ибо они отвлекают сердце от того, что прочно, к тому, что не прочно, и тот, кто слышит [слово] Бог, не постигает того, что прочно, но постигает то, что не прочно. Также подобным образом [в словах] Отец, и Сын, и Дух святой, и жизнь, и свет, и воскресение, и церковь, [и] во всех остальных — не постигают того, что [прочно], но постигают, что не прочно, [разве только] познали то, что прочно. [Имена, которые были] услышаны, существуют в мире [для обмана. Если бы они были] в эоне, их и день не называли бы в мире и не полагали бы среди вещей земных. Они имеют конец в эоне. … Единственное имя не произносится в мире — имя, которое Отец дал Сыну. Оно превыше всего. Это — имя Отца. Ибо Сын не стал бы Отцом, если бы он не облачился во имя Отца. Те, кто обладает этим именем, постигают его, но не произносят его. Те же, кто не обладает им, не постигают его. Но истина породила имена в мире из-за того, что нельзя познать ее без имен. Истина едина, она является множеством, и [так] ради нас, чтобы научить нас этому единству посредством любви через множество.

(Евангелие от Филиппа 11— 12)

Согласно крупнейшему исламскому мыслителю Ибн Араби, имена представляют собой сферу, промежуточную между абсолютным бытием и материальным миром (ограниченным бытием).

Рассмотрев то, что повелевает миром и воздействует на него, мы обнаружили, что это — Прекрасные Имена, проявившиеся в нем во всей своей всеобъемлющей полноте, не скрываясь.

(Изображение окружностей)

Эта тема подробно рассматривается и в канонической христианской традиции (можно вспомнить, например, средневековую дискуссию реалистов с номиналистами о существовании универсалий — общих понятий — в реальности или только в мышлении; впрочем, этот вопрос также восходит к Платону).

В современной художественной литературе, пожалуй, наиболее ярко представления о власти имени выражены в тетралогии Урсулы Ле Гуин о Земноморье. Основа волшебства в созданном ее фантазией мире — это знание истинных имен предметов на истинном языке. Это — родной язык драконов: они могут даже лгать на нем; для человека же с его двойственным мышлением последнее невозможно в принципе.

Знать имена — моя профессия, мое искусство, мое ремесло. Понимаешь ли, чтобы соткать магическое заклятие, сначала необходимо узнать подлинное имя предмета. У меня на родине люди всю жизнь скрывают свои подлинные имена ото всех, кроме немногих близких, кому доверяют без оглядки. Ибо в подлинном имени заключена огромная сила и огромная опасность. Некогда, в начале времен, когда Сегой поднял острова Земноморья из океанских глубин, все вокруг имело подлинные имена. И теперь вся магия, все волшебство зависят от знания именно этого — подлинных имен, слов истинной Речи, возникшей вместе с нашим миром… Настоящий волшебник всю свою жизнь тратит именно на выяснение подлинных имен людей и вещей.

(У. Ле Гуин. Гробницы Атуана)

По сообщению Иринея Лионского, гностики школы Василида также знали магию имен, стремясь использовать ее в целях освобождения:

Тот, кто знает имена всех ангелов и их происхождение, становится невидимым и недостижимым для этих ангелов и сил… И как Сын был для всех неведом, так и они должны быть никому неведомы, всех зная и через всех проходя… Ибо, говорят они, «ты знай всех, а тебя пусть никто не знает»… Свои таинства они хранят в секрете и никому не открывают.

(Против ересей 1.24)

Впрочем, аллегорическое представление о подлинных именах восходит еще к Библии и кораническим сказаниям, согласно которым имена всему существующему были даны Адамом либо сообщены ему Богом.

Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел [их] к человеку (Адаму), чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей. И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым; но для человека не нашлось помощника, подобного ему… И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привел ее к человеку. И сказал человек: вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою (евр. иша), ибо взята от мужа (евр. иш).

(Бытие 2:19— 23)

И научил Он Адама всем именам, а потом предложил их ангелам и сказал: «Сообщите Мне имена этих, если вы правдивы». Они сказали: «Хвала Тебе! Мы знаем только то, чему Ты нас научил. Поистине, Ты — знающий, мудрый!» Он сказал: «О Адам, сообщи им имена их!» И когда он сообщил им имена их, то Он сказал: «Разве Я вам не говорил, что знаю скрытое на небесах и на земле и знаю то, что вы обнаруживаете, и то, что скрываете?»

(Коран 2:29(31)— 31(33))

Если бы мы могли знать истинное имя электрона (то, которое дано ему Адамом — или даже Богом), мы действительно могли бы, по аналогии с персонажами У. Ле Гуин, повелевать электронами. Утратив знание «языка драконов», мы вынуждены пользоваться псевдонимами — волна, частица… Классическая наука принимала псевдонимы за истинные имена (а точнее, вообще по-видимому не понимала самой проблемы различения истинных и ложных имен). Принцип дополнительности Бора, по крайней мере, ставит эту проблему применительно к микромиру. Решение проблемы (если оно вообще возможно в рамках науки) остается делом будущего. Здесь уместна аналогия с апофатическим (отрицательным) богословием, восходящим к легендарному Дионисию Ареопагиту и детально разработанным в Восточной Церкви:

Богословы и славословят его (Богоначалие) то как безымянное, то как достойное любого имени. Безымянным они почитают его по той причине, что само Богоначалие в одном из таинственных явлений символического богоявления, порицая вопросившего его: «Как имя твое?», ответило «Что ты спрашиваешь об имени моем? Оно чудно» (Суд. 13:18). В самом деле, не странно ли имя, которое превыше всякого имени, безымянности, «превыше… всякого имени, именуемого не только в сем веке, но и в будущем» (Еф. 1:21)? А многоименным они почитают его, поскольку следуют его же определениям: «Я есмь Сущий», «Жизнь», «Свет», «Бог», «Истина»… Они считают также, что Богоначалие пребывает в умах, в душах, в телах, и на небе, и на земле, и внутри, и вокруг, и по ту сторону вселенной, небес и сущего, хотя в то же время как оно пребывает внутри себя самого; они славословят его как Солнце, Звезду, Огонь, Воду, Ветер, Росу, Облако, Камень, Скалу, то есть как все сущее, и как ничто из всего сущего.

(Дионисий Ареопагит. О божественных именах 1.6)

Кто говорит, тот кроме имен, взятых с предметов видимых, ничем иным не может слушающим изобразить невидимого.

(Св. Ефрем Сирин)

О Ты, вне всех вещей

Что же можно предпринять, чтобы назвать Тебя?

Как можно выразить похвалу Тебе,

Если Ты невыразим ни одной речью?

Как можно разумом вобрать Тебя,

Если Ты не постижим ни одним умом?

Ты единственный невыразим,

Хотя Ты породил все, что открыто речи.

Ты единственный непознаваем,

Хотя Ты породил все, что открыто мысли…

Конец всех вещей — это Ты,

И один, и все, и никто,

Ни один и ни все; провозглашая все эти имена,

как могу я назвать Тебя?

(Григорий Богослов)

Иными словами, при попытке говорить о свойствах Бога мы вынуждены использовать слова обыденного языка — других у нас нет, но так как Бог неизмеримо отличен от всего тварного, эти слова к нему не применимы. Можно лишь говорить о том, чем Бог не является:

А то, что мы говорим о Боге утвердительно, показывает нам не естество Бога, но то, что относится к естеству… Ибо если познание имеет предметом своим вещи существующие… то, что превышает бытие, то выше и познания.

(Св. Иоанн Дамаскин)

Поэтому о Нем — слава Ему! — нельзя задать вопрос: «Что есть Он»? — ибо у Него отсутствует самость, как нельзя спросить: «Каков Он?» — ибо у него отсутствует качество… Наше знание об Аллахе ограничивается утверждением, что нет Божества, кроме Него.

(Ибн Араби)

В даосизме, где вообще нет концепции Бога, сколько-нибудь сопоставимой с авраамическими религиями, можно найти похожие утверждения и даже формулировки, напоминающие библейские:

Что же суть Единое?

Верх его не светел,

низ его не темен.

Тянется не прерываясь ни на миг,

а по имени не назовешь.

Круг за кругом все в него возвращается,

а вещей там никаких нет.

Вот что называется иметь облик, которого нет,

обладать существованием, не будучи вещью.

Вот что называется быть неясным

и смутным, подобно утренней дымке.

Встречаю его, но не вижу его лица,

следую за ним, но не вижу его спины.

(Дао Дэ Цзин 14)

Сходство научного познания и познания Бога, разумеется, чисто методологическое: в обоих случаях речь идет о трудностях при описании выходящего за пределы нашего чувственного опыта в терминах, связанных с этим опытом. Но в богословии решение этой проблемы на рациональном уровне невозможно в принципе. Описание же микромира в терминах обыденного языка возможно, но при этом необходимо использовать дополнительные картины, каждая из которых охватывает лишь часть реальности. По Бору, ситуация выглядит так. Мы не можем описывать в наглядных образах (или в терминах обыденного языка) электрон — он не похож ни на что нам знакомое, но мы можем описывать так действие электрона на классические объекты-приборы: скажем, говорить об отклонении стрелки измерительного устройства. Тем самым, если принять интерпретацию квантовой механики, основанную на принципе дополнительности, соотношение квантовой и классической физики оказывается очень сложным. С одной стороны, классическая физика является предельным случаем квантовой в том смысле, что при переходе к рассмотрению достаточно массивных тел, больших расстояний и т. д., вероятность движения объекта по единственной траектории, определяемой законами Ньютона, стремится к единице, а по всем остальным — к нулю. В то же время сам язык (координата, скорость и т. д.) является чисто классическим, и заменить его, по Бору, нечем. Поэтому существование классических объектов (приборов) необходимо для квантовой механики. Ситуация здесь в корне отлична от теории относительности, которая целиком содержит классическую механику как частный случай, соответствующий движению со скоростями, малыми по сравнению со скоростью света.

Начиная с самого Н. Бора, идеи дополнительности широко используются в гуманитарных науках. В частности, их высказывает современная диалектическая теология, противопоставляя священную историю естественным наукам (впрочем, как мы видели, в отношении квантовой механики это противопоставление не совсем справедливо):

Отношение человека к истории не похоже на его отношение к природе. Человек отличает себя от природы, если он познает себя в своем подлинном бытии. Если он обращается к истории, то он вынужден сказать себе, что он есть часть истории и поэтому обращается к совокупности связей, в которую он сам вплетен своим бытием. Стало быть, человек не может рассматривать эту совокупность связей просто как нечто наличное, как природу, ибо в каждом высказывании об истории он некоторым образом высказывается и о самом себе. Потому не может быть объективного рассмотрения истории в том смысле, в каком существует объективное рассмотрение природы.

(Р. Бультман)

Эти аргументы современного теолога напоминают те, которые использовал Бор в дискуссии с Эйнштейном о полноте квантовой механики. По Бору, измерительный прибор должен рассматриваться как существенная часть системы (подробнее смотри обсуждение парадокса Эйнштейна— Подольского— Розена в главе 12). Конечно, уподобление человека «прибору», измеряющему характеристики исторического процесса, может шокировать «гуманистически» настроенных читателей, но с функциональной точки зрения оно вполне оправдано. Говорить об исторических событиях вне человеческого восприятия попросту не имеет смысла. В наполеоновских войнах есть общие моменты с миграцией леммингов — в обоих случаях происходит перемещение больших масс органического вещества практически того же химического состава (если не обращать внимание на пуговицы, пушки и другие металлические изделия, не используемые леммингами). Содержание истории как науки составляет как раз то, что отличает эти два явления. Истинный ход исторических событий скрыт для любого предвзятого наблюдателя, а наилучшее доступное нам «научное» (объективное) описание должно компоноваться из дополнительных, по Бору, картин (в простейшем случае — картин, построенных противоборствующими сторонами). Иначе речь идет не о науке истории, а об идеологии и пропаганде.

На более глубоком уровне можно обсуждать эти вопросы, если иметь в виду события священной истории. Наивное восприятие этих событий (скажем, трактовка Библии как одного из исторических источников в ряду других) столь же неоправдано, как и классическое однозначное описание электрона. Смысл событий священной истории словесно невыразим (о чем подробнее пойдет речь в следующей главе), и любая их интерпретация всегда личностна (так же как и интерпретация электрона как волны и частицы предполагает совершенно конкретный тип эксперимента и использование совершенно конкретных измерительных устройств). Сами же события бесконечно важнее любой их интерпретации (т. е. восприятия их как «исторических фактов»). Как пишет К. Барт, религия переживается во времени, откровение происходит в точке (отметим, что факт локальности взаимодействия весьма важен также и в физике микромира). По словам Бультмана, остается единственный точечный факт: Иисус некогда существовал в истории. Современный же человек встречается с Христом только в слове Евангелия:

Потому отныне мы никого не знаем по плоти; если же и знали Христа по плоти, то ныне уже не знаем.

(2 Коринфянам 5:16)

Я избегаю всякой встречи с историческими явлениями, в том числе и встречи с Христом во плоти, и обращаюсь к единственной встрече с возвещаемым Христом, а Он встречает меня в керигме, которая застает меня в моей исторической ситуации.

(Р. Бультман)

Историческое христианство — галиматья и нехристианская путаница; ибо сколько бы ни было в каждом поколении настоящих христиан, они одновременны с Христом. Его жизнь на земле протекает параллельно с родом людским, протекает с каждым отдельным поколением людей, как вечная история, его жизнь на земле обладает вечной одновременностью.

(С. Кьеркегор)

Мы ничего не можем «объективно» знать ни о прошлом, ни о будущем. Каждый человек производит свое «измерение» высшей реальности и получает свой результат. В этом смысле любая «формализованная» религия подобна классической физике. «Ни одна религия в своей конкретности не избежит суда» (К. Барт).

Великий Путь ведет к согласию и покою,

но люди обычно предпочитают ходить

напрямик, чтобы было быстрее.

Они больше любят посещать святые места,

чем прокладывать собственный путь.

(Дао Дэ Цзин 53)

Я им говорю: дескать, так-то и так-то, мол,

Ну а что не так — значит, ложь.

А они кричат мне: А факты, мол, факты, мол,

Аргумент им вынь да положь.

И хоть человек я совсем не воинственный,

Я вот погожу, погляжу,

А потом возьму аргумент свой единственный,

Выну и на них положу.

(Ю. Ким)

Важно еще раз подчеркнуть, что невозможность выразить знание о божественном средствами языка не означает полной непознаваемости Бога. Григорий Палама использовал такое толкование «божественного мрака» Дионисия Ареопагита: «Бог выше не только знания, но и непознаваемости», хотя «если виденье выше отрицанья, то слово, толкующее это виденье, остается ниже отрицательного восхождения» (Григорий Палама. Триады). Применительно к обсуждавшейся выше аналогии между апофатическим богословием и принципом дополнительности это означает примерно следующее: постижение «невидимого мира» (в том числе микромира!), вероятно, в силах человека и все-таки возможно — но только в рамках некоторого аналога мистического опыта.

Известный американский психиатр С. Гроф утверждает, что некоторые из его пациентов демонстрировали такую способность в особых «холотропных» состояниях сознания (см. его книги «За пределами мозга», «Психология будущего», и — в форме беллетристики — «Зов ягуара»). Воспроизводимое погружение человеческого сознания в микромир имело место и в традиции современного духовного учителя Шри Ауробиндо. К сожалению, результаты таких переживаний не могут быть формализованы и не представляют интереса для современной науки в ее западном понимании. Из боровского анализа следует, что качественное понимание уравнения Шредингера — основного динамического закона квантовой физики — может быть только невербальным. Эти, очень нетривиальные, вопросы более подробно рассматриваются ниже. Мы же сейчас обсудим другой, тоже весьма непростой, поворот нашего сюжета.

 

 

ГЛАВА 9.

Священный текст и мир

Прибегаю к совершенным словам Аллаха от зла того, что Он создал!

(Исламский хадис)

Принцип дополнительности впервые в истории западной науки поставил возможности научного познания в зависимость от возможностей языка. Это было, между прочим, очень в духе времени — 20— 30-х годов ХХ века; приблизительно тогда же похожий анализ возможностей философского познания предпринял Л. Витгенштейн (см., напр., эпиграф к главе 8). Язык кажется на первый взгляд слишком хрупким инструментом для того, чтобы задавать рамки познания — в конце концов, он содержит ограниченное число слов, подчинен принципам грамматики, которые явно не выглядят столь же фундаментальными, как законы природы, и т. д. Достаточен ли язык, чтобы быть основным инструментом познания? В рамках нашей задачи сопоставления естественнонаучной и традиционной (религиозной) картин мира важно подчеркнуть и пояснить безусловно положительный ответ на этот вопрос, который дают все основные религии. Роль Текста (Священного Писания) в познании не только тварного мира, но и Бога, обычно считается решающей. С философской точки зрения роль текста можно проиллюстрировать следующим высказыванием М. Мамардашвили: «Текст есть з