В тот день Прикетт Эллис, рысцой пересекая Динз-Ярд, нос к носувстретился с Ричардом Дэллоуэем, вернее сказать - в ту секунду, когда ониразминулись, взгляд одного, незаметно брошенный на другого через плечо,из-под шляпы, оживился, и в нем блеснуло узнавание; они не виделисьдвадцать лет. Они вместе учились в школе. А что поделывает Эллис теперь?Юристом? Да, конечно, конечно, - он следил за этим процессом по газетам.Но здесь разговаривать неудобно. Может, он заглянет к ним нынче вечером.(Они живут все там же, в двух шагах, за углом.) Будет кое-кто из друзей.Может быть, Джойнсон. «Он теперь важная птица», - добавил Ричард. - Вот и отлично, значит, до вечера, - сказал Ричард на прощание, -очень рад. - Он и правда был рад, что встретил этого чудака, ничуть неизменившегося со школьных лет: тот же круглолицый нескладный мальчик, весьутыканный предрассудками, но учился блестяще - получил премию Ньюкасл. Воттак-то, думал Ричард, шагая к дому. А Прикетт Эллис, оглянувшись на его удаляющуюся фигуру, пожалел, чтовстретил его, вернее (потому что лично Дэллоуэй всегда ему нравился) - чтообещал прийти на этот званый вечер. Дэллоуэй женат, устраивает приемы,совсем это не в его вкусе. И костюма приличного нет. Но время шло, истановилось все яснее, что раз он обещал и не хочет поступить грубо, тоидти придется. Но что за жуткое сборище! Джойнсон и правда явился, но сказать им другдругу было нечего. Он и мальчиком важничал, а теперь и подавно возомнил осебе - ничего интересного; а больше ни с кем из гостей Прикетт Эллис небыл знаком. Но сразу уйти нельзя, надо хоть перекинуться словом сДэллоуэем, а тот, поглощенный хозяйскими обязанностями, мельтешит средигостей в своем белом жилете, вот и изволь стоять столбом и ждать. Просто сдуши воротит. Подумать, что взрослые люди, сознательные мужчины и женщины,проводят так чуть ли не все вечера! На его иссиня-красных бритых щекахпролегли морщины, и он стоял в гробовом молчании, прислонившись к стене.Он работал как лошадь, он много двигался, чтобы сохранить форму, и вид унего был крепкий и решительный, усы словно тронуты морозом. Но сейчас ондосадовал, злился и в своем плохоньком вечернем костюме сам выгляделнеряшливым, неказистым, нескладным. Праздные, разодетые, без единой мысли в голове, эти важные дамы игоспода без умолку болтали и смеялись; а Прикетт Эллис поглядывал на них ипро себя сравнивал их с Браннерами - те, когда выиграли тяжбу спивоваренным заводом Феннеров и получили двести фунтов компенсации (адолжны бы были получить вдвое больше), не пожалели истратить пять фунтовиз этой суммы, чтобы купить часы ему в подарок. Это было с их стороны такпорядочно, вот такие поступки не оставляют равнодушным, и он еще строжевоззрился на этих людей, разодетых, процветающих, пресыщенных, и сравнилсвои чувства с теми, которые испытал в то утро, в одиннадцать часов, когдастарик Браннер и миссис Браннер, оба принарядившиеся, до крайностичистенькая и почтенная пара, явились к нему на дом, чтобы вручить ему, каквыразился старик, вытянувшись в струнку ради столь торжественного случая,«этот скромный знак признательности и уважения за то, как искусно выпровели наше дело», и миссис Браннер подхватила: да, они оба чувствуют -если бы не его помощь, ничего бы не вышло. И они так ценят его великодушие- потому что гонорара он с них, конечно, не взял. Когда он принял от них часы и водружал их на каминную полку, ему нехотелось, чтобы кто-нибудь увидел его лицо. Ведь ради этого он и работал,это и было его вознаграждением; и вот сейчас он смотрит на реальных людей,и ему кажется, что они накладываются на ту утреннюю сцену у него вквартире, и это самый суровый им приговор, а когда та сцена померкла ирастаяла - когда Браннеры растаяли, - от всей сцены остался только он сам,лицом к лицу с людьми из враждебного лагеря, - простой немудрящий человек,человек из народа (он приосанился), очень плохо одетый, сердитый,неотесанный, человек, не умеющий скрывать свои чувства, заурядноечеловеческое существо, простой человек, ополчившийся на зло, продажность ибессердечие общества. Но хватит на них пялиться. Он надел очки и сталразглядывать картины. Прочел корешки всех книг на одной из полок - побольшей части стихи. Хорошо бы перечитать старых любимцев, Шекспира,Диккенса. Хорошо бы выкроить время и побывать в Национальной галерее, нонет, куда там. Куда там, когда в мире творится такое. Когда людям с утрадо ночи нужна твоя помощь, когда они прямо-таки взывают о помощи. Не такоесейчас время, чтобы позволять себе всякие излишества. И он окинул взглядомкресла, разрезальные ножи, книги в изящных переплетах и покачал головой,зная, что у него никогда не хватит времени, никогда (надо надеяться) нехватит духу позволить себе такие излишества. Эти господа были бышокированы, узнай они, сколько он платит за табак; что костюм на нем счужого плеча. Единственная роскошь, от которой он был не в силахотказаться, - маленькая яхта на Норфолкских озерах. Да, в этом он грешен.Раз в год отключиться от всех на свете и полежать на траве, глядя в небо.Ему подумалось, как они были бы шокированы, эти важные господа, если бузнали, сколько радости доставляло ему то, что он по старинке называллюбовью к природе, - поля и деревья, знакомые с детских лет. Эти важные господа были бы шокированы. И сейчас, убирая очки обратно вкарман, он чувствовал, что с каждой секундой шокирует их все больше. И этобыло очень неприятное ощущение. И свою любовь к человечеству, и то, чтопокупает табак по пяти пенсов унция, и любит природу, он не мог ощущатьспокойно, как нечто само собой разумеющееся. Каждое из этих удовольствийкак бы обратилось в протест. Словно эти люди, которых он презирает,заставили его в чем-то оправдываться. Я человек простой, твердил он просебя. И еще сказал то, чего тут же не на шутку устыдился, но все жесказал: «Я за один день сделал для моих ближних больше, чем вы за всю вашужизнь». И это он действительно чувствовал; одна за другой вспоминалисьсцены, подобные сегодняшней, как Браннеры поднесли ему часы; вспоминалисьдобрые слова, которые люди говорили о его гуманности, его великодушии, отом, как он им помог. Он упорно виделся сам себе как мудрый и терпимыйслуга человечества. И жалел, что не может повторить эти похвалы вслух.Неприятно было ощущать, как праведность буквально клокочет в нем, ищавыхода. Еще неприятнее было, что никому нельзя рассказать, как о немотзывались люди. Благодарение богу, твердил он про себя, завтра явозвращаюсь к работе; а между тем просто улизнуть в холл и уйти домой ужеказалось ему недостаточным. Он должен побыть здесь еще, побыть, пока неоправдается. Но как это сделать? Во всей этой комнате, полной людей, он нис кем не знаком, а значит, и поговорить не с кем. Наконец к нему подошел Ричард Дэллоуэй. - Хочу познакомить тебя с мисс О'Киф, - сказал он. Мисс О'Кифпосмотрела ему прямо в глаза. Это была самоуверенная на вид, с резкимиманерами женщина лет тридцати с лишним. Мисс О'Киф попросила принести ей мороженого или чего-нибудь попить. Аобратилась она к Прикетту Эллису таким, по его мнению, непростительнонадменным тоном, потому что в тот день, в самую жару, видела, как женщинас двумя детьми, очень бедная, очень усталая, прижавшись лицом к решетке,заглядывала в частный скверик. Неужели нельзя их впустить? - подумала онатогда, и жалость поднялась в ней волной и сменилась бурным негодованием.Нет, ответила она себе в следующую секунду, ответила грубо, словно самойсебе дала пощечину. Никакие силы в мире этого не допустят. И, поднявтеннисный мяч, перекинула его им через ограду. Никакие силы в мире недопустят, произнесла она с яростью и по этой-то причине так высокомерноприказала незнакомому мужчине: - Принесите мне мороженого. Еще задолго до того, как она его съела, Прикетт Эллис, стоя возле еестула, сообщил ей, что не бывал на званых вечерах лет пятнадцать, чтокостюм ему одолжил на вечер муж сестры; что такое времяпрепровождение не вего вкусе; и с радостью сообщил бы, что он человек простой и предпочитаетлюдей самых обыкновенных, а потом рассказал бы (и сразу же устыдился быэтого) про Браннеров и про часы, но она перебила его вопросом: - Вы «Бурю» смотрели? - А узнав, что нет, читал ли он такую-то книгу.Снова услышала «нет», и тогда, отставив блюдечко с мороженым, - он что,вообще не любит поэзию? И Прикетт Эллис, чувствуя, как в нем нарастает нечто такое, что сбилобы спесь с этой молодой женщины, сделало бы из нее жертву, разбило еенаголову, заставил ее сесть рядом с ним, вот здесь, где им никто непомешает, на стул в пустом садике, потому что все были наверху, но и сюдадоносилось жужжание, гудение, и голоса, и позвякивание, как безумныйаккомпанемент призрачного оркестра мяуканью кошек, пробирающихся по траве,и шелесту листьев, и желто-красным плодам, раскачивающимся туда-сюда, каккитайские фонарики, и разговор их был как музыка к пляске смерти,написанная безумцем на очень реальную, глубоко выстраданную тему. - Как красиво! - сказала мисс О'Киф. Да, какая прелесть после гостиной - эта маленькая лужайка, а вокруг нее- башни Вестминстера, черные, словно повисшие в воздухе, и тишина послешума в доме! И этим могут насладиться все - та усталая женщина, дети. Прикетт Эллис стал закуривать трубку. Это, наверное, покажется ейнеприличным. Он набил трубку дешевым табаком - пять с половиной пенсовунция. Подумал, как будет лежать в своей лодке и курить, уже видел себяночью, как он в полном одиночестве курит под звездами. Весь сегодняшнийвечер он думал о том, как он выглядел бы в глазах этих людей. И, чиркнувспичкой о подошву башмака, он сказал мисс О'Киф, что не видит здесь ничегоособенно красивого. - Возможно, вы вообще невосприимчивы к красоте, - возразила мисс О'Киф(ведь он сказал ей, что не смотрел «Бурю», не читал такую-то книгу, он ивыглядел неряшливо - эти усы, подбородок, серебряная цепочка от часов). Иподумала: за это и платить не надо. Ходи в музеи, в Национальную галерею,любуйся деревенскими видами - все бесплатно. Конечно, она знала иаргументы против: стирка, готовка, дети; но самое главное, только всебоятся сказать это вслух, состоит в том, что счастье дешевле пареной репы.Его можно получить и задаром. Его дарит красота. И тут Прикетт Эллис задал ей жару, этой бледной, резкой, высокомернойженщине. Попыхивая дешевым табаком, он перечислил ей все, что сделал заэтот день. Встал в шесть часов; принимал клиентов; инспектировалканализацию в зловонных трущобах; потом - в суд. Тут он едва удержался, чтобы не рассказать ей кое-что о личных своихдостижениях. Однако удержался, но от этого продолжал еще более язвительно.Сказал, что ему тошно слушать, как упитанные, разодетые женщины рассуждаюто красоте (она поджала губы, потому что была худая и платье на ней было несамое модное). - Красота! - сказал он. Для него красота не мыслится в отрыве от живыхлюдей. И оба сердито уставились на безлюдный садик, где плясали тени и одна изкошек застыла посреди лужайки, подняв лапу. - Красота в отрыве от живых людей? Как это понимать? - спросила онапосле недолгого молчания. А вот как. И он, все больше распаляясь, рассказал ей про Браннеров ипро часы, не стараясь скрыть, что гордится собственной ролью в этойистории. - Вот это было красиво, - сказал он. Его рассказ поверг ее в неописуемый ужас. Прежде всего - какоесамомнение, а кроме того, это непристойно; как можно говорить вслух очеловеческих чувствах; это кощунство, никому не дано право рассказыватькакие-то истории в доказательство своей любви к ближним. А между тем, покаон рассказывал - как старик вытянулся в струнку и произнес свою речь, - унее слезы выступили на глазах. Ах, если бы кто-нибудь хоть раз в жизнисказал ей такие слова! Но опять же вот это и доказывает, что людибезнадежны: никогда они не пойдут дальше трогательных сцен с часами;Браннеры будут произносить речи в похвалу Прикеттам Эллисам, а ПрикеттыЭллисы - толковать о том, как любят своих ближних. И всегда будутлениться, идти на компромиссы и бояться красоты. Это и порождаетреволюции: лень, и страх, и любовь к трогательным сценам. И все-таки этотчеловек получил удовольствие от своих Браннеров, а она обречена без концастрадать из-за тех бедных, бедных женщин, которым закрыт доступ в частныескверы. Оба молчали. У обоих было тяжело на душе. Ибо собственные слова непринесли Прикетту Эллису никакого облегчения: занозу, которой она егоуязвила, он не извлек, а только загнал внутрь. Счастье, испытанное утром,разрушено. А у мисс О'Киф была в мыслях полная путаница, вместо ясности -муть и досада. - Я, очевидно, принадлежу к числу тех очень обыкновенных людей, которыелюбят своих ближних, - сказал он, вставая. На что мисс О'Киф отозвалась чуть ли не криком: - Я тоже! И, ненавидя друг друга, ненавидя гостей и хозяев этого дома, по чьеймилости они провели такой тягостный, такой расхолаживающий вечер, этидвое, преисполненные любви к своим ближним, встали с места и без единогослова расстались - навсегда.
2017-07-25
177
