Отражение Не следовало бы оставлять висящие на стенах зеркала, как не следуетоставлять без присмотра открытую чековую книжку или письмо с признанием вгнусном злодействе. В тот летний день взгляд невольно тянулся к высокомузеркалу, висевшему в холле. Так распорядился случай. Из глубины дивана вгостиной был отлично виден не только отраженный в итальянском зеркалемраморный стол прямо перед ним, но и кусок сада. Видна была длиннаязеленая дорожка, окаймленная бордюрами из высоких цветов, уводившаякуда-то за пределы рассекавшей ее наискосок золоченой рамы. Дом был пуст, и сознание, что, кроме тебя, в гостиной никого нет,внушало ощущение, знакомое, наверное, натуралистам, когда они, накрывшисьсеткой из травы и листьев, став незримыми, наблюдают самых пугливых зверейи птиц - барсуков, выдр, зимородков, без стеснения разгуливающих на воле.В тот день комната была полна этих пугливых созданий, игры теней и света,в которой взлетают занавески, опадают лепестки, что случается, толькокогда никто этого не видит. Тихая комната в старом загородном доме,комната с коврами и каменными каминами, встроенными книжными полками икрасными с золотом лакированными шкафчиками, была полна таких призрачныхсозданий. В легком танце они перебегали из угла в угол, грациозновыступали, поднимая лапки и распустив хвосты, - словно что-то клевали -как цапли, или стайки нарядных фламинго, на которых розовые краскислиняли, или павлины с хвостами в прозрачных серебряных чехлах. И что-товдруг затемнялось, словно каракатица выбрасывала облачко лиловой жидкости;и комнату, как живого человека, раздирали страсти и печали, взрывы гнева изависти. С каждой секундой в ней что-нибудь да менялось. А за дверью отраженный в зеркале мраморный стол, подсолнухи, дорожка всаду были так отчетливы и неподвижны, что казалось, реальность ихненарушима. Странный это был контраст - здесь все непрерывно меняется, тамвсе застыло. Взгляд невольно обращался то туда, то сюда. А все окна идвери в доме были открыты из-за жары, и поэтому дом полнился вздохами,словно все скоротечное и преходящее обрело голос, и голос этот тошелестел, то замирал, как человеческое дыхание, тогда как в зеркале всезатаило дух и замерло в блаженстве бессмертия. Полчаса тому назад хозяйка дома Изабелла Тайсон в легком летнем платьеи с корзинкой в руке ушла по зеленой дорожке и исчезла из глаз, отсеченнаязолоченой рамой зеркала. Очевидно, она направилась в нижний сад нарватьцветов; или, что более вероятно, набрать чего-то невесомого, причудливого,раскидисто-зеленого - такого, как ломонос или изящные побеги вьюнка, чтооплетают грубые стены и вспыхивают там и сям яркими пятнамифиолетово-белых колокольцев. С ней вязалось что-то причудливое - скореедрожащий вьюнок, чем прямая, как палочка, астра, или жеманная цинния, илидаже розы, фонарями горящие на кольях ее же любимых шпалер. Сравнение этопоказывало, как мало мы о ней знали, после стольких-то лет; ибо на самомделе женщина из плоти и крови в пятьдесят пять, а то и шестьдесят лет неможет быть ни зеленым побегом, ни усиком. Такие сравнения мало того чтоникчемны и поверхностны, они еще и жестоки, потому что, дрожа и колеблясьне хуже вьюнка, скрывают от нас правду. А правда необходима; какнеобходима стена. И все же странно, что, зная Изабеллу столько лет,невозможно было сказать, что о ней правда, а что фантазия; мы все ещеотделывались фразами вроде этой, насчет вьюнка и ломоноса. Всем известныефакты были наперечет: было известно, что она старая дева; что она богата;что она купила этот дом и без чьей-либо помощи - часто забираясь в самыеглухие уголки земли и рискуя подхватить какую-нибудь восточную болезнь илиуколоться о ядовитые шипы - собрала все эти ковры, и стулья, и шкафчики,что вели теперь у нас на глазах свое призрачное существование. Поройказалось, что им известно о ней больше, чем дозволено узнать нам, хоть мыи сидели на них, писали за ними и осторожно по ним ступали. В этихшкафчиках было много маленьких ящичков, а в ящичках наверняка хранилисьписьма, перевязанные лентами, надушенные лавандой и лепестками роз. Ибовот и еще факт, если уж требуются факты: в прошлом Изабелла много с кемобщалась, у нее было много друзей; и тот, у кого хватило бы дерзостивыдвинуть ящик и прочесть ее письма, нашел бы там следы многихтреволнений: назначенные свидания, сетования на то, что свидания несостоялись, длинные письма с выражением нежных чувств, резкие письма,полные ревности и упреков, страшные слова окончательного расставания -ведь все эти встречи и объяснения не привели ни к чему, она так и не вышлазамуж, а между тем, судя по равнодушному, как маска, выражению ее лица,она знала, что такое опыт и страсть, в двадцать раз лучше, чем женщины, очьих романах слышали и толковали все кому не лень. Под влиянием этихмыслей об Изабелле комната ее заволоклась тенями и иносказаниями; углыстали казаться темнее, ножки столов и стульев более хрупкими изамысловатыми. Внезапно эти раздумья были прерваны резко, хоть и бесшумно. В зеркалозаглянул кто-то большой и черный, заслонил собой все вокруг, высыпал настол кучку мраморных табличек в розовых и серых прожилках и исчез. Но всякартина успела измениться. Какое-то время она казалась неузнаваемой,бессмысленной, не в фокусе. Эти таблички не вмещались ни в какуючеловеческую ситуацию. Потом некий логический процесс начал вбирать их всебя, распоряжаться ими и пристраивать их на место в общей сумме опыта. И,наконец, до сознания дошло, что это просто-напросто письма. Приходил лакейи принес почту. Они лежали на мраморном столе, сначала сочась светом и красками, ни счем не сливаясь. А потом стало видно, как они, точно по волшебству,втягиваются, и располагаются, и становятся частью общей картины, иполучают свою долю той неподвижности и бессмертия, которые дарило зеркало.Теперь они словно приобрели новую реальность и значение, а заодно и сталитяжелее, словно только с помощью резца их и можно было бы отделить отстола. И пусть то была фантазия, но казалось, что из пачки заурядных писемони превратились в скрижали, на которых начертана вечная правда, что,прочитав их, узнаешь об Изабелле все, что стоит о ней узнать, да и нетолько о ней, но и о жизни. Листки в этих мраморных на вид конвертахнаверняка исписаны, густо и с подчеркиваниями, сплошь очень важнымивещами. Изабелла войдет, станет медленно брать их в руки одно за другим,распечатывать и внимательно прочитывать слово за словом, а потом сглубоким, все понимающим вздохом, словно заглянув на самое дно познания,разорвет конверты на мелкие кусочки, а письма свяжет в пачку и запрет вящик в одном из шкафчиков, твердо решив утаить то, о чем она не считаетнужным никому рассказывать. Эта мысль послужила как бы вызовом. Изабелла не считала нужнымрассказывать о себе, но теперь ей от этого не уйти. Это нелепо, эточудовищно. Раз она столько утаивает и столько знает, значит, надо вскрытьее первым попавшимся инструментом - воображением. Надо без промедлениясосредоточить на ней все помыслы. Не дать ей ускользнуть. Не дать, какраньше, отвлекать тебя случайными мелочами - обедами, гостями и светскимиразговорами. Надо поставить себя на ее место. Легко себе представить, какона стоит сейчас в нижнем саду. На ней длинные модные туфли из самоймягкой, самой эластичной кожи. Безупречные, как все, что она носит. Истоит она у высокой изгороди нижнего сада, подняв привязанные к поясуножницы, чтобы срезать какой-нибудь увядший цветок, какую-нибудь слишкомвытянувшуюся ветку. Солнце светит ей в лицо, бьет в глаза; но нет, впоследнюю минуту набежало облачко, и выражение ее глаз стало непонятным -насмешливым или ласковым, задумчивым или открытым? Виден толькорасплывчатый контур ее немного увядшего красивого лица, обращенного кнебу. Возможно, она думает о том, что надо заказать новую сетку -покрывать грядки с клубникой; что надо послать цветов вдове Джонсона; чтопора съездить на новоселье к Хипслеям. О таких вещах она, во всякомслучае, говорит за обедом. Но вещи, о которых она говорит за обедом, - этонеинтересно. Хочется другого - уловить и облечь в слова состояние, котороедля ее души то же, что для тела дыхание, что называют счастьем илинесчастьем. Едва возникли эти слова, как стало ясно, что она, конечно же,счастлива. Она богата; она известна в своем кругу, у нее много друзей; онапутешествует - покупает ковры в Турции, синие вазы в Персии. Дорогинаслаждений разбегаются во все стороны от того места, где она стоит,подняв ножницы, чтобы срезать трепещущие ветки, а кружевные тучки бросаютна ее лицо прозрачную тень. Тут она быстрым движением перерезала несколько стеблей ломоноса, и ониупали наземь. И когда они упали, конечно же, прибавилось света, конечноже, стало возможно немножко глубже проникнуть в ее сущность. Душа еесейчас полна нежности и сожалений... Срезать лишнюю ветку так жалко, ведьона живая, а жизнь - это самое дорогое. Да, и в то же время падающая ветка- это напоминание о том, что и ты умрешь и все на свете непрочно,эфемерно. И тут же, оттолкнувшись от этой мысли, она с присущим ейздравомыслием подумала, что жизнь обошлась с ней милостиво; хоть смерть инеизбежна, ей сладко будет растянуться на земле и, разрушаясь, смешаться скорнями фиалок. Она стоит и думает. Не облекая ни одной мысли в слова -потому что она из тех сдержанных натур, что предпочитают обволакивать своимысли молчанием, - она чувствует, что душа ее полна мыслей. Душа ее - какэта ее комната, где тени мечутся туда-сюда в легком танце, грациознодвижутся, распустив хвосты, что-то клюют на ходу; и все ее существо, опятьже как комната, тонет в тумане глубокого знания, немых сожалений, и самаона подобна запертым ящичкам, набитым письмами. Говорить о том, чтобы«вскрыть ее», точно она устрица, грешно и нелепо. Тут годится лишь самыйтонкий, острый, гибкий инструмент. Надо просто вообразить... Да вон онасама, в зеркале. Ты испуганно вздрагиваешь. Сначала она была так далеко, что и не разглядеть толком. Она замедлялашаги - то поправит розу на колышке, то поднимет и понюхает гвоздику, - ношла не останавливаясь и все вырастала в зеркале, становилась все большетой, в чью душу так хотелось проникнуть. Шаг за шагом шла и проверка -приспособление обнаруженных в ней качеств к ее теперь зримому облику. Вотее серо-зеленое платье, и узкие туфли, и корзинка, и что-то поблескиваетна груди. Она приближалась так постепенно, что казалось - она не разбиваеткартины, отраженной в зеркале, а только вносит в нее какое-то новоенастроение, которое незаметно изменяет и другие предметы, словно вежливопросит их посторониться. И письма на столе, и зеленая дорожка, иподсолнухи, поджидавшие ее в зеркале, словно расступались, принимая ее всвое общество. Наконец вот она и здесь, в холле. Остановилась. Стоит устола. Совершенно неподвижно. И зеркало сразу стало заливать ее светом,который словно пригвоздил ее к месту, который, подобно кислоте, съедал всенесущественное и лишнее, оставляя неприкосновенной только правду. Это былозахватывающее зрелище. Все спадало с нее - облачко, платье, корзинка,брильянт, все что подходило под определение вьюнка и ломоноса. Вот ижесткая стена, которую они оплетали. Вот и сама женщина. Стоит обнаженнаяв этом безжалостном свете. И ничего не осталось. Изабелла пуста. Нет у неемыслей. И нет друзей. Она никого не любит. А письма? Одни счета. Вон онастоит - старая, исхудавшая, жилистая, прямой нос, морщинистая шея - и дажене дает себе труда взять их в руки. Не следовало бы оставлять без присмотра висящие на стенах зеркала.
2017-07-25
229
