Она вошла, положила на полку чемодан и поверх - связанных паройфазанов. И села в углу. Поезд грохотал по каким-то глухим местам, с неювместе в вагон ввалилась мутная мгла и словно его расширила, далекоразбросав по углам четырех пассажиров. Очевидно, М.М. (таксвидетельствовала чемоданная наклейка) провела выходные с охотниками.Очевидно, ибо, откинувшись на спинку сиденья, она пересказывала теперьсвою повесть. Она не закрыла глаза. Но, конечно, она не видела нигосподина напротив, ни Йоркского собора на цветной фотографии. И наверное,она еще слышала умолкшие голоса, потому что сидела, пристально уставясьперед собою, и губы ее шевелились; иногда она вдруг улыбалась. И она быламиловидна; махровая роза; наливное яблочко; румяная; но со шрамом на щеке- шрам растягивался, когда она улыбалась. Судя по этой повести, онапровела выходные с охотниками в качестве гостьи, но одета она быластаромодно, так, как были одеты женщины на давних-давних картинках вспортивных газетах, и, значит, едва ли она была гостья, но, пожалуй, и неслужанка. Будь у нее в руках корзина, она сошла бы за женщину, разводящуюфокстерьеров; за хозяйку сиамской кошки; за кого-то, кто связан с лошадьмии собаками. Но у нее были только чемодан и эта пара фазанов. Каким-тообразом, стало быть, она, вероятно, проникла в комнату, проступившуюсквозь вагонные декорации, голову лысого господина, Йоркский цветнойсобор. И очевидно, она слушала, что там говорят, потому что вот она - так,как делают, передразнивая кого-то еще, - легонько крякнула: «Кх». И потом,она улыбалась. - Кх, - сказала мисс Антония, поправляя на носу очки. За стрельчатымиокнами галереи проплывали мокрые листья; некоторые приникали рыбками кстеклам, да так и оставались на них, как инкрустации темного дерева. Потомпо Парку шла дрожь, и парящие листья делали эту дрожь видимой - мокрой итемной. - Кх. - Мисс Антония крякнула снова и щипнула что-то тончайшее, белое,что держала в руках, так курица быстро и нервно щиплет кусочек белогохлеба. Вздыхал ветер. Сквозняк гулял по комнате. Двери были плохо пригнаны,окна тоже. То и дело зыбь пробегала ящерицей по ковру. Солнце бросило наковер зеленые и желтые плети, потом оно сдвинулось, уставило назидательныйпалец в дыру на ковре и снова застыло. А потом он потянулся вверх,слабенький, но непререкаемый палец, и выделил над Камином - озареннымсмутно - щит, висящие гроздья, русалку и копья - герб. Мисс Антонияподняла глаза. Землями они владели обширными, говорили, - предки, еепраотцы, Рашли. Там, по Амазонке. Мореплаватели. Флибустьеры. Мешкиизумрудов. Обрыскивали острова. Брали пленников. Дев. Ишь вся в чешуйках,хвостатая. Мисс Антония усмехнулась. Солнечный палец дернулся и опустился,она потянулась за ним взглядом. Он остановился на серебряной раме; то былафотография; лысеющее темя яйцом; выпирающая под усами губа; и снизуподпись - Эдуард, с пышной завитушкой. - Король, - бормотнула мисс Антония, поворачивая белую дымку у себя наколенях. - Спал в Синей комнате, - добавила она и дернула головой, следяза поблекшим лучом. В Королевской Аллее фазанов гнали под ружейные дула. Тяжковыбрасывались они из подлеска ракетами, рдяными ракетами, и ружья трещалипо очереди, весело, звонко, будто вдруг заливалась лаем свора собак. Пучкибелого дыма мгновенье медлили в воздухе, потом нежно расползались, блекли,таяли. На дороге, глубоко врезавшейся в лесистый отвес, уже стояла телега,нагруженная теплыми тушками; коготки были расправлены, и блестели глаза.Казалось, птицы еще живые, только обморочно обмякли под пышными мокрымиперьями. Будто отдыхают, будто спят на теплой насыпи мягких перьев, чутьподрагивая во сне. И тогда Помещик с перепачканным, страшным лицом, в потертых гетрахчертыхнулся и взвел курок. Мисс Антония шила. Пламя вдруг лизало одно из поленьев, вытянувшихсявдоль решетки, жадно глодало его и гасло, оставя серый браслет на местевыеденной коры. Мисс Антония поднимала взгляд, смотрела пристально, пусто,как смотрит на огонь собака. Пламя опадало, и она снова шила. И тогда - бесшумно - распахнулась огромная дверь. Вошли двое тощихмужчин и поставили стол на ковер, на то место, где была дыра. Они вышли;вошли. Расстелили по столу скатерть. Они вышли; вошли, Внесли ножи и вилкив корзине, обитой зеленым сукном; и бокалы; и сахарницы; и солонки; ихлеб; и серебряную вазу с тремя хризантемами. И стол был накрыт. МиссАнтония шила. Дверь теперь уже не распахнулась, но отворилась тихонько. Вбежаласобака, чутко внюхивающийся спаниель; и замер. Дверь осталась открытой. Ивот, опираясь на палку, тяжко ступая, вошла старая мисс Рашли. Белая шаль,закрепленная бриллиантовой брошью, окутывала ее лысую голову. Она еле шла;она одолела комнату; дугой согнулась в высоком кресле подле огня. МиссАнтония продолжала шить. - Стреляют, - наконец сказала она. Старая мисс Рашли кивнула. Сжала в кулаке палку. Обе сидели и ждали. Охотники перешли уже из Королевской Аллеи к Ближним Рощам. Остановилисьна фиолетовой пашне. Хрустели сучья; кружили листья. И над туманом и дымомостровок синевы - нежной синевы, разбавленной синевы - одиноко плавал ввысоком небе. И по беспамятному воздуху заигравшимся херувимом, резвясь,куролеся, пробежался одинокий звон дальней, невидимой колокольни -пробежался и замер. И снова вверх, вверх взметнулись ракеты, взметнулисьрдяные фазаны. Еще, еще. Снова тявкали ружья; дымные шары повисали ввоздухе; расплывались, таяли. И маленькие собачки, чутко внюхиваясь,носились по полям; и люди в гетрах связывали парами нежные тушки, теплые,словно обморочные тельца, и швыряли в телегу. - Ну вот! - сказала Милли Мастерс, экономка, и сняла очки. Она тожешила в темной комнатушке, окнами на конюшенный двор. Фуфайка, грубаяшерстяная фуфайка для сынка, мальчишки, убиравшего церковь, была наконецготова. - И вся недолга! - пробормотала она. Потом она услышала телегу.Хруст колес по камням. И встала. Придерживая руками волосы, свои русыеволосы, она стояла на дворе, на ветру. - Идут! - Она засмеялась, и шрам растянулся у нее на щеке. Она снялатяжелый болт с двери кладовой, и Винг, лесник, ввез по камням телегу.Птицы теперь уже были мертвые, они цепко сжимали коготки, сжимали пустоту.Веки собирались над глазами в серые складки. Миссис Мастерс, экономка, иВинг, лесник, брали связанных птиц за шейки и бросали на каменный полкладовой. Пол был в кровавых подтеках и пятнах. Фазаны стали как-томеньше, будто съежились под опереньем. Потом Винг откинул задний борттелеги и вогнал штыри, которые его закрепляли. Боковые борта былиоблеплены синеватыми перьями, дно перемазано кровью. Но телега была пуста. - Все, сердешные! - усмехнулась Милли Мастерс, и телега загрохоталапрочь. - Кушать подано, ваша милость, - сказал дворецкий. Он кивнул на стол;дал указания лакею. Лакей поместил блюдо под серебряной крышкой в точностигде ему было велено. Оба ждали, лакей и дворецкий. Мисс Антония отложила белое, воздушное шитье; отложила нитки;наперсток; воткнула иглу в кусочек фланельки; и повесила очки на крючок усебя на груди. Потом она поднялась. - Кушать! - рявкнула она в ухо старой мисс Рашли. Секунду спустя миссРашли выбросила вперед одну ногу; сжала палку; и тоже поднялась. Обестарухи медленно прошествовали к столу. И были усажены лакеем и дворецкимпо одну его сторону и по другую. Вспорхнула серебряная крышка. Под нейлежал фазан, голый, блестящий; с тесно прижатыми к бокам ножками; иобложенный кучками сухарей. Мисс Антония твердо вонзила нож в фазанью грудь. Отрезала два кусочка иположила на тарелку. Лакей ловко ее выхватил, и мисс Рашли воздела свойнож. За окном раскатились выстрелы. - Идут? - сказала старая мисс Рашли, забыв на весу вилку. Деревья Парка широко махали ветвями. Она откусила кусочек фазаньего мяса. Листья с шелестом задевали застекла; некоторые налипали на них. - Уже в Ближних Рощах, - сказала мисс Антония. - Хью их спустил. Своепоохотился. - Она вонзила нож в другую сторону грудки. Тщательно, кружкомраскладывала она на тарелке картошку с подливкой, брюссельскую капусту подбелым соусом. Дворецкий с лакеем смотрели внимательно, как служители напиру. Старые дамы ели медленно; молча; они не спешили; они тщательнообгладывали птицу. На тарелках оставались одни косточки. Потом дворецкийподвинул мисс Антонии штоф и мгновение медлил, склонив голову. - Дайте сюда, Гриффитс, - сказала мисс Антония, взяла в руки скелетик икинула под стол спаниелю. Дворецкий с лакеем поклонились и вышли. - Совсем рядом, - сказала мисс Рашли, прислушиваясь. Ветер усилился.Парк била темная дрожь, листья срывались уже вихрями, не задерживались настеклах. Окна гремели. - Птичий переполох. - Мисс Антония помотала головой, глядя на всю этукутерьму. Старая мисс Рашли наполнила свой бокал. Обе потягивали вино, и глаза уних засияли, как сияют полудрагоценные камни на свету. Сизо-синие сталиглаза у мисс Рашли; у мисс Антонии - красные, как вино. А кружева и оборкибудто подрагивали, пока они пили, будто тела у них теплые и вялые подопереньем. - Был вот такой же день, помнишь? - сказала старая мисс Рашли, вертясвой бокал. - Его принесли домой - с пулей в сердце. Сказали, куст.Оступился. Свалился. - Она хохотнула, потягивая вино. - А Джон... - сказала мисс Антония. - Сказали, кобыла. Попала копытом вяму. Умер на месте. Над ним пронеслась охота. Тоже домой вернулся - наставне... - Они снова потягивали вино. - Лили помнишь? - сказала старая мисс Рашли. - Дрянь женщина. - Онапомотала головой. - В седло влезала с красной кисточкой на стеке. - Ни стыда, ни совести! - рявкнула мисс Антония. - Письмо полковника помнишь? Ваш сын несся как одержимый, увлекая засобой людей. И один белый мерзавец... Эхма! - Она снова пригубила свойбокал. - Мужчины в нашем роду... - начала мисс Рашли. Она подняла бокал. Онадержала его высоко, словно предлагала тост лепной русалке над камином. Изапнулась. Тявкнули ружья. Что-то хрустнуло в лесу. Или это крысаметнулась за лепниной? - Вечно женщины. - Мисс Антония кивнула. - Да, мужчины в нашем роду.Эта белая, румяная Люси с мельницы, помнишь? - Дочка Эллен из «Козла и Серпа», - подхватила мисс Рашли. - А портнова дочка, - бормотала мисс Антония. - Хью покупал у нихбриджи, в темной лавчонке на том берегу... -...их еще затопляло каждую зиму. Это ведь его мальчишка, - миссАнтония фыркнула, перегибаясь к сестре, - который церковь убирает. Грянул грохот. В дымоход рухнула шиферная плитка. Огромное поленораскололось надвое. Комья гипса посыпались с герба на ковер. - Рушится, - фыркнула старая мисс Рашли. - Рушится. - А кто, - сказала мисс Антония, озирая комья на ковре. - Кторасплачиваться будет? Пуская пузыри, как два дряхлых младенца, тупо, пусто обе захохотали;перешли к камину и потягивали шерри подле комьев штукатурки и пепла, покав каждом бокале не осталось пылать всего по одной красной капле надонышке. Им не хотелось, кажется, совсем расставаться с вином; сидярядышком у засыпанного камина, они вертели в руках бокалы, но не подносилик губам. - Милли Мастерс, ключница-то наша, - начала старая мисс Рашли. - Онаведь нашего брата... Выстрел тявкнул под окном. И перебил ниточку, на которой держалсяливень. Он обрушился на окна, он хлестал их ровными розгами. Свет на коврепогас. И глаза у старух погасли. Они сидели, вслушивались, и глаза у нихстали как вытащенная из воды галька: скучные, серые, сухие окатыши. И рукивцепились в руки как птичьи коготки, вцепившиеся в пустоту. И обе сталименьше, словно тела у них съежились под платьями. Потом мисс Антония потянулась бокалом к русалке. Оставалась последняякапля; она ее выпила. «Идут!» - каркнула она и стукнула об стол бокал.Грохнула брошенная с размаху дверь. Другая. Еще. По коридору к галерееблизились тяжкие, но шаркающие шаги. - Рядом! Рядом! - Мисс Рашли усмехнулась, оскалив три желтых зуба. Распахнулась гигантская дверь. Ворвались три огромных пса и, задыхаясь,замерли на пороге. Потом, горбясь, вошел сам Помещик в потертых гетрах.Псы прыгали на него, дергали мордами, обнюхивали его карманы. Потомкинулись вперед. Учуяли мясо. От кипенья хвостов и спин галерея ходуномходила, как лес под хлыстом ветра. Они обнюхивали стол. Рвали лапамискатерть. И вот с визгом и воем бросились на рыженького спаниеля, которыйглодал фазаний скелет под столом. - Проклятье! Проклятье! - взревел Помещик. Но голос был тусклый, будтонадломленный встречным ветром. - Проклятье! Проклятье! - орал он,проклиная уже сестер. Мисс Антония и мисс Рашли вскочили на ноги. Огромные псы схватилиспаниеля. Они терзали его, хватали желтыми клыками. Помещик махал, махалременной плеткой, клял собак, клял сестер, а голос был у него громкий, нотусклый, дальний. Удар - и он смахнул на пол вазу с хризантемами. Еще - ион огрел по щеке мисс Рашли. Старуха запрокинулась навзничь, заделакаминную доску. Палка, дико взметнувшись, ударила по щиту на гербе. МиссРашли с глухим стуком упала в золу. Герб Рашли сорвался со стены. МиссРашли лежала погребенная - под копьями, под русалкой. Ветер стегал по стеклам; залп прокатился по Парку, упало дерево. Итогда-то король Эдуард в серебряной раме дрогнул, опрокинулся и тоже упал. В вагоне сгустился серый туман. Болтался как занавес: он словноразбросал по углам пассажиров далеко друг от друга, хотя вдействительности они сидели совсем близко, как и положено сидетьпассажирам в вагоне третьего класса. И странное дело. Миловидная, хоть инемолодая женщина, в приличном, хоть и потертом платье, которая вошла ввагон на какой-то глухой станции, словно утратила очертанья. Тело ееобратилось в туман. Только глаза блестели, менялись и жили как бы сами посебе: глаза без тела; глаза, видевшие то, что не видно другим. Они сияли впромозглом воздухе, они блуждали, и в могильной атмосфере вагона - окназапотели и на лампах были мглистые венчики - они были как пляшущиеогоньки, как блуждающие огоньки, которые, люди говорят, пляшут надмогилами тех, кто спит неспокойно на кладбище. Нелепая мысль? Пустаяфантазия! И однако же, раз ничто не кончается без осадка, а наша память -это пляшущий в уме огонек, когда прожитое погребено, быть может, и этиглаза, сияющие, блуждающие, - дух семьи, дух эпохи, культуры, пляшущий надмогилой? Поезд замедлил ход. Фонари вытянулись и замерли. Надломились. И сновавытянулись, когда поезд вкатил в вокзал. Фонари пылали. Ну а глаза в углу?Они закрылись. Быть может, от слепящего света. И разумеется, в слепящемсвете вокзальных огней стало совершенно ясно - это самая обычная, оченьнемолодая женщина приехала в Лондон по какой-то самой обычной надобности -что-нибудь связанное с кошкой, или с лошадью, или с собакой. Онапотянулась за чемоданом, встала и сняла с полки фазанов. И все же разве,открыв дверь вагона и сходя на перрон, не крякнула она «кх, кх» на ходу?
ЛАПИН И ЛАПИНА (пер. - Л.Беспалова)
И вот они муж и жена. Отгремел свадебный марш. Порхали голуби.Мальчуганы в итонских пиджачках швыряли рис, фокстерьер трусил черездорогу, а Эрнест Торберн вел невесту к машине сквозь группку зевак, безкоторых не обходится ни одно событие в Лондоне: они никогда не упускаютслучая насладиться зрелищем чужого счастья, равно как и несчастья. Он,ничего не скажешь, видный мужчина, она конфузится. Их еще раз обсыпалирисом, и автомобиль тронулся. Было это во вторник. Сегодня была суббота. Розалинда никак не моглапривыкнуть к своему новому имени - миссис Эрнест Торберн. А вдруг она таки не привыкнет зваться миссис Эрнест Такая-то, думала Розалинда, глядя изэркера гостиницы на горы за озером - она поджидала, когда муж сойдет кзавтраку. К имени Эрнест так легко не привыкнешь. Она бы ни за что невыбрала такое имя. Тимоти, Энтони, Питер не в пример лучше. И он ничуточкине похож на Эрнеста. Это имя неотъемлемо от памятника Альберту [мемориал встиле ложной готики, возведенный в честь принца Альберта], буфетовкрасного дерева, офортов с изображением принца-супруга в кругу семьи -короче, от столовой ее свекрови на Порчестер-Террас. А вот и он. Слава тебе господи, на Эрнеста он ничуть не похож, вот ужнет. На кого же он похож? Она искоса глянула на него. Вот оно, когдаоткусывает тост - он вылитый кролик. Никто, кроме нее, не усмотрел бы вэтом подтянутом, спортивного вида молодом человеке с прямым носом,голубыми глазами и жесткой складкой рта сходства с крохотным трусливымзверьком, но тем смешнее. Когда он ел, нос его чуть заметно дергался. Нуточно нос у ее любимого кролика. Она смотрела, как он дергает носом; онперехватил взгляд - пришлось объяснить, что ее насмешило. - Ты вылитый кролик, Эрнест, - сказала она. - Только не домашний, адикий, - продолжала она, приглядываясь к нему. - Кролик-охотник,царь-кролик, властелин всех кроликов. Таким кроликом Эрнест был не прочь стать, и раз ее смешило, когда ондергал носом, а он ведь знать не знал об этом, он начал дергать носомумышленно. Она заливалась смехом, он вторил ей, и тут уж и старые девы, ирыболов, и официант-швейцарец в засаленном черном пиджаке сразудогадались: молодые очень счастливы. Но такое счастье, долго ли онопродлится? - задавались они вопросом; и всякий отвечал исходя из своегоопыта. В полдень, сидя на поросшем вереском берегу озера, «Кролик, хочешьсалатика? - спросила Розалинда, протягивая пучок салата, который онивместе с крутыми яйцами прихватили на второй завтрак. - Давай ешь из моихрук», - добавила она, и он придвинулся поближе, и грыз салат, и дергалносом. - Хороший крольчишка, славный крольчишка, - сказала она и погладилаего, как привыкла гладить своего ручного кролика. Нет, это решительно нето. Уж кем-кем, а ручным кроликом он никак не мог быть. А что, еслиперейти на французский? «Lapin!» [кролик (фр.)] - позвала она. Но уж кем-кем, а французскимкроликом он и подавно не мог быть. Англичанин до мозга костей, он родилсяна Порчестер-Террас, учился в Регби, а сейчас состоял на службе ЕгоВеличества короля. Тогда на пробу она назвала его крольчонком - нет, это ивовсе никуда не годится. Крольчонок - он пухлый, мяконький, смешной; аЭрнест худощавый, весь как литой, положительный. Так-то оно так, а нос унего все равно дергался. «Лапин», - вдруг вырвалось у нее; она дажевскрикнула - так бывает, когда ищешь, ищешь и вдруг подыщешь нужное слово. - Лапин, Лапин, царь Лапин, - твердила она. Кличка подошла ему как нельзя лучше - никакой он не Эрнест, он царьЛапин. Почему Лапин? А бог его знает. Когда во время долгих уединенных прогулок у них не находилось свежихтем для разговоров, а дождь зарядил, как и предрекали знакомые; или когдаони посиживали вечерами у камина, спасаясь от холода, а старые девы ирыболов уже разошлись по своим комнатам, а официант появлялся, только еслипозвонить в колокольчик, фантазия ее разыгрывалась и она сочиняла историюплемени Лапиных. В ее рассказах - она тем временем шила, он читал - онибыли совсем как живые, у каждого свой характер, и ужасно забавные. Эрнестоткладывал газету, приходил ей на помощь. И на свет появлялись черныекролики и рыжие; кролики-враги и кролики-друзья. Появлялся и лес, где жиликролики, и степь за ним, и топь. Но прежде всего их занимал царь Лапин.Времена, когда он только и умел что дергать носом, миновали - теперь этобыл чудо что за зверь. Розалинда всякий день отыскивала в нем новыедостоинства. Но прежде всего он был великолепный охотник. - А что царь изволил делать сегодня? - спросила Розалинда, когда пошелпоследний день их медового месяца. На самом деле они весь день ходили по горам, она набила на пяткеволдырь; но спрашивала она его не об этом. - Сегодня, - сказал Эрнест, откусил сигару и не преминул подергатьносом, - он гнался за зайцем, - замолчал, чиркнул спичкой и снова дернулносом. - Вернее, за зайчихой, - уточнил он. - За белой зайчихой, - подхватила Розалинда, будто только того и ждала.- За такой маленькой белой с серебристым отливом зайчишкой с большимиблестящими глазами. - Вот-вот, - сказал Эрнест и пригляделся к ней точь-в-точь, как онаприглядывалась к нему, - это такая совсем маленькая зайчишка, передниелапки свесила, глазки навыкате. - Он очень точно описал, как сидитРозалинда, - из ее рук свисало шитье, а глаза, блестящие и большие, были ивпрямь слегка навыкате. - А-а, Лапина, - выдохнула Розалинда. - Так вот ее как зовут - настоящую Розалинду? - спросил Эрнест ипоглядел на нее. Он любил ее без памяти. - Да, так ее и зовут - Лапина, - сказала Розалинда. Перед тем как лечь спать, они все обговорили. Отныне он царь Лапин; онацарица Лапина. Они полная противоположность друг другу; он - отчаянносмелый и непреклонный; она - пугливая и непостоянная. Он правитхлопотливыми кроликами; ее царство - пустынный и таинственный край, гдеона блуждает лунными ночами. Территории их тем не менее соприкасаются -они царь и царица. Итак, после медового месяца они сделались обладателями своегособственного мира, где кроме белой зайчихи обитали только кролики. Ни однаживая душа не подозревала о его существовании, но так было дажеинтересней. У них появилось ощущение, свойственное большинствумолодоженов, а им еще в большей степени, чем другим, что они в заговорепротив остального мира. Они хитро поглядывали друг на друга, когдаразговор заходил о кроликах, лесах, западнях и охоте. Исподтишкаперемигивались через стол, как в тот раз, когда тетя Мэри сказала, чтовидеть не может жареных кроликов - до того они похожи на младенцев; иликогда Эрнестов братец Джон, рьяный охотник, излагал им, почем в Йоркширеэтой осенью ходят кролики - за все про все, вместе со шкуркой. Порой у нихвозникала нужда в егере, браконьере или управляющем, и они потешалисьвовсю, определяя, кому из знакомых какую роль отвести. К примеру, матьЭрнеста, миссис Реджинальд Торберн, была прямо создана для ролиуправляющего. Но в тайну свою они никого не посвящали - иначе какойинтерес? Этот мир существовал только для них двоих. Не будь этого мира, продержалась бы она целую зиму? - спрашивала себяРозалинда. Взять хотя бы золотую свадьбу старших Торбернов - тогда ихродственники все как один стеклись на Порчестер-Террас, чтобыотпраздновать полувековой юбилей союза, столь благословенного: разве он неподарил миру Эрнеста Торберна, и столь плодотворного - разве не родилисьот этого союза еще девятеро сыновей и дочерей, которые в свою очередьсочетались браками, и браки их в свою очередь были плодотворны. Она сужасом ожидала этого вечера. Но не пойти на него не могла. Как жаль, чтоона единственный ребенок, и вдобавок сирота, думала Розалинда, поднимаясьпо лестнице, - да она просто затеряется среди бесчисленных Торбернов,собравшихся в большом зале, оклеенном лоснящимися, атласистыми обоями, состен которого глядели отблескивающие глянцем семейные портреты. ЖивыеТорберны мало чем отличались от нарисованных, разве что рты у них были ненарисованные, а всамделишные, и рты эти отпускали шутки; шутки школьные, отом, как выдернули стул из-под гувернантки; шутки о лягушках - как ихподкладывали в непорочные постели старых дев. А Розалинда даже жеванойбумажкой ни в кого сроду не плюнула. Сжимая в руке подарок, она подходилак свекрови, пышно облаченной в желтое атласное платье, к свекру, укоторого в петлице красовалась роскошная желтая гвоздика. А вокруг них настолах и стульях громоздились золотые подношения: одни покоились в вате;другие - возносили ввысь свои блистающие ветви (канделябры); портсигары;цепочки; и на каждом даре клеймо золотых дел мастера, чтобы не возникло итени сомнений - это не подделка, а золото самой что ни на есть высокойпробы. Ее же подарок - всего-навсего томпаковая дырчатая коробочка;старинная песочница, подлинная вещица XVIII века, из таких в былые временапосыпали песком чернила для просушки. Довольно бесполезный подарок, она исама это понимала, в век промокашек, и когда она протянула песочницусвекрови, перед ней вдруг побежали жирные приземистые строчки свекровинаписьма, в котором та, когда они обручились, выражала надежду, что «мой сынсделает вас счастливой». Но она не стала счастливой. Вот уж нет. Онапоглядела на Эрнеста - он стоял прямой как палка, и нос у него былточь-в-точь такой, как на всех без исключения портретах; такой носдергаться не станет. Потом они спустились к столу. Перед ней, чуть не целиком загораживаяее, стоял высокий букет хризантем, чьи медно-золотые лепестки свивались вкрупные тугие шары. Вокруг все блистало золотом. Карточка с золотымобрезом и золотыми переплетенными инициалами содержала перечень блюд,которыми их будут обносить в строгом порядке. Она опустила ложку в тарелкус прозрачной золотой жидкостью. Свет ламп превращал промозглый белесыйтуман, просачивающийся в окна, в золотую пелену, размывавшую ободкитарелок и золотившую шишковатую кожуру ананасов. И лишь она в своемподвенечном платье, с чуть выпуклыми, уставившимися в одну точку глазамиказалась тут белой, не поддающейся таянию сосулькой. Обед все тянулся и тянулся, и в столовой стало парно. На лбах мужчинзаблестели крупные капли пота. Она чувствовала - сосулька начинает таять.Она расплавлялась; растворялась; испарялась; того и гляди потеряетсознание. И тут сквозь вихрь мыслей в голове и гомон в ушах до нее донессягромкий женский голос: - А до чего плодущие! - Торберны - они и точно плодущие, - подхватила она, обводя взглядомодну за другой толстые разрумянившиеся физиономии, которые двоились отнахлынувшего на нее головокружения, разрастались от дымки, окружавшей ихзолотым нимбом. - И до чего плодущие! Тут Джон как рявкнет: - Погань!.. Стрелять их... Давить сапогами! Иначе от них продыху небудет... Уж эти мне кролики! Услышав это слово, она ожила словно по волшебству. Посмотрела наЭрнеста и увидела, как дернулся за стеблями хризантем его нос. Нос пошелрябью морщин, он дернулся раз-другой-третий. И с Торбернами сталотвориться нечто непостижимое. Золотой стол оборотился пустошью, гдепламенел цветущий дрок; гомон голосов обернулся веселой трелью жаворонка,звенящей в небе. В голубом небе, по которому неспешно плыли облака. ИТорберны - все до одного - вмиг преобразились. Она поглядела на свекра -плутоватого человечка в крашеных усах. Страстный коллекционер - он собиралпечатки, эмалевые коробочки, всевозможные безделушки, уставлявшиетуалетные столики XVIII века, и рассовывал их по ящикам кабинета подальшеот глаз жены. И тут ей открылось, кто он такой - браконьер, который,припрятав под куртку фазанов и куропаток, удирает в свой закопченныйдомишко и там украдкой варит их на треноге. Вот кто такой ее свекор насамом деле - браконьер. А Силия - незамужняя дочь, вечно вынюхивающаячужие тайны, всевозможные мелочи, которые люди оберегают от чужих глаз, -белый хорек с красными глазками и носом, перепачканным оттого, что онвечно сует его куда не след. Болтаться в сетке за плечами охотников,ждать, когда тебя запустят в нору, - поистине жалкая жизнь у Силии, нокому что на роду написано. Вот какой ей открылась Силия. Потом онаперевела взгляд на свекровь, которую они окрестили управляющим.Краснолицая, низменная, самодурка - все это так, но когда она стояла иблагодарила поздравляющих, Розалинде, вернее, Лапиной свекровь открылась вновом свете, а вместе с тем открылся и обветшалый особняк с осыпающейсяштукатуркой за ее спиной, и послышались рыдания в ее голосе, когда онаблагодарила своих детей (а они ненавидели ее!) за ту жизнь, которой давнопришел конец. Внезапно наступила тишина. Они подняли бокалы; осушили; воти вечеру конец. - Ой, царь Лапин, не пошевели ты тогда носом, не миновать бы мнезападни, - жаловалась Розалинда, когда они брели сквозь туман домой. - Но теперь-то тебе нечего бояться, - сказал царь Лапин и пожал ейлапку. - Нечего, - ответила она. И они возвратились домой парком - царь и царица топей, туманов инапоенных запахом дрока пустошей. Так шло время; один год; два года. И однажды зимним вечером - поприхоти случая он пришелся на годовщину золотой свадьбы, только миссисРеджинальд Торберн уже не стало; дом сдавался внаем; и жил там теперь одинсторож - Эрнест вернулся со службы домой. Они устроились очень мило:занимали полдомика над лавкой шорника в Южном Кенсингтоне, поблизости отметро. Погода стояла холодная, над городом навис туман, и Розалинда сиделау камина и шила. - А знаешь, что со мной сегодня приключилось? - спросила она, едва онсел и протянул ноги к камину. - Перехожу я через ручей и тут... - Какой еще ручей? - оборвал ее Эрнест. - Ручей в лощине, там, где черный лес подходит к нашему, - объяснилаона. Эрнест оторопело посмотрел на нее. - Что ты городишь? - спросил он. - Эрнест, милый, - ужаснулась она. - Царь Лапин! - и поболтала лапками,на которых играли отблески пламени. Но нос не дернулся. Ее руки - онивновь стали руками - вцепились в шитье, глаза чуть не выскочили из орбит.Пять долгих минут она ждала, пока он превратится из Эрнеста Торберна вцаря Лапина, и все это время она чувствовала на себе страшный груз -ощущение было такое, будто ей вот-вот свернут шею. Но наконец он все жеобернулся царем Лапиным; нос его дернулся, и весь вечер они, как у нихповелось, бродили по лесам. И все же спалось ей плохо. Посреди ночи она проснулась - с нейтворилось что-то неладное. Она закоченела, продрогла. В конце концов онавключила свет и поглядела на лежащего рядом Эрнеста. Он крепко спал.Похрапывал. Но хоть он и храпел, нос его не шевелился. Можно подумать, они вовсе никогда не дергался. А что, если он самый настоящий Эрнест; что,если она и в самом деле замужем за Эрнестом? И перед ней возникла столоваяее свекрови; и там сидели она и Эрнест, совсем старые, над ними виселиофорты, а перед ними громоздился буфет... Они праздновали свою золотуюсвадьбу... Нет, этого она не могла перенести. - Лапин, царь Лапин! - шепнула она, и нос его, казалось, дернулся самсобой. Но он продолжал спать. - Лапин, проснись! - позвала она. Эрнест проснулся, увидел, что она сидит на постели, и спросил: - Что с тобой? - Мне почудилось, мой кролик погиб! - заскулила она. Эрнест вспылил. - Не пори чепухи, Розалинда, - сказал он. - Ложись давай спать! Повернулся на другой бок. И сразу же заснул, захрапел. А ей не спалось. Она лежала, поджав коленки, на своей половине кровати,совсем как зайчиха на блюде. Она выключила лампу, но тусклый свет уличногофонаря падал на потолок, и на нем кружевной сеткой отпечатывались ветви заокном, и ей виделась там тенистая роща, в которой она бродила, петлялатуда-сюда, кружила, и сама охотилась, и за ней охотились, и лаяли собаки,и трубили рожки; и она мчалась, спасалась... до тех самых пор, покагорничная не отдернула шторы и не принесла чай. Назавтра она места себе не могла найти. Ее преследовало ощущение, будтоона что-то потеряла. Ей чудилось, что ее тело съежилось, сжалось,потемнело, одеревенело. Ноги и руки тоже были как чужие, а когда, слоняясьпо квартире, ей случалось проходить мимо зеркала, ей мерещилось, будтоглаза у нее торчат из орбит точь-в-точь как коринка из булки. И комнататоже съежилась. Громоздкая мебель выставляла свои углы в самых неожиданныхместах - она то и дело ушибалась. И вот она надела шляпку и выскочила наулицу. Побрела по Кромвель-роуд; и каждая комната, мимо которой онапроходила, в которую заглядывала, мнилась ей столовой, где за желтымикружевными занавесками обедают люди, а над ними висят офорты, а перед нимигромоздятся буфеты. И вот наконец и Музей естественной истории - в детствеона любила сюда ходить. Но не успела она переступить порог музея, какнаткнулась на чучело зайчихи с красными стеклянными глазами наискусственном снегу. Непонятно почему ее с головы до ног пронизала дрожь.Скоро начнет смеркаться - может быть, ей тогда станет легче? Она ушладомой, не зажигая света, села у камина и попыталась представить, что онаодна на пустоши; неподалеку бежит ручей, а за ручьем чернеет лес. Но ей неперебраться через ручей. И вот она на берегу - приникла к мокрой траве, -и вот она сникла в кресле, и руки ее, на этот раз пустые, повисли, а глазав отблесках пламени блестели тускло, как стеклянные. И тут грянулвыстрел... Она подскочила, словно ее подстрелили. Но это всего-навсегоЭрнест щелкнул замком. Она ждала его вся дрожа. Он вошел, включил свет. Иостановился на пороге - высокий, видный, потирая красные от холода руки. - Сумерничаешь? - сказал он. - Ой, Эрнест, Эрнест! - вскрикнула она - ее будто подкинуло. - Что еще стряслось? - резко спросил он и протянул руки к камину. - Ты знаешь, Эрнест, Лапина пропала, - залепетала она, дико уставившисьна него, в ее огромных глазах застыл испуг. - Она потерялась. Эрнест насупился. Сжал губы. - Вот оно что? - сказал он и зловеще улыбнулся жене. Минут десять онстоял, ничего не говоря, а она ждала, чувствуя, как смыкаются руки у неена шее. - Ах вот оно что, бедняжка Лапина, - сказал он чуть погодя,поглядел в зеркало над камином и поправил галстук. - Угодила в западню насвою погибель. - Сел и уткнулся в газету. И так их браку пришел конец.
РЕАЛЬНЫЕ ПРЕДМЕТЫ (пер. - Д.Аграчев)
На обширной поверхности пляжа, опоясавшего залив, ничто не двигалось,кроме одинокого черного пятнышка. Приближаясь к хребту и ребрам брошеннойна берегу шаланды, черный силуэт обнаружил четыре ноги, и понемногу сталоясно, что он состоит из двух молодых людей. Даже не различая черт, можнобыло с уверенностью сказать, что их переполняет энергия молодости; в едвауловимом движении двух тел, которые то сближались, то отдалялись друг отдруга, сквозила удивительная живость, и круглые головки явно извергаличерез крошечные рты аргументы яростного спора. Это впечатлениеподтвердилось, когда стала видна трость, то и дело выбрасываемая вперед справой стороны. «Как ты можешь утверждать... Неужели ты думаешь...» - какбы вопрошала трость с правой стороны - со стороны прибоя, прочерчиваядлинные прямые борозды на песке. - К черту политику! - явственно донеслось с левой стороны, и понемногустали различимы губы, носы, подбородки, короткие усики, твидовые кепки,охотничьи куртки, башмаки и клетчатые чулки; потянуло дымом от трубок;ничто на просторах моря и песчаных дюн не было столь реально, плотно,живо, упруго, красно, волосато и энергично, как эти два молодых тела. Они плюхнулись на песок возле остова черной шаланды. Знаете, как поройтело само стряхивает запал спора, извиняясь за чрезмерное возбуждение;приняв удобное положение, оно своей вальяжной расслабленностью заявляет оготовности предаться новому занятию - всему, что подвернется под руку. ТакЧарльз, чья трость только что полосовала пляж, принялся бросать плоскиекамешки по поверхности воды, а Джон, который воскликнул: «К чертуполитику!» - запустил пальцы в песок. Он ввинчивал руку глубже, глубже -по самое запястье и дальше, так что пришлось задрать рукав, - и во взглядеего исчезла напряженность, а точнее, тот постоянный фон опыта и мысли, чтопридает непроницаемую глубину глазам взрослого человека, и осталась лишьчистая, прозрачная поверхность, не выражающая ничего, кроме удивления,свойственного детям. Конечно, погружение в песок сыграло тут свою роль. Онвспомнил, что, если выкопать достаточно глубокую ямку, вокруг пальцевначинает сочиться вода, тогда ямка превращается в ров, колодец, родник,потайной канал, ведущий к морю. Пока он думал, что именно выбрать, пальцы,не оставившие своего занятия в воде, сомкнулись на чем-то твердом - нареальном и весомом предмете, который он понемногу сдвинул с места ивытащил. Под налипшим песком проглянула зеленая поверхность. Он стерпесок. Это был кусок стекла - толстый, почти непрозрачный. Море полностьюсгладило края и уничтожило форму, так что невозможно сказать, чем он был впрошлом: бутылкой, стаканом или окном; теперь это только стекло, почтидрагоценный камень. Стоит лишь заключить его в золотую оправу или надетьна тонкую проволоку, и он превратится в драгоценность - часть ожерелья илитускло-зеленый огонь на пальце. А что, если это и в самом деле драгоценныйкамень? Может, он служил украшением смуглой принцессе, которая сидела,опустив пальцы в воду, на корме галеры и слушала пение рабов, везущих еечерез залив? Или раскололся, упав на дно, дубовый сундук с сокровищамиелизаветинских пиратов, и - столетиями перекатываясь по камням - изумрудывыкатились наконец на берег. Джон повернул стекло, посмотрел сквозь негона свет, поднял его так, что в бесформенной массе расплылся торс ивытянутая правая рука его друга. Зеленый цвет чуть светлел или сгущался взависимости от того, что было позади - небо или Чарльз. Джону этонравилось; он был удивлен; предмет в его руке был такой твердый, такойплотный и отчетливый в сравнении с непонятным морем и туманным берегом. Внезапно он услышал вздох - глубокий вздох, свидетельствующий о том,что его друг Чарльз перекидал все плоские камешки, до каких могдотянуться, или же решил, что это занятие бессмысленно. Сидя бок о бок,они развернули и съели свои бутерброды. Когда они, отряхиваясь, вставали,Джон взял стекло и молча посмотрел на него. Чарльз тоже посмотрел на него.Он, однако, немедл
2017-07-25
193
