Целовал тебя в темечко воин-Марс,

Михаил Трубицын

 

Родился в Ельце, учился в МИИТе (Московский институт инженеров ж.-д. тр-та), работал строймастером в Казахстане, корректором в «Московской правде», предпринимателем-«челноком», сборщиком мебели, охранником, консьержем, санитаром, матросом-спасателем... Реализовав юношескую мечту о журналистике, плодотворно трудился в газетах «Красное знамя», «Факты с аргументами» и «Елецкий Вестник», попутно занимаясь политикой, охраной природы, памятников старины, краеведением, воспитанием сына и служением в храме.

В последние три года – заместитель главного редактора всероссийской газеты «Город счастья».

Стихи сочиняет с детства.

 

В начале 80-х в органе Елецкого горкома КПСС «Красное знамя» появились его первые публикации и сразу привлекли внимание читающей публики зрелостью формы и «лица необщим выраженьем», а их автор возглавил сначала поэтическую студию клуба «Вече» (1989 – 1996 гг.), затем – творческое объединение «Верба» (2000 – 2004 гг.). Некоторое время был заместителем председателя городской организации союза писателей «Воинское содружество», в настоящее время – президент литературной ассоциации «Вторая реальность» (ЛАВР). Лауреат Давыдовского фестиваля искусств «Славянское счастье» (Воронежская область). С 2014 года публикуется в «толстом» литературном журнале «Петровский мост» (Липецк).

Ссылки на произведения автора в интернете:

stihi.ru/avtor/donmichel

proza.ru/avtor/qwert33

 

ЧАСТЬ 1. ПОД УЩЕРБНОЙ ЛУНОЙ

 

 

Под ущербной луной

 

Как бриллиант, сияет Вега

над тусклым золотом степей.

Ревут стада. Леон Сапега

идёт в поход на москалей.

 

У гетмана стальные латы,

он верит в честь и Божий суд.

Его рассеют супостаты,

казачки, воя, проклянут...

 

Ещё пасёт гусей Мазепа,

ждёт поселенцев Новый Свет,

нет ни компьютеров, ни рэпа

и до свободы –  триста лет.

 

Куликовский мотив

 

На рубеже сорокалетья

уже коней не хлещешь плетью,

уже считаешь дни…

 

Перебирая четки былей,

осознаешь, что мало били:

не стал ни злее, ни…

 

Всё внятно: ненависть и верность,

души и плоти соразмерность

на перевале лет.

Безумство самоотверженья,

закон войны, разгул сраженья…

По коням, Пересвет?

 

Орла и шапку – Мономаху,

алтын – купцу, Псалтырь – монаху,

бойцу – срединный путь.

Потом

потомки сложат плачи.

О, совмести

рукою зрячей

копье и вражью грудь!

 

Рабы. 1612 год

 

– Москву полякам продают

на будущей неделе!..

 

Вставай, Россия,

                         Страшный Суд

идёт, а ты – в постели.

 

В Кремле бояре делят трон,

в Ельце палят пищали;

в борделях визг, в застенках стон,

а крысы все сбежали.

Не избежишь своей судьбы,

хоть вой, хоть лезь из кожи.

Тиран убит, мы не рабы –

но до чего похожи!

 

Глумится рыжий сатана

над девой русоглавой,

идёт гражданская война

без доблести и славы.

 

Талдычат, что страна банкрот,

что Бог ушёл из храма…

Очнись, страна! Восстань, народ!

Или – умри от срама.

 

Время ущербной луны

 

Рушится царство твое,

грозный владыка Иване!

Чует пиры воронье,

как барыши – басурмане.

 

В теплую кровь влюблены,

рыщут от Мги до Арбата

внуки ущербной луны –

и не встречают булата.

 

Множится племя иуд;

не в кабаках, а на вече

старых богов продают,

новых пророков увечат.

 

Месяца узкий клинок

вместо былого Ярила

явит заутра восток:

русское солнце остыло...

 

Не скукожимся у края

 

Пряхи незримые в небо

Смотрят и судьбы прядут…

А. Блок

Когда кровь скиснет, как вино,

Жар-птицу с неба не похитишь.

Дивись, народ: идет на дно

Россия – златоглавый Китеж.

 

Еще гудят колокола,

еще дымят костры и трубы…

Живи – пока не умерла,

греши и празднуй белозубо.

 

При свете звезд, при свете дня

страдай, тальянка-смерть-отрава,

дружинник, не щади коня,

чтоб не тускнела наша слава!

 

Героям – драться, пряхам – прясть.

Не верь в судьбу, страна родная.

Пусть до Царь-града – не воспрять,

но – не скукожимся

у края!..

 

Бунт

 

– Не верую в Бога! (А веровал встарь…)

Не верю, что «божий помазанник» – царь.

Не буду нести свой поношенный крест!

Кто не работает – да не ест.

 

Мечта идиота: проснулся народ.

За волей, за долей, за правдой – в поход!

Звенела и брызгала рыжая медь,

и Волга, завидуя, стала мелеть:

 

река без начала, река без конца

по степи, пустой, как глаза мертвеца,

по шляхам, мощённым костями врагов,

сверкая штыками, текла на Тамбов.

 

И хлынула в город, и краток был бой:

попробуй поспорить с грозой и судьбой…

 

И – к «новым вершинам», вошедши во вкус:

из пепла России слепили Союз,

где вместо царя – сухорукий кинто,

а в Бога (и чёрта) не верит никто.

В кружках политпроса

                     партглотки дерём:

лжевера-де свергнута вместе с царём –

во имя надежды, любви и весны...

Пьём водку и смотрим заёмные сны.

 

Выпускник

 

После вуза попав на вокзал –

новостройку

                в таежном селенье,

преисполнен похвального рвенья:

я новинки прогресса внедрял.

 

В перерывах листая «Гудок»,

узнавал о высоких примерах.

Как школяр, принимал все на веру,

не умея читать между строк.

 

Все новинки ломались (ба–бах!

Что-то братия не рассчитала…).

И, как древле, кувалда взлетала

в мускулистых, привычных руках.

 

И не встала страна на дыбы

(лишь на уши) от Тикси до Сочи.

Понапрасну

                игрался рабочий

тяжким молотом

                     общей судьбы.

Возвращение

 

На границе русской Азии

и седых афганских гор

парни вышли из УАЗика,

сели, курят "Беломор".

 

Вальдас думает о Флайнеми,

о Танюшке – Петр Углов,

прошагав в чаду и пламени,

словно Данте, семь кругов.

 

В ореоле дыма лица их,

тишина в ушах звенит...

По дороге райской птицею

заливался замполит:

 

«Меж крестом и полумесяцем

никогда не быть любви.

Мир войною равновесится;

англичане, шурави [1]

здесь вставали в рукопашную,

не щадя чужую плоть,

но ни гордость, ни бесстрашие

не смогли перемолоть».

 

Пой, философ необрезанный,

византийская юла!

«Крестоносца» Лёньку Брежнева

не отмажешь от котла.

Вас немало, впрок закупленных,

так вали на правду ложь!

Все равно орлят загубленных

к мамке с папкой не вернешь.

 

Сколько их легло – отчаянных,

молодых, как ты и я…

На осину – ванек-каинов,

«воевавших» из Кремля!

                                                  

Уходя, оглянись

                                                               

От Казани до Рязани самых лучших вырезали:

чистых духом, умных, смелых,

русских-русских… Словом – белых.

Из песни                                                                                                               

Не взбодрит ни наука, ни йога:

одряхлел «атакующий класс»…

Имя этой страны – Безнадега.

Русь, зачем ты оставила нас?

 

Где заступники, где обереги?

Нас раздавит бессмысленный крест.

На гробницах – колючие снеги,

да развалины строек окрест.

 

Обветшали победные стяги.

Наша совесть – в свинцовом долгу…

Сколько было напрасной отваги,

братской крови на белом снегу!..

 

Вот и красным пора в путь-дорогу –

в пыль анналов, на самое дно.

Маркс не явится вам на подмогу.

Уходя, допивайте вино!

                                    

Реквием

 

Ты думала, что это навсегда,

работала, ресурсов не жалея,

Московия, последняя Орда,

сомкнувшая щиты у мавзолея.

 

Замкнувшая границы на замки,

глядящая на Запад в перископы,

пославшая надёжные полки

стеречь Афганистаны и Европы.

 

Ничто не отвратило смены вех

и статуса помойки на задворках,

и без тебя вступила в новый век

вселенная от Рима до Нью–Йорка.

 

Теперь и навсегда ты – Старый Свет,

кошмар осатанелого пиита;

страна снегов, балета и ракет,

старуха у разбитого корыта…

 

Урус-дервиш

 

Опять над берегом Хазара[2]

седые ветры мнут камыш.

Здесь некогда бродил немало

В. Хлебников – Урус-дервиш.

 

Как и Есенин, бредя Югом,

спешил в Иран что было сил,

но Век железный – Калиюга –

поправки веские вносил.

 

Азербайджан трубил спесиво

в бараний рог: «Мы не рабы!» –

и все персидские мотивы

губились досками судьбы.

 

Палило солнце новой эры

поэтов мира и весны.

«Какой Шираз-вшираз, энкеры[3]?

Вам мало собственной страны?».

 

Страны, откованной из стали,

внушавшей ненависть и страх,

из века в век шагавшей в дали,

всех отсылавшей к Gott’у nah…

 

В пути забыли: Бог не фраер,

Ему ни тяжко ни легко;

как мы Его, Он нас оставил –

и нас послали далеко.

 

В ООН, напыжившись, улусы

вступали, как в дерьмо, коза,

сверкали пятками урусы,

как шведы, немцы и хаза…

 

Где шаг печатали солдаты,

шуршат осока и камыш.

Всё это предсказал когда-то

мудрец-простец Урус-дервиш.

 

Прощальное

 

Итак, в Спитак, мой верный Сивка!

(на посошок хлебнем вина).

Собор, забор, пивбар да кирка,

кривая тюркская луна.

 

Здесь были скифы и хазары,

хохлы[4] и фрицы, наконец.

 

Гуд бай, Yelеts, мой папа старый,

ворам[5] и воинам отец!

 

Распят, загажен, разворован,

как и другие города,

унижен и деклассирован,

ты не воспрянешь никогда.

 

В таверне «Вуду» бьют посуду

Аршак-ишак и Конь-в-пальто…

Ни в Иисуса, ни в Иуду

уже не верует никто.

                                                                        

*           *          *

                                            Князю Святославу

Русь несвятая

 

В скудельницах торных просторов

покоится пращуров прах;

украинной вольницы норов

железом распят на холмах.

Устав от земного полона,

князь Дмитрий мечтает, как встарь,

рассеять поганых у Дона

и меч возложить на алтарь.

 

Дымится земля под крестами.

Встают из разверзшихся ран

несытые Гитлер и Сталин,

за ними – хромец Тамерлан.

Улусы волшбы и мороки,

где нежить вступает в права...

 

Подвижники и скоморохи,

чья слава в преданьях жива!

Иная грядёт несвобода.

Иная сбирается рать

и землю, и душу народа,

и небо от тленья спасать.

Неверье и страх попирая,

стучите потомкам в сердца!

И выстоит

Русь несвятая

по воле людей и Творца.

 

Мы – север

 

Октябрь. Оголтелые птицы

летят от зари до зари,

и настежь раскрыты границы,

да не на что съездить в Paris.

 

На звонких валдайских просторах

пылают огнем купола,

и гнева плебейского порох,

раз вспыхнув, сгорает дотла,

 

чтоб вырвался феникс незримый

из пепла в последний полет…

А в сердце мечта о Любимой

осеннею вишней цветет.

Ноябрь ледяные оковы

на воды спешит наложить.

Нет денег, работы и крова,

но до смерти хочется жить!

 

Скитаясь, в снега пеленаться,

сражаясь, урывками спать,

чтоб вишенным именем «Настя»

не речку, так остров назвать.

 

По-русски не деньги, а имя

поставить на карту (страны):

не все наши девушки – в Риме,

не все на игле пацаны!

 

Всё злее, точнее и чаще

берется за глину Гончар,

и верных

           удача обрящет,

как древле, под гнетом татар.

 

Ещё заживём мы как шведы,

не веря ни в порчу, ни в сглаз,

и лет через сто краеведы

запишут легенду о нас:

 

была, мол, держава святая

под знаком Полярной звезды…

Пусть птицы на юг улетают.

Мы – север

               и этим

                          горды.

 

Малая земля

 

Здесь паслись кентавры

сто веков подряд;

горы – как литавры:

тронешь – зазвенят.

 

И, сирен напевней,

запоёт Херон

о героях древних,

золотых времён –

 

как они стояли

насмерть, сжав уста,

бронзой против стали,

двое – против ста.

 

Меркнет поле брани,

звуки песни для…

– Что за край, славяне?

– Малая земля.

 

Здесь все камни святы

и обожжены,

здесь лежат солдаты

мировой войны.

 

Пусть они не с нами –

спят последним сном, –

но над их костями

смертный бой со злом

 

вечен, как зарницы,

штормы и ветра…

Этот край – столица

воинства Добра.

 

ЧАСТЬ 2. СОЛНЦЕ СЕРДЦА

 

Почему мы не звёзды, Жанка?

 

Заголилась луна бесстыже,

звёзды падают в лужи спьяну,

и мы с каждой звездой всё ближе,

и шепчу, обмирая: «Жанна…».

 

Запах волн, аромат сакуры

кружат головы (не упасть бы!).

Ну какие ж вы девки, дуры

с вашим грёбанным «после свадьбы»!

 

Сад камней и дракона в Сочи,

старый сторож с лицом японца…

Я возьму тебя этой ночью –

или завтра не встанет солнце!

 

Но твоё заклинанье:

– Нихиль! –

опускает с небес на камни,

и я снова засранец Михель,

начитавшийся Мураками.

 

Мир страстей – шутовская танка,

сочинённая пьяным дожем.

… Почему мы не звёзды, Жанка?

Ни упасть, ни сгореть не можем.

Снежана-Любовь

 

Провинциальный литкружок,

бубнёж – подобие молебна.

А имя девушки – Снежок,

и это странно и волшебно.

 

В её глазищи засмотрюсь,

коснусь ладонью белой шали…

Ты, словно Киевская Русь,

полна величья и печали.

 

Снежинки пляшут на лету,

будя старинные напевы.

На миг поверю в чистоту

и милость Снежной королевы.

 

Февраль навеки.

                         Теребовль,

где никогда не будет мая…

А имя девушки – Любовь,

но этого никто не знает.                            

 

*           *          *

                                            Людмиле Долгановой

                              1

Милая, планов на завтра не строй:

фишки смешает насмешливый Фатум.

 

Как утверждает отшельник святой,

мир разрушается

                      с каждым закатом.

А на рассвете творится иной,

только

         мудрец различает их сразу.

Вот почему в тишине под луной,

ангел мой, взвешивай каждую фразу!

 

Благословляю наклон головы,

алые губы, бессонные очи,

золото Трои, музеи Москвы,

пляски огней, языки многоточий.

Лучше бы нам не дойти до конца,

остановиться

                 у самого рая –

слушать вполуха слепого певца,

за полночь в детские игры играя.

Но ординарны земные пути:

мы соблазняемся, словно ребята,

чтоб на рассвете услышать: прости…

Пусть не кончается

время заката!

 

             2

 

Шлёт Илия грозу

или стрельба слышна?

Сна ни в одном глазу,

выпью стакан вина.

Сяду писать сонет,

выстрою строчки в ряд:

здесь, у меня – рассвет,

там, у тебя – закат.

Где-то орлы парят,

где-то шуршит снежок.

Древний Калининград,

юный Владивосток.

Сонная тишина,

золото зорь в крови…

Это моя страна,

ложе моей любви.

Дай мне глоток огня,

женщина с сердцем льва!

Выстрел сразил меня

или твои слова?

«Наша любовь – лузга,

писем, поэт, не жди».

 

Там, у тебя – снега.

Здесь, у меня – дожди…

                  

* * *

Вот ещё один год пролетел

без свиданий, без ада и рая.

 

Каждой вещи положен предел;

подскажи, как не выть, понимая,

 

что твой лёд не пробить, не взорвать,

не забыть твою свежесть, твой запах?

Поминая японскую мать,

укачу на Восток или Запад,

 

остужу буйный лоб на ветру,

поищу за бугром новой доли

и когда-нибудь память сотру,

вырву с корнем чернобыльник боли.

 

Буду снова и снова любить,

чтобы сердце страдало и пело,

буду верить в людей. Буду жить

сколько хватит меня – до предела.

 

Мы – не пара

 

Под осенним ливнем промок до нитки,

уж простыл, да остыть не могу никак.

До утра торчать у твоей калитки –

mauvais ton[6] (доиграешься, старый дурак).

 

Куртуазнейший мэтр, никогда не мачо,

кожей содранной

                вдруг ощутивший май,

от груди твоей

                  отлучённый, плачу:

дай!

 

 

Царь-девица, ландскнехт в боевых доспехах!

Протрублю, как древле, в заветный рог,

понимая: вовек не добьюсь успеха –

но века – труха, шелуха у ног.

 

По твоим владеньям пройду пожаром

и возьму тебя силой, как злой монгол, –

ничего не взяв. Я и ты – не пара.

Возвращайтесь, величество, на престол…

 

*           *          *

Твой голос в трубке телефона:

– Ты победил, о сердцеед! –

и я опять дышу влюблённо,

как будто не было и нет

 

разлуки, оскорблённой чести,

вражды – короткой, как сонет,

и мы с тобой. Бродим вместе

по самой лучшей из планет!

 

А здесь – то град, то глад, то морось,

То ласки феек да лилит.

 

Лишь твой полузабытый голос

Блаженство вечное сулит…

 

Гречанке Таис

 

Так как всё проявленное – майя,

я тебе лишь сказкой не солгу.

… Ночевала тучка золотая

в Персии, на маковом лугу.

 

Мир – мираж, реальность только снится.

Хочешь, расскажу один из снов?

Мчится шахиншах на колеснице…

пятится фаланга от слонов…

 

Чем оно окончилось, не знаю,

в памяти – короткий свист копья.

Опустилась тучка золотая,

оказались вместе – ты и я.

 

Те мгновенья были кратки, сладки –

я очнулся в облике ином.

Больше не гадаю по лопатке,

не дроблю доспехи топором.

 

Собираю, в интернете роясь,

шелуху и пыль времён и стран:

ропщут Вавилон и Персеполис…

Будда вразумляет Индостан…

 

 

Украину мерно месят танки,

президенты числятся в бегах!

Только глупый мыслит о смуглянке,

сжегшей древний город на югах,

 

что делила небо с кем придётся,

ветрена, бездомна и легка…

Неужели нам не доведётся

снова

окунуться

в облака?

 

Смуглый ангел

                

1

 

Ты на вкус и на цвет – корица,

как маслины, черны соски.

Пусть тебе эта ночь приснится,

когда будем мы не близки.

 

Да и я, пожилой и мудрый,

сладко вспомню в иных мирах,

как на родине «Камасутры»

умирал на твоих холмах:

 

как дышал ароматом «киски»,

мерно двигаясь в такт с волной,

твои губы и твой английский,

два крыла за твоей спиной…

 

А забуду – шепнёт корица,

как холмы твои хороши –

смуглый ангел, дитя, царица,

камасутра моей души!

          

                    2

 

Улеглась моя былая рана:

в старом замке посреди дорог

приложила руки к ней Роксана

(и не только руки, видит Бог).

 

С лирой и мечами

                             за плечами

до рассвета выступлю на юг,

и тебе отныне посвящаю

подвиги и песни, нежный друг!

 

Ты меня забудешь, исцеляя

рыцарей, поэтов и бродяг,

грешная весенняя святая –

а пока на грудь ко мне приляг,

 

прошепчи три раза заклинанье,

голову мою в руках сожми –

 

юное, бессмертное созданье,

воплощенье солнечной Лакшми!

 

*           *          *

                                            Ларисе Ярославцевой

                     1

 

Весна, прибой. Невольник чести –

в быту смешон, в веках велик –

летит сквозь ночь и дождь к невесте,

оставив слева Геленджик.

 

О раннем завтраке мечтая,

небес касаясь головой,

он эсэмэску шлёт: «Родная,

приеду в 7:15. Твой…».

 

Она не спит – как можно, Боже,

когда любимый в трёх верстах,

бежит мороз по чуткой коже

и ветер вербою пропах?

 

Гони, ямщик, что было мочи

в Эдем, в последнюю из Мекк,

не слушай, что седок бормочет.

– Который час?

– Который век!

 

Гони как чёрт и будь что будет,

кометой обгоняй рассвет!

Ни Мефистофелю, ни Будде

до них сегодня дела нет.

 

                         2

 

Стали вдруг ананасы как яд,

опостылели дальние страны.

Перелётные птицы летят

к той, что ждёт моряка у лимана.

 

По холодным и тёплым морям

находился, испил свои чаши;

возвращаюсь к седым тополям

и девчонке, что нет в мире краше.

 

Проживу с ней две тысячи лет

у лимана, и вечность – у Бога.

… В чужедальних краях счастья нет –

счастье здесь, у родного порога.

 

В Петров день

 

Спасибо Павлу и Петру,

что мы проснулись поутру,

не выспавшись, в мансарде.

Что небо вымыл тёплый дождь,

а солнце плыло, словно вождь,

верхом на леопарде.

За запах сена, щебет птиц,

за тень твоих густых ресниц,

за долгий день на даче,

за то, что весь я не умру –

спасибо Павлу и Петру.

И Богу. И удаче...

 

*           *          *

 

Слава Солнцу и Богу!

Посох дремлет в руке.

Если молод, в дорогу

выходи налегке.

 

Отзвенела дарами

соловьиная ночь.

В чистом поле, как в храме,

можно всё превозмочь.

 

В сердце крестная сила,

в небе – солнечный круг...

Счастье было, да сплыло,

ускользнуло из рук.

 

Зимняя сказка

 

Как с тобою тепло и легко!

Мы с тобою – жених и невеста.

 

С нами верба, сирень и левкой –

потаённая Троица эстов.

 

Все твои лепестки – изомну,

оборву, засмеюсь и заплачу,

подарю тебе Неман и Цну,

и персидские бейты в придачу.

Станут выше и круче дымы,

а насмешник-рассвет – бледно-розов,

и в теплице укроемся мы

от медлительных финских морозов.

 

Невесомые белые дни

побегут, как мурашки по коже.

Мы с тобой в сонном царстве – одни;

только кто ты? Не помню, о Боже…

 

Семейная сага

                  

1

Когда я парю в эмпиреях,

на землю меня не зови:

стихия созвучий

                          сильнее

всего – даже бога любви.

 

Однако без кос твоих длинных,

без темного пламени глаз

 

я стану бездушней машины,

забыв и восторг, и соблазн.

 

Родная, лишь ты – моя муза

и нашей галактики ось.

Храни

      нас связавшие узы

от тленья, как встарь повелось.

 

Умей, оставаясь желанной,

на курсах своих успевать,

не мчаться на бой с Марьиванной,

Илюшке пеленки стирать.

 

Чтоб дней наших пестрая свора

входила по-волчьи, след в след

в поэму, прекрасней которой

в анналах у классиков нет!

 

                2

 

Забулдыга-вертопрах,

верный ветру да гульбе,

сколько б ни блудил в степях,

возвращаюсь вновь к тебе.

 

В рюкзачке – один Кольцов,

клочья неба на плечах.

 

Дом мой – рук твоих кольцо,

твое лоно – мой очаг.

 

Твои губы алым жгут,

твои груди – два холма…

Пусть меня схоронят тут,

когда спустит псов зима.

 

А когда с охапкой роз

на холмы придет Весна,

как Осирис и Христос,

отрекусь от смерти-сна.

 

Как ликует наш земляк –

слышишь? – курский соловей!

Будь непраздна, мать-Земля,

и роди мне сыновей.

 

Чтоб в челнах избороздить

галактический простор

и вплести земную нить

в древний праздничный ковер,

 

солнцем сердца

                         обогреть

всё, что встретится в пути…

А когда вернемся – встреть,

земляникой угости.

 

 

Опьянеем без вина –

от колодезной воды.

Вечер. Сосны. Тишина.

Песня, ждущая звезды…

 

*           *          *

Твоя корона

 

Мы с тобой – две белые вороны,

но нападок серых – не боюсь:

блеском золотой твоей короны

увенчало небо наш союз.

 

 

Королева, выпей чашку чая,

не журись – наш мир совсем не плох,

ведь твоя корона защищает

от дурного глаза, видит бог!

 

И пускай пройдут тысячелетья –

обойдут нас горе и беда.

Серость, зависть, подлость канут в лету,

а твоя корона – никогда.

 

Планета Август

 

Марьям, в туманности Морфея

есть мир, где мы близки с тобой.

Там звёзды ярче и крупнее,

там вечный август, сушь и зной.

 

Там притворяться нет резону,

там я, забыв и стыд, и сон,

к твоим губам, груди и лону,

как нож к магниту, устремлён.

 

Там за рекой стога, как горы,

и алый вымпел на шесте,

и неоконченные споры

о коммунизме и Христе.

 

А здесь – заботы о насущном,

семейство, дружба и вражда.

Уже давно не тянет в кущи.

И всё же, всё же, иногда…

 

Когда дожди или морозы

и ночи долгие кляну

или, вконец устав от прозы,

гляжу на полную луну –

 

то вижу берег, поле, сено,

и на двоих нам тридцать шесть,

и кровь быстрей бежит по венам,

и верю, верю: чудо – есть,

 

Бог не отринет оглашенных,

я не исчезну, аки обр…

И больше нет иных вселенных,

а мир, как встарь, един и добр.

 

 

*           *          *

Пусть душа ещё не ледник,

но былого нет задора.

Мятный вкус любви последней,

сон тревожный, как у вора.

 

Принимаю это счастье,

что, согрев, встревожив, – минет,

и, как в храм, иду к причастью

губ твоих, моя богиня.

 

Небо – то же, что при Фете –

манит ввысь с нездешним пылом.

За спиной не камни – дети:

не дают взлететь над миром.

 

Что не чаяли, обрящем –

бездны ада, тайны рая.

Захлебнёмся Настоящим,

взявшись за руки у края.

 

Соловей

 

Зачарованный, жил не с теми,

как с индусами христианин –

и покинул чужое племя,

растопив «Агни-йогой» камин.

 

Соловей, не смолкай отныне,

заливайся на все лады!

Посредине людской пустыни

я напился живой воды,

 

стал отважен и молод снова,

верен солнцу, дождю, мечте,

написав «Ирина Зубкова»

серебром на своём щите.

 

Соловей поёт как по нотам

о костре, что сгорит дотла.

Я когда-то был Дон Кихотом,

ты тобосской пастушкой была.

 

Нам дозволено пересечься

не на день, не на час – на миг,

изумиться, сплестись, обжечься

и сбежать на страницы книг,

 

в кисло-сладкую мякоть сливы,

образумившись наконец…

А пока мы бесстыдно живы –

задыхаясь, ликуй, певец!

 

Пепел

 

Перемешались имена подруг

(которое из них всего больнее?).

Сожгу все письма; в памяти сотру

все бредни о Тобосской Дульсинее.

 

В остатке – только пепел и дымок…

Мчи, Росинант – клинок покинул ножны!

А правда, что таилась между строк,

кричит в лицо, что счастье невозможно

 

и даже если встретится – уже

в ладонях будет не любовь, а жалость…

Как верно оседает на душе

осенним дымом

горькая усталость!

 

После Медового Спаса

 

После Медового Спаса

иволги плачут навзрыд.

Время готовить припасы:

осень из окон сквозит.

Милая, кончено лето!

Нету тепла ни на грош.

Угомонись и поэта

лаской хмельной не тревожь.

Сяду один у камина,

рядом – бутылка вина.

В сердце, как в поле, пустынно...

Ты уже мне не нужна.

Катятся тучи над миром,

кажется нежность смешной.

Как говорят, не до жиру...

Встретимся новой весной?

Заметки переводчика

 

Называл твоё лоно – норкой,

одного лишь хотел, как кочет…

А теперь вот возжаюсь с Лоркой,

что по-русски звучать не хочет.

 

Ведь испанский язык – покруче

нашей северной вязкой речи:

перед Богом смиряться учит

и сердечные раны лечит.

Но и там, в золотой Кастилье,

хватишь досыта пошлой прозы,

и в душе пастушонка Вильи –

те же омуты, те же грозы.

 

И его не минует старость,

ни-че-го не оставив телу…

Дай же, Господи, нам хоть малость –

чтобы сердце о прошлом пело.

 

*           *          *

И на закате дней,

                       как на исходе лета,

любовь явилась ей:

                   смешенье сна и света,

 

пернатых облаков

               и тайных струй Купалы, –

 

и стало так легко,

               как с детства не бывало.

 

И стало так светло,

                      что задрожали губы,

и в сердце процвело

                      простое имя – Любый…

 

И нет иных имён –

                     лишь шорохи да росы,

да тропка под уклон,

                   где двое ходят, босы,

 

да жаркого бедра

                          игривое касанье,

да шёпот до утра,

                да низких звёзд мерцанье…

 

Предутреннее

 

Пушистый снег укутал старый лес –

привет Земле от Млечного Пути.

Мы – две звезды, упавшие с небес,

чтоб в клетках тел

                            томиться взаперти.

 

Из окон дует, хочется тепла –

и близким

            вдруг становится чужой.

А утром зазвонят колокола

про всех пропащих телом и душой…

 

Пусть падают снежинки

                                        мне на плешь, –

там, впереди, немало тихих утр.

Налей вина и хлеба нам отрежь.

… Как лотос свеж,

                            а йогин сед и мудр!

 

 

*           *          *

                                   Наталье Зайцевой

 

То, что не ведал с эпохи Союза,

  ведаю ныне.

Хочешь – не хочешь, теперь моя Муза –

  ты, Герцогиня.

 

Без перерыва поэмы слагаю

  в вольной манере,

и в сентябре расцветает, как в мае,

  ветка сирени.

 

Миру несут стихотворные строки

  правду и милость;

войны на Дальнем и Ближнем Востоке

  остановились.

 

Вечер. Твой образ мерцает с дисплея

  у изголовья.

… Видно, не зря называют евреи

  Бога – Любовью.

 

 Дюймовочка

 

В тёмно-русых твоих

                     заблудился, как в чаще,

а до чёрных, курчавых доберусь ли – Бог весть!

В пятьдесят ощутить себя юным, пропащим –

это местных богов изощрённая месть?

 

Но за что? Как тебя, я люблю этот берег,

запах йода, магнолий удушливый яд,

древний рай, где от дэвов спасаются пери,

а огни светлячков в Зазеркалье манят…

 

Ты – Дюймовочка, что мне с тобою делать?

Старый крот прошлогоднюю встретил весну.

Как осталась девчонкой в свои сорок девять –

расскажи мне как сказку, а то не засну.

 

Обманул: не засну все равно,

                                            до рассвета

проблукаю по Сочи от моря до гор;

буду с ветром ночным танцевать менуэты,

поцелуев твоих незадачливый вор.

 

А когда все дрозды запоют о тебе же

и восстанет светило, лениво губя

дэвов, пэри, русалок и прочую нежить, –

на просторе у «Спутника» встречу тебя.

 

Только больше гнева и любви…

 

Где меня носили злые силы,

там теперь зыбучие пески.

Опустились весла, а ветрила

на восток умчались взапуски.

 

Созерцаю

            в мире и покое

(страсти, как вода, ушли в песок).

Почему же сердце сладко ноет,

когда ты заходишь на часок?

 

Между нами нет любви и фальши –

не придешь, так проживу и без.

Но когда ты рядом, видно дальше:

за пределы тверди и небес.

 

Загляни со мною в Неземное,

ужаснись, но рук не оторви...

Нет и там ни мира, ни покоя –

только больше гнева и любви.

 

 

Разговор

 

Копна волос – как спелая пшеница.

Потрогать… Но держу себя в руках:

обидишься (деревня не столица).

Пьем кофе, говорим о пустяках.

 

Твои магниты действуют не сразу,

но тем вернее грянет первый гром –

и оборвав на полуслове фразу,

уже таращусь раненным орлом…

 

А ты уютно тонешь в старом пледе,

неспешно отвечая на вопрос,

и понимаю, что не баба – леди.

Что мне «не светит» – духом не дорос.

 

Да разве я к тебе за этим – эко,

кругом в избытке жарких губ и рук!

В людской пустыне встретить Человека,

припомнить смысл простого слова «друг»…

 

Какой восторг – взаимопониманье,

доверие и мыслей круговерть!

Что рядом с этим

                             первое свиданье,

последняя любовь и даже смерть!

 

Чужда игре, манерности и позе,

ты – три в одном: сестра, жена и мать…

Ещё не скоро

                    мой последний поезд,

ещё не всё успели досказать.

 

 

ЧАСТЬ 3.   ПУТЬ МЕТАФИЗИКА

 

Зачем ты рожден и к чему предназначен –

терзайся вопросом, трудись над ответом.

Но помни, что выбор всегда однозначен:

меж Светом и тьмою. Меж тьмою и Светом.

Екатерина Ачилова

 

Вкус к метафизике отличает произведение искусства

от простой беллетристики.

                        Иосиф Бродский

 

Как бабочка к свече

 

В цепи перерождений

мятежник и король,

ничтожество и гений –

одна и та же роль.

 

Кармические связи,

как жизнь и смерть, крепки.

Рождаются из грязи

цветы и мотыльки.

 

Брамины и герои

спешат на званый пир,

чтоб всех их успокоил

пройдоха – тварный мир.

Но в космосе сонета,

где власти кармы нет,

живет душа поэта,

ища во мраке – Свет.

 

Не зная утоленья,

сжигая дни вотще,

летит к Твоим коленям –

как бабочка к свече.

 

Мезмай

 

Побывать в Мезмае в мае

из-за Мани я не смог;

в сентябре живу в Мезмае,

меди