Последние бои. Встреча с союзниками

 

Разгромив крупную группировку немецких частей под Альтдаммом, наши войска обеспечили безопасность правого фланга фронта и создали условия для дальнейшего наступления. В первых числах апреля артиллеристы вместе с другими воинскими соединениями Красной армии двинулись на юг, соблюдая при этом жесточайшую маскировку.

Весь правый лесистый берег Одера был буквально забит техникой, и ехать приходилось медленно. За неделю мы преодолели всего лишь около двухсот километров и, наконец, остановились южнее Франкфурта метрах в ста от берега реки.

Когда выбрали место для батарей, уже наступил вечер, но отдыхать нам не пришлось. Подготовка огневых позиций – рытье окопов, строительство землянок и других инженерных сооружений, как и при наступлении «Багратион» в Белоруссии, – велась по ночам, а к утру от этих работ не должно было остаться и следа – все должно было быть тщательно замаскировано. На эту работу у нас ушло две ночи.

В первый же свободный день ребята пошли знакомиться с окружающей местностью. Осторожно подойдя к берегу Одера и осмотревшись вокруг, мы обнаружили на западном берегу реки плацдарм, занятый нашими войсками. Находился он под высоким обрывом и представлял собой полоску заболоченной земли шириной от пятидесяти до ста метров и длиной около километра. Из-за близости воды землянок не рыли, а вместо них были установлены палатки.

Вскоре нам стало известно, что пехотинцы, которых мы видели, входят в состав армянской дивизии, расположившейся в лесу недалеко от наших позиций.

Во время недавнего наступления армяне форсировали Одер и заняли населенный пункт в километре от реки. На железнодорожной станции ими была обнаружена цистерна со спиртом, возможно оставленная противником не без злого умысла. Естественно, что солдаты не могли пройти мимо. И вскоре среди наступающих началась повальная пьянка. А немцы, воспользовавшись этим, пошли в контратаку.

С обрыва буквально как горох посыпались немецкие солдаты. Это были подразделения гитлерюгенда – совсем еще мальчишек шестнадцати – семнадцати лет, одетых в новенькую военную форму. Артиллеристы с восточного берега сразу же отреагировали на наступление немцев беглым огнем, и атака была отбита. А на плацдарме в результате штыкового боя остались несколько убитых армян и более двух десятков погибших немцев.

Когда я вместе со старшиной на лодке привез на НП, находящийся на плацдарме, обед, они все еще лежали ничем не прикрытые. Тяжело было смотреть на трупы этих мальчишек.

После завершения оборудования огневых позиций на нашем участке было тихо. Но вот бездельничать нам не пришлось. Вскоре разведка доложила, что на том берегу к обрыву приближается группа противника, и командир дивизиона скомандовал открыть огонь. Нескольких выстрелов оказалось достаточно, и немцы отошли, а мы продолжили общение с армянами.

Недалеко от своих землянок они расчистили большую площадку и с обеих сторон установили примитивные ворота. На поле находились две команды человек по десять, и все как угорелые носились за настоящим мячом. А он летал над полем, как птица, и игроки били по нему ногами и головами. За все время фронтовой жизни я впервые видел подобную картину: на фронте играли в футбол.

Потом мы с армянами сидели возле костра и обсуждали положение на нашем участке фронта. Чувствовалось, что нас ждет что-то необыкновенное. От Одера до Берлина в этом месте было менее 80 километров. Подготовка к главному наступлению войны шла быстрыми темпами. Мы это видели и понимали. А некоторые статистические данные стали известны только из воспоминаний Г. К. Жукова.

При разработке Берлинской операции командующий фронтом и командиры соединений прорабатывали варианты наступления, направленного на ошеломление и подавление противника. В процессе этой работы и родилось предложение ночной атаки с прожекторами. Решено было обрушить на немцев удар 16 апреля за два часа до рассвета. Зенитные прожекторы должны были внезапно осветить позиции противника и объекты атаки.

О предстоящей операции шоферов дивизиона предупредили лишь за несколько часов, в течение которых они должны были подготовить свои машины к маршу.

Ночью в полной темноте наш полк 122-мм гаубиц по понтонной переправе форсировал Одер, вышел на автостраду и занял место в войсковой колонне. Днем отсюда просматривалась вся приодерская местность. Но сейчас она была скрыта предутренним туманом.

Перед нами стояло множество машин с зенитными прожекторами, а рядом расположились танки и БТРы с пехотой.

Ровно в назначенное время в небо взлетели тысячи разноцветных ракет. По этому сигналу вспыхнули сто сорок прожекторов, расположенных на шоссе. И тотчас же началась артподготовка.

Раздался потрясающей силы грохот выстрелов и разрывов снарядов и мин. По статистическим данным, на линии главного удара было сосредоточено почти 15 тысяч орудий, да еще в воздухе гудели бомбардировщики. В течение только первого дня наступления артиллерией было сделано более миллиона выстрелов, на изготовление снарядов для которых потребовалось почти 100 тысяч тонн металла, а для их доставки на фронт две с половиной тысячи железнодорожных вагонов.

В течение тридцатиминутного артиллерийского огня противник не сделал ни единого выстрела, что свидетельствовало о его полной подавленности и разрушении системы обороны.

Потом началась следующая атака с прожекторами. Мы еще больше усилили огонь, а пехота и танки дружно бросились вперед, сопровождаемые огневым валом.

К рассвету первая оборонительная линия обороны противника была преодолена и начата атака второй линии.

Гитлеровские войска были буквально потоплены в море огня и металла. Сплошная стена пыли и дыма висела в воздухе, которую даже мощные лучи прожекторов не могли пробить. Но это нас не смущало. Мы упорно преодолевали сопротивление немцев и шли вперед, ежедневно продвигаясь в среднем на 8 километров, а на некоторых участках и на 10–12 километров.

Тяжелейшие бои за овладение Зееловскими высотами продолжались несколько дней, но прожекторы в них уже не применялись. В этот период наша бригада поддерживала 8-ю армию генерала Чуйкова, в состав которой входила и армянская дивизия. За эти дни я несколько раз встречал знакомых армян, и мы обменивались впечатлениями о проходящих боях. А вот в футбол они не играли. Было не до этого. Сейчас главное, что всех интересовало, – это успех прорыва к Берлину и окончание войны.

В конце апреля наш полк бросили на юго-запад. Мы вместе с некоторыми другими воинскими частями рассекали группировку противника, окруженную с юга 1-м Украинским, а с севера 1-м Белорусским фронтами. В это время основные бои шли на подступах к Берлину и в самом Берлине, а на нашем направлении было сравнительно тихо. Орудия батареи сделали лишь несколько выстрелов при форсировании реки Шпрее.

1 мая 1945 года мы встретили в небольшой деревне примерно в 30 километрах южнее Берлина. Далее боев уже не было. Больше всего нас радовали распустившиеся деревья, цветущие яблони и полевые цветы. Это наполняло наши души весенним ароматом, к которому примешивалось какое-то новое непривычное чувство победы.

Вечером 6 мая батарея остановилась в лесочке на небольшом холме. Машины загнали под деревья, а орудия, не закапывая, как уже бывало в последние дни, разместили в боевой готовности вдоль опушки. На западе хорошо был виден какой-то город, утопающий в бело-розовом тумане цветущих яблонь, а чуть дальше в лучах заходящего солнца искрилась голубая лента широкой реки.

Основная масса солдат ни сейчас – накануне победы, ни вообще во время войны не знала общей обстановки и весьма смутно представляла, где находится в данный момент. И в этот теплый майский вечер, не узнав новостей, солдаты разошлись и начали устраиваться на ночлег – ставили палатки или укладывались в кузове «Студебекера».

Ночью никаких происшествий не было, а утром несколько человек из нашей батареи собрались на опушке и с интересом разглядывали окрестности.

По дороге от города в нашу сторону двигалась группа людей. И хотя ничего подозрительного в этом не было, мы по привычке отошли в тень деревьев. Вскоре ситуация прояснилась – к нам приближались человек десять чернокожих в военной форме.

Союзники! Это поняли сразу. К подобной встрече нас не готовили, и, что надо было делать, мы не знали. Однако здравый смысл подсказал. Все высыпали навстречу, а наши физиономии не оставляли сомнений в искренней радости. Подошедшие остановились и тоже заулыбались.

Некоторое время стояли молча. Потом кто-то из наших громко заявил:

– Мы русские! Совьет юнион.

Гости сразу же ответили, но никто ничего не понял. Попытались объясниться на немецком, но и его толком никто не знал, ни мы, ни американцы.

Потом наводчик четвертого орудия Стрельченко подошел к пришедшим и протянул руку. Этот жест был сразу же понят. Начались массовые рукопожатия, перешедшие в дружеские объятия. Один из союзников отстегнул висевшую на поясе фляжку, сделал из нее несколько глотков и протянул нам. Малинин, оказавшийся ближе других, тут же принял ее из вежливости (как он потом объяснял), тоже сделал два глотка и вернул хозяину. Ту же процедуру, как по команде, проделали и остальные.

На опушке уже собралось много народу. Все что-то говорили, смеялись, обнимались. В течение каких-нибудь нескольких минут все буквально опьянели от счастья. И, как на фронте, началась пальба в воздух. Как же, разве можно было обойтись без салюта. Вот теперь все поняли, что война действительно кончилась, и об этом мы узнали не от своего командования, а от американских солдат, с которыми вот так просто встретились и познакомились.

Начался обмен сувенирами. Это сейчас говорят – сувениры, а тогда этого слова многие даже не знали и просто дарили новым друзьям свои вещи: самодельные ножи и ложки, кресала (кусок металла с камнем и фитилем для прикуривания), мешочки с махоркой, звездочки с пилоток и самые обыкновенные пуговицы со звездочкой от гимнастерки. А кое-кто подарил этим черным парням даже свою медаль. Союзники не остались в долгу. Нам дарили часы, фляжки (уже пустые), перочинные (отнюдь не самодельные) ножи, настоящие зажигалки и множество других вещей, оказавшихся у них в карманах. Все это делалось от чистого сердца, без корысти и с большой радостью.

Между тем наступило время завтрака, и все дружно пошли на батарею. Правда, замполит майор Плющ пытался этому воспрепятствовать, но ничего у него не получилось. Зато батарейный повар Чиринтаев оказался на высоте. Он гордо стоял с огромным черпаком на подножке полевой кухни, и самые большие порции каши с американской тушенкой достались гостям. После длительных рукопожатий и объятий американцы ушли в город.

На другой день мы собрались нанести ответный визит, но вместо этого пришлось ехать и расчищать улицы городка, где вскоре должно было проходить какое-то важное мероприятие командующих воинскими соединениями.

Вернулись на батарею лишь через несколько дней. Теперь уже все знали, что город, из которого пришли американские солдаты, называется Цербст, а протекающая невдалеке река – Эльба.

Вскоре американцы ушли за реку, и в городе оставалось только мирное население. Немцы встретили советских солдат настороженно-приветливо. Настороженно – потому, что им говорили о русских только плохое, а приветливо – потому, что побывавшие здесь чернокожие войска вели себя отнюдь не по-джентльменски, а наши в глазах горожан были все-таки белыми людьми. Но самое главное заключалось не в этом. Из многих окон первых и даже вторых этажей на победителей смотрела… Кто бы вы думали? Царица Екатерина II. И возле каждого портрета лежали цветы. А в витринах магазинов в центре города были выставлены большие картины, на одной из которых была изображена крупная женщина в черном платье, держащая на руках прелестную малютку, надо полагать, будущую российскую императрицу. И все это было буквально завалено живыми цветами.

Мы были ошеломлены. К стыду своему, никто из нас толком не знал биографии Екатерины, но многие со школы помнили, что она была немкой. Это тут же легло в основу решения, что Цербст и есть ее родина. Наше невежество развеял местный дольметчер (переводчик), который довольно подробно рассказал биографию царицы, особо остановившись на ее молодых годах, и сообщил, что здесь было лишь родовое поместье ее матери, а сама Екатерина носила титул принцессы Цербстской.

Вот так, на Эльбе, в местах, где в детстве жила наша императрица, второй дивизион 236-го Померанского гаубичного артиллерийского полка и закончил войну.

 

 

После войны

 

Знакомство с немцами

 

Вскоре после окончания войны наш полк перебросили в город Эрфурт – центр немецкой культуры. Поселили нас на окраине города в хороших казармах, где раньше размещались отборные германские войска. В первое время мы радовались хорошим условиям – большим светлым комнатам, водоснабжению, канализации, двухэтажным удобным кроватям с чистым бельем и другим удобствам. Однако вскоре возникли новые интересы – нам захотелось ближе познакомиться с городом и его населением. Но выйти за ограду территории можно было только по пропуску, который давали лишь для выполнения служебных поручений.

Мне повезло. В то время по какой-то причине из нашего дивизиона выбыл автотехник и на меня временно возложили его обязанности. В звании старшего сержанта я был освобожден от офицерских занятий, а как исполняющий обязанности офицера имел повышенное денежное довольствие и постоянный пропуск на выход с территории казарм.

Первым делом я направился в город, чтобы заказать себе китель. Портным, выбранным по рекомендации командира взвода управления нашей батареи Домрачева, оказался пожилой немец, с которым я быстро обо всем договорился. И через несколько дней, к моему удовольствию, вполне приличный китель был готов. Теперь обнову надо было обмыть, а в военторге ассортимент винно-водочных изделий был ограничен, и снова надо было идти в город. Потом с офицерами я ходил в кино и каждый раз после сеанса мы посещали пивной бар и выпивали по нескольку кружек Dunkel Bir (темного пива).

Но тогда самым важным для меня делом было лечение зубов. В небольшой квартире под кабинет была выделена комната с двумя креслами. Работали здесь два врача – немец лет пятидесяти и его сын, сильно хромающий на правую ногу, видимо пострадавшую от ранения. Оба они вполне прилично говорили по-русски, и общаться с ними было легко. За несколько посещений мне удалили два зуба и еще несколько запломбировали. Работали врачи хорошо, плата была вполне приемлемой, и я остался доволен.

Вообще-то отношения советских военнослужащих с немцами складывались по-разному. Значительная часть солдат не имела с ними никаких дел, мирно несла свою службу и ждала демобилизации. Вторая достаточно большая группа солдат и офицеров постоянно общалась с населением, находя в этом определенное удовлетворение любопытства. Иногда, правда, эти отношения переходили грань приличия, но до серьезной уголовщины не доходило. Однако было и другое. Некоторые военнослужащие распустились, хулиганили, а то и откровенно занимались грабежами и насилием.

По действовавшим в те годы правилам советские войска обеспечивались продовольствием за счет ресурсов побежденной страны. Делалось это в организованном порядке. Местные комендатуры объезжали сельскохозяйственные районы, устанавливали размер продовольственного налога, периодически его получали и передавали воинским частям. Но иногда наши военнослужащие по собственной инициативе приезжали в деревню и без официального оформления забирали продукты.

Однажды комсорг дивизиона лейтенант Горяев, командир орудия Дурыкин и двое шоферов, катаясь на машине в окрестностях Эрфурта, остановились в деревне попить пива. К ним подошел бургомистр и, заискивающе улыбаясь, начал о чем-то говорить. Видя, что его не понимают, он послал за переводчицей. Разговор пошел о коровах, курах, колбасе, фруктах и других сельскохозяйственных продуктах. Наконец ребята сообразили, что с ними обсуждают размер продовольственного налога с этой деревни. Договорились довольно быстро. И хотя в то время нас кормили вполне прилично, более месяца дважды в неделю они привозили и раздавали всем желающим молоко, яйца, колбасу и прочие продукты. А Горяев здесь даже обзавелся подругой, которая и спасла веселую компанию. В очередной приезд она встретила машину в нескольких километрах от деревни и испуганно сообщила, что накануне на двух больших автомобилях приезжал комендант, ругал бургомистра, обложил деревню большим налогом и оставил офицера с группой солдат, чтобы задержать артиллеристов. Разумеется, они в этой деревне больше не появлялись.

Еще хуже вел себя шофер Алаев. Он, например, заходил в небольшое кафе, где почтенные бюргеры пили пиво и мирно беседовали или играли в карты, клал на стол пилотку и громко говорил:

– Ур!

Дисциплинированные немцы без возражений вынимали из карманов жилеток свои часы и молча их отдавали. В багажнике машины Алаева скопилось несколько десятков карманных часов, которые он потом менял «не глядя», раздавал кому попало, а напившись, развешивал на ветках деревьев и расстреливал из пистолета.

Однажды перед нами была поставлена задача: проверить у населения документы и наличие оружия. Впоследствии это мероприятие получило название «шуровка».

Город был разделен на небольшие участки, и оперативные группы, состоящие из пяти-шести человек, неожиданно для немцев ночью должны были провести повальные обыски.

Нашему расчету было поручено обыскать три дома на окраине города. Подъехали к выделенному участку в полночь. В первом доме дверь открыл пожилой мужчина. Увидев солдат, он так испугался, что потребовалось не менее пяти минут, чтобы привести его в более или менее вменяемое состояние. В доме находилось шесть человек: старик, две женщины средних лет, четырнадцатилетняя девочка и два мальчика семи-восьми лет. Проверив документы и собрав всех в одной комнате, приступили к обыску.

Надо сказать, что вот так ночью врываться в чужой дом, пугать мирных людей и копаться в их шмотках оказалось делом весьма неприятным. Многие даже не ожидали такого. Чувствуя себя явно не в своей тарелке, ребята старались не шуметь и даже разговаривали чуть ли не шепотом. Осмотрев комнаты, заглянув на кухню, в туалет и в кладовку, солдаты перешли в нежилую пристройку и уже более спокойно обошли довольно большой сад. Не найдя ничего подозрительного, часа через полтора, извинившись за беспокойство, мы ушли.

В остальных домах общая картина обыска была примерно такой же. Результат бессонной ночи – три ящика какого-то старого вина (один ящик был «конфискован», а два других позже обменены на продукты) и молодая не очень симпатичная немка, тут же предложившая свои услуги, от которых солдаты гордо отказались.

На других участках итоги обысков были схожими: документы в порядке, был найден лишь один немецкий штык-кинжал. Крупно повезло только одному расчету. В сарае под старой соломой нашли великолепный автомобиль «Хорьх» с восьмицилиндровым двигателем и в полной исправности. Машина досталась командиру дивизии, а хозяином дома, где она была обнаружена, занялся армейский отдел госбезопасности Смерш.

Бензин для «Студебекеров» наш полк получал в Польше, где в то время было много вооруженных банд, нападавших на советских военнослужащих. Поэтому за горючим направляли три машины: две с бочками, а на третьей ехали солдаты с автоматами.

Ночевать остановились в Дрездене, и шоферы пошли посмотреть город, часть которого после бомбежек сохранилась. Возвращаясь к своим машинам, ребята встретили трех девиц, которые громко заявляли:

– Их никс курва, их никс б…, их – коммунист.

Шоферы конечно же воспользовались этим своеобразным приглашением.

По возвращении в Эрфурт дивизион был переброшен в город Носсен, где нам предстояло демонтировать оборудование одного из заводов «Мессершмитт» и грузить его на платформы для отправки в Советский Союз. Солдат нашей батареи разместили в бывшем общежитии, а рядом были дома рабочих этого завода, в которых жили их семьи. Сначала немцы избегали общения с нами, но потом отношения стали налаживаться. Этому способствовал повар Чиринтаев, щедрой рукой угощавший детвору остатками солдатской еды. Здесь и познакомился шофер Володя Елизаров с очаровательной девчушкой лет шестнадцати. Звали ее Торетта (ласкательно – Тореттль).

Первое время Володя просто заигрывал с ней, потом все больше уделял ей внимания и, наконец, влюбился. Все вечера они весело учили друг друга каждый своему языку, о чем-то постоянно разговаривали, часто громко смеялись. И Елизаров не раз говорил, что они поженятся и он увезет ее домой. Потом что-то произошло. Володя стал грустным и чем-то обеспокоенным. В конце концов он признался мне, что у него сифилис. Нет, конечно, не от Тореттль – с ней у него ничего не было. Это был результат той мимолетной встречи в Дрездене.

Посоветовавшись, мы решили ничего не говорить начальству, а обратиться к немецким медикам. Скоро врач был найден. Он объяснил, что лечение состоит из трех этапов и длится около семи недель с двумя перерывами. Первое время все шло хорошо. Володя исправно посещал врача и выполнял все предписания. Его настроение начало улучшаться, и вновь вечерами во дворе общежития раздавался веселый смех Тореттль.

Но вот наступил момент, когда работа в Носсене была закончена и надо было возвращаться в Эрфурт, где в это время находилась наша бригада. Елизарову оставалось еще несколько дней до завершения второго этапа. Пришлось все рассказать командиру дивизиона. Выслушав шофера, майор как следует его отругал, но остаться на несколько дней разрешил, поручив завершить кое-какие дела. Быстро пролетели десять дней перерыва, приближался третий, заключительный этап лечения. В это время вовсю набирала силу кампания по наведению дисциплины. На этот раз комдив наотрез отказался отпустить Елизарова, и ему было выписано направление в госпиталь.

Получив необходимые бумаги, Володя вместо госпиталя отправился в Носсен. К несчастью, он нечаянно захватил технический паспорт на свою машину, который потребовался после его отъезда. Выяснив, что Елизаров в госпиталь не явился, майор все понял и приказал мне немедленно его привезти.

Встретившись с другом, я рассказал ему, как обстоят дела. Паспорт он отдал, а вернуться обещал только через пять дней, когда лечение будет завершено. Я пытался убедить его, что майор вынужден будет принять более жесткие меры, но уговоры не помогли.

Как я и ожидал, комдив тут же вызвал самого пакостного командира взвода, объяснил ему положение и дал приказ доставить дезертира. И снова мне было поручено сопровождать его и двух солдат, так как кроме меня никто не знал, где живет Елизаров.

Приехали вечером и остановились в комендатуре города. Воспользовавшись тем, что командир взвода и комендант тут же сели за бутылку, я смотался предупредить Володю. Тот встретил эту новость спокойно и лишь попросил, чтобы за ним пришли часам к десяти утра.

На другой день после завтрака мы двинулись в сторону рабочего поселка. Пошли через железнодорожные пути. Обойдя стоящий состав, натолкнулись на группу взволнованных людей. Перед ними лежало изуродованное тело Воло ди Елизарова. Один из присутствовавших здесь железнодорожников рассказал, что видел, как этот сержант несколько минут назад бросился под прибывающий на станцию состав.

А в Россию пошло официальное письмо: «…погиб от несчастного случая».

В Эрфурте «Студебекеры» ремонтировали в мастерских, в которых работали немцы, а охрана была поручена отделению тяги нашего дивизиона.

С самого начала между солдатами и персоналом мастерской сложились добрые отношения. Немцы не обращали внимания на то, что мы иногда разъезжали на генеральских машинах, пригнанных на ремонт, а мы угощали их пивом, качество которого зависело от того, на какой машине за ним приезжали. Если на «Студебекере» – пиво было так себе, а если на генеральском лимузине – нам наливали пиво высшего качества. Немецкие пивовары знали толк во взаимоотношениях с советскими военными.

Жили мы в конторе мастерской, спали на столах, накрытых перинами, а кормила нас пожилая женщина, проживающая в соседнем доме. Ей мы отдавали сухой паек, получаемый в части, а иногда и дополнительные продукты, добытые в близлежащих деревнях, куда ездили ради развлечения. При столь вольных условиях редкий день обходился без выпивки.

Обедать обычно ходили всем отделением. Но в тот раз шофер Ингазов, зачитавшись каким-то романом, остался в конторе и попросил принести ему в миске второе. А у нас на столе случайно не оказалось ничего спиртного и стояли лишь две бутылки лимонада.

Все уныло ели суп, когда открылась дверь и в комнату неожиданно вошло начальство – командир бригады генерал-майор, его заместитель по политчасти подполковник, командир полка и командир нашего дивизиона. И хотя по уставу во время еды не положено вставать, все вскочили, и я доложил комбригу:

– Товарищ генерал, отделение охраны находится на обеде.

Замполит, не дожидаясь конца доклада, схватил и обнюхал обе бутылки. Убедившись, что в них нет спиртного, солдатам разрешили продолжить обед.

Потом Ингазов рассказал, что, увидев подъехавшие машины, схватил карабин, выскочил из помещения, по-ефрейторски поприветствовал генерала, доложил, что отделение обедает, и показал где.

На следующий день мы узнали, что в одной из мастерских города произошло ЧП: солдаты выпили метиловый спирт, двое погибли, и еще несколько человек оказались в госпитале с перспективой потери зрения. А вскоре к нам пришел корреспондент армейской газеты оккупационных войск, и в ней появилась статья под названием «Отделение старшего сержанта Стопалова несет службу».

За время, проведенное в Германии, я общался со многими немцами. Их отношение к нам конечно же было разным. Не было только одного – немцы на нас не нападали. По крайней мере, в нашем полку об этом ничего не слышали. Более того, в трудные моменты население даже помогало советским людям.

Капитан Крапивка вернулся из отпуска с женой. Лида оказалась веселой дивчиной, часто устраивающей у себя дома «приемы». Шло время, и вскоре она округлилась и начала капризно требовать, чтобы при ней не курили. Словом, все с интересом ожидали первого в нашем полку пополнения семьи.

Поздней осенью начались большие маневры, и начальник штаба первого дивизиона капитан Крапивка в самый неподходящий момент вынужден был на несколько дней покинуть жену. Перед отъездом он поручил наблюдать за ней соседу по дому пожилому майору из санбата и попросил меня в случае чего отвезти Лиду в город Бранденбург, где находился советский госпиталь.

Около полуночи меня разбудили. В коридоре стоял майор, сообщивший, что подошло время и надо ехать. Я быстро собрался, доложил дежурному по части, завел «Опель-супер» капитана и через несколько минут уже стоял у дома Крапивки. Вскоре появились Лида с майором. Он помог ей сесть на заднее сиденье, захлопнул дверцу и пожелал счастливого пути.

От части до Бранденбурга около 35 километров. Сначала я решил ехать не очень быстро, чтобы не растрясти роженицу и даже пытался с ней разговаривать. Но Лида вся ушла в себя, на шутки не отвечала и только изредка тихо ойкала. Неожиданно машину сильно повело вправо так, что я едва удержал ее на дороге. Замена спустившего колеса на запасное заняла не более пяти минут, но, когда мы снова тронулись, Лида громко застонала: «О-ой… о-ой… о-ой», причем частота этих «о-ой» катастрофически нарастала.

В этот момент машина въехала в небольшую деревню. В одном из домов мелькнул свет. Я, не раздумывая, остановился и постучал в дверь.

– Wer ist das? (Кто там?) – раздался женский голос.

– Hier russische Frau geboren. – Глагол geboren в данном случае был употреблен неверно, но мне было не до грамматики.

За дверью молчали, потом осторожно вышла пожилая женщина, увидела Лиду и все поняла. Буквально через несколько минут она уже лежала на огромной кровати, покрытой белоснежной простыней. Возле нее хлопотали две женщины и прибежавший откуда-то врач-немец. А я, невзирая на укоризненные взгляды немок, как на часах стоял в углу комнаты, неотступно наблюдая за происходящим.

Роды прошли без осложнений, и вскоре Лида, успокоившись, лежала с закрытыми глазами, а рядом с ней, завернутый в пеленки, лежал живой красненький комочек – ее сын.

Утром вместе с врачом поехали дальше. И как у нас часто бывает, полковник – начальник госпиталя наотрез отказался принять молодую мать с ребенком. Только после решительного вмешательства женщин из медперсонала полковник сдался, и для Лиды начали освобождать комнату. Все это время она вместе с сыном и немецким врачом находилась в машине. Вот так, для подготовки к неожиданным родам среди ночи чужим немцам потребовались считаные минуты, а на помещение только что родившей женщины в свой советский госпиталь ушло около двух часов.

Крапивка после возвращения с учений хорошо отблагодарил жителей этой деревеньки, а у меня появился тезка.

 

Жизнь в полку

 

Напряжение последних лет вылилось в многочисленные пьянки, автомобильные аварии, дуэли, самоубийства и многие другие нарушения дисциплинарного устава.

На партийно-хозяйственном активе бригады были приведены сведения о том, что за первый год мирной жизни в Германии по разным причинам погибло советских военнослужащих больше, чем за советско-японскую войну 1945 года.

У парторга второй батареи первого дивизиона нашего полка капитана Хусаинова в Средней Азии жила старая мать. Служил Хусаинов исправно, с начальством не ссорился и одним из первых получил отпуск. По возвращении в часть капитана нельзя было узнать. Он был замкнут, буквально посерел, все время о чем-то думал и в конце концов пустил себе пулю в лоб. А перед этим Хусаинов рассказывал своим товарищам, насколько жизнь в родном, далеком от войны ауле отличалась от жизни в побежденной и разрушенной Германии.

Не поделив одну прекрасную даму, один из офицеров нашего полка вызвал другого на дуэль. На аллее парка секунданты отмерили пятнадцать шагов и с обеих сторон обозначили барьеры. Дуэлянтам предложили на выбор одинаковые пистолеты, в каждом из которых было по одному патрону. После сигнала и сближения почти одновременно прозвучали выстрелы. Итог? Двое раненых (один в плечо, другой в живот) отправлены в госпиталь, а после выздоровления все участники дуэли, включая секундантов и фельдшера, понижены в звании и демобилизованы.

В то время среди наших войск начали быстро распространяться венерические заболевания, и в Веймаре, на территории бывшего немецкого концлагеря, появился венерический госпиталь, который наши ребята назвали «Голубая дивизия».

Как-то раз после отбоя меня вызвал дежурный по части. Рядом с ним стоял незнакомый солдат, доставивший бумагу, в которой меня вызывали в отдел Смерша. До штаба бригады, где он размещался, нужно было пройти по городу несколько кварталов. Я шел впереди, а чуть сзади конвоир с карабином. По дороге напряженно соображал, что могло быть причиной ночного вызова. Но при любых обстоятельствах ждать ничего хорошего от военной контрразведки было нельзя. В здании штаба поднялись на второй этаж, где стоял часовой. Мне велели сесть на скамейку и ждать, а конвоир удалился куда-то по коридору.

Через полчаса меня вызвали. В комнате сидел лейтенант, который сразу же, не глядя на меня, начал задавать вопросы:

– Когда вы последний раз видели рядового Шилова?

Вопрос был неожиданным. Шилов был моим подчиненным. Его отправили в санбат с подозрением на заболевание сифилисом.

– Две недели назад. Из части он, по приказу командира дивизиона, отбыл в госпиталь, и больше я его не видел.

– Не видели? – переспросил лейтенант.

– Не видел! – твердо ответил я.

Лейтенант первый раз внимательно посмотрел на меня и сказал:

– Шилов в госпиталь не явился. Мародерствовал. Сейчас он арестован и просит принести ему туалетные принадлежности и личные вещи. Вот список. Вы свободны. Можете идти.

Спустя месяц над Шиловым состоялся показательный процесс военного трибунала, из которого стали ясны подробности его похождений.

В госпиталь он не пошел и некоторое время болтался по городу. Ночевал у разных женщин, а продукты и вино отбирал у продавцов небольших лавок. Пару раз его задерживали патрули, но на вопрос о документах он отвечал:

– Я – сифилитик. Сейчас как плюну!

И патруль немедленно исчезал.

Задержали Шилова случайно. Стоя на шоссе с пистолетом в руке, он остановил машину и потребовал отвезти его в город. Сидевший сзади майор, видя пьяного солдата, подвинулся и предложил сесть рядом. Через десять минут Шилов задремал, а майор юстиции, оказавшийся прокурором нашей бригады, доставил его в комендатуру. Военный трибунал, заседавший в нашей части, приговорил Шилова к пяти годам исправительно-трудовых работ. А мне надолго запомнился этот ночной вызов в отдел Смерша.

Я относился к тем людям, которые пили довольно много спиртного, но не выходили за рамки приличия и алкоголиками не стали, хотя иногда и попадали в глупое положение.

Как-то раз в выходной день, когда хозяйственные работы, которыми мы занимались последнее время, не велись, я решил надеть новый китель и прогуляться. Мои друзья куда-то ушли, и похвастаться было не перед кем. На дворе моросил дождь, я немного постоял и хотел было вернуться в помещение, но в это время из окна второго этажа нашей казармы выглянул автотехник первого дивизиона и позвал меня к себе. На столе стояла пол-литровая банка со спиртом, а в тарелке лежал соленый огурец. Китель лейтенанту понравился, и он предложил выпить. Налив каждому по граненому стакану, лейтенант разрезал огурец, выпил спирт, запил его парой глотков холодной воды и сунул в рот половину огурца. То же проделал и я.

Немного поговорив, мы вышли во двор. Дождь продолжался. В метре от крыльца находилась большая, но мелкая лужа. Было жарко, и мне захотелось в нее лечь. Но я, помня о новом кителе, ложиться в лужу воздержался. Оглянувшись и увидев, что лейтенант ушел, я стал на карачки и начал макать голову в лужу. Возвратившиеся ребята увидели эту картину, подняли меня, притащили в комнату и уложили в кровать. А вечером, когда я уже очухался, весело смеясь, рассказывали старшине, как спасали меня от утопления. И это действительно было смешно.

Несмотря на серьезные последствия от употребления спиртного, тяга к нему постоянно росла, а после окончания войны приобрела катастрофический характер. Этому в большей степени способствовало появление в воинских частях магазинов военторга, где можно было купить крепкие напитки.

После окончания войны в армии началась реорганизация. Для решения кадровых вопросов при штабе полка был создан специальный отдел. Особенно трудно решались вопросы со средним и старшим командным составом. Около дверей отдела постоянно толпились лейтенанты, капитаны, майоры и другие командиры. Офицеры, имевшие хорошее образование и гражданскую специальность, подавали рапорты об увольнении из армии, а те, у которых до войны не было опыта работы, принимали все меры, чтобы не увольняться и остаться служить в частях вооруженных сил. Чаще всего военные чиновники поступали наоборот. Одними из первых были уволены в запас лейтенант Малахов, майор Плющ и некоторые другие офицеры, не отличившиеся на военной службе. В то же время майор Леноровский и наш бывший парторг капитан Лубянов, несмотря на их просьбы об увольнении, были оставлены в армии еще на несколько лет.

В отличие от командного состава, рядовых и сержантов демобилизовывали по Указу Верховного Совета в зависимости от возраста. Первым в конце 1945 года уехал наводчик Гарош, которому к этому времени стукнуло сорок четыре года. Грустно было прощаться с этим замечательным человеком – главным хозяином нашего расчета. Во второй этап демобилизации попали Очкас и Станчиц – борцы с алкоголем, не выпившие за все время пребывания н