Андрей Капеллан и его трактат «О любви»

Трактат о куртуазной любви?

В период с 1174 по 1200 гг. (или в 1185 г., как часто утверждают) некий клирик, представленный в манускриптах как «Андрей, капеллан короля», составляет трактат о любви (Keamore ), во многом напоминающий труд Овидия, но при этом содержащий в себе множество аллюзий и отсылок к литературным произведениям современников. Долгое время его считали «трактатом о куртуазной любви» (таково заглавие его французского перевода), собравшим воедино правила поведения, коих следует придерживаться, чтобы заслужить подобную любовь. Авторский замысел, породивший крайне противоречивые интерпретации, по-прежнему остается неразгаданным, поскольку ни одну из существующих версий невозможно принять без оговорок.

Произведение Андрея посвящено его другу Готье, которого отождествляют с Готье Немурским, пользующимся симпатиями двора Филиппа Августа в 1190 г.; трактат, составленный в ответ на просьбу последнего, представляет собой развернутую доктрину любви в ее различных формах. Две первые книги обсуждают и систематизируют темы, очерченные нами выше. Так, любовь для автора — это наивысшая ценность, источник всех благ, корень всех добродетелей. Главенствующее положение в любви принадлежит женщине: возлюбленный должен относиться к ней как к сюзерену, быть учтивым и обходительным, ухаживать за ней, проявляя сдержанность, осторожность и терпение, оставаться преданным ей. Ибо настоящая любовь лишь усиливается, встречая на своем пути препятствия; она теряет свою ценность, если цель достигнута слишком быстро; таким образом, чересчур торопливый возлюбленный и слишком «доступная» дама могут прослыть недостойными дворов любви. По причинам того же порядка из этого списка исключена супружеская любовь — в ее основе заложено право, обязательство, но не свободный выбор: нельзя испытывать влечение к тому, чем ты владеешь.

Любовь, описанная Андреем Капелланом, обладает всеми свойствами, намеченными выше. В ней нет ничего платонического, однако она отличается осмотрительностью, поступательным движением, терпением. Женщина, за которой ухаживают, отдается не сразу: взгляд, поцелуй, объятия, ласки и, наконец, слияние душ и тел — естественный, но не обязательный (во всяком случае, отсроченный) результат. Андрей даже разграничивает две формы любви: первая — amorpurus, волнующая душу и позволяющая любовные игры, которые мы назвали бы предварительными или эротическими, но исключающая соитие; вторая — amormixtus, которая допускает и включает в себя такое завершение. Автор замечает, что ему предпочтительней первый вид любви, поскольку отказ от физического обладания продлевает желание и страсть до бесконечности. Amormixtus (как и брак, но в значительно меньшей степени) умеряет или подавляет желание любить; amorpurus, напротив, усиливает его и поддерживает.

Последние уточнения порой сбивали с толку исследователей, принимавших этот трактат за тривиальное пособие, описывающее эротические и даже контрацептивные приемы[740]. Такая ограниченная и карикатурная точка зрения слишком далека от авторского замысла. Любовь, воспетая Андреем, не только плотская: в ней задействованы все свойства человеческого существа, от физических до духовных параметров. Все эти качества — чувство меры, искренность, контроль над собой, мудрость, рассудительность, здравый смысл, скромность и сдержанность — можно определить одним словом: куртуазность. Иначе говоря, ключевыми словами этой книги становятся sapiens и prudens, понятия, далекие от простого эротизма.

Андрей говорит о любви как о всеобщем природном законе: никто не может избежать ее, в том числе и клирики, ибо они тоже люди, а потому не стоит осуждать их, когда они предаются ей или ее добиваются. Напротив, женщины, по его мнению, должны предпочитать их мирянам, поскольку клирики в большей степени склонны к утонченной и нежной любви, они лучше знакомы с правилами этикета и способны проявить нежное участие гораздо лучше, нежели грубые и неотесанные рыцари. К тому же, продолжает автор, защищая свое дело, для отлучения клириков от любви нет никаких оснований, так как Церковь запрещает предаваться любви всем мужчинам, а не исключительно клирикам. Эта аргументация, часто упускаемая из виду, на мой взгляд, поможет найти ключ к данному произведению.

Две первые книги, бесспорно, представляют собой апологию светской любви, оставляя в стороне любовь божественную. Автор повествует об искусстве возвысить мирскую любовь до наивысшей степени утонченности и силы, поставить ее выше простого совокупления, которому предаются животные и приравненные к ним социальные классы: крестьяне, вилланы и большая часть бюргерства. Любовь — это наивысшее благо, при условии, что это настоящая любовь.

Третья книга, напротив, стремится, на первый взгляд, опротестовать и систематически опровергнуть те тезисы, что были выдвинуты в двух предыдущих книгах. На этот раз автор говорит как священнослужитель (можно было бы сказать даже «как сторонник интегризма»), но отнюдь не как куртуазный клирик. Любовь в его устах превращается в страшнейший из грехов. Тот, кто предается ей (особенно тот, кто пренебрегает при этом узами брака), осужден гореть в аду. Женщина-сюзерен, осыпанная похвалами в первых двух книгах, превращается в существо, недостойное любого чувства и наделенное всеми пороками. Автор использует все шаблоны, бытовавшие в женоненавистнической литературе своего времени: все женщины непостоянны, лицемерны, лживы, корыстны, завистливы, ветрены, порочны и т. д.[741] Любви следует остерегаться, и автор горячо советует своему подопечному избегать любых ее проявлений: если любовь не приводит ни к чему хорошему, если все преступления совершаются из-за нее, то зачем стремиться к ней и лишать себя славы Божьей? Готье должен научиться хранить целомудрие, восторжествовать над желанием плотских удовольствий и сторониться любого наслаждения в силу моральных и религиозных причин: «Наша единственная цель в этот момент — удержать тебя от любви и уговорить тебя хранить целомудрие»[742]. Есть и другие, более приземленные причины: любовь изнуряет человека физически, приближает его старость и полностью лишает его здравого рассудка.

Андрей заканчивает свое произведение, уточняя свои намерения и свой метод. Он сам указывает своему другу на то, что его книга заключает в себе две различные точки зрения. В двух первых частях, отвечая на просьбу Готье, он хотел рассказать ему об искусстве любви, о котором тот пожелал узнать. Применив эти наставления на практике, Готье насладился бы всеми любовными удовольствиями, но тем самым очернил бы свое доброе имя, лишился бы доступа в порядочное общество и не смог бы достичь славы и почестей, которые ему уготованы. Вот почему Андрей говорит, что он «по собственному почину» добавил третью книгу, это «осуждение любви». В ней изложено «учение о спасении», предназначенное убедить молодого клирика «не топить свою жизнь в любовных утехах», позабыть о мирской суете и быть готовым встретить Христа, своего Спасителя. Тот явится на землю, чтобы отпраздновать свой мистический брак с Церковью приверженцев, тех, кто будет любить его единственно духовной любовью, которую предлагает в качестве образца Церковь.

Таким образом, Андрею прекрасно известно об очевидных противоречиях своего произведения. Некоторые толкователи ограничились тем, что указали на эти расхождения и приписали их духовному и философскому кризису, охватившему в то время общество, увидев в них отражение увеличивающегося разрыва между социальной и светской жизнью аристократических классов и требованиями христианского учения[743]. Две первые книги, по их мнению, являются «серьезной» кодификацией правил куртуазной любви, а третья свидетельствует об «ужасающей сдержанности» автора, оказавшегося перед необходимостью сделать выводы, столь противоречащие морали духовенства. Таким образом, Андрей Капеллан «остановился на полпути», словно запутавшись в своих церковных принципах, смирившись с двойной, внутренне противоречивой ролью[744].

Другие ученые, пораженные столь явным противоречием, которое они сочли неустранимым, попытались преодолеть его и восстановить единство авторского замысла, предположив, что в первой части Андрей Капеллан по большому счету иронизировал. Согласно им, первая и вторая книги содержат в себе осуждение куртуазной любви, а потому не стоит воспринимать авторскую похвалу любви «дословно» — лучше взглянуть на нее как на карикатурное изложение, подчеркивающее абсурдность такой позиции[745]. Иными словами, речь идет о пародии, выводящей на сцену утрированные ситуации, призванные высмеять и опозорить куртуазную и рыцарскую идеологию, осудить любовь и женщину в том женоненавистническом ракурсе, который открыто представлен в третьей книге[746]. Таким образом, противоречия и несоответствия заложены не в самом тексте, а в его интерпретациях, авторы которых совершенно напрасно воспринимают этот «трактат» как серьезное произведение, либо прочитывая его «дословно», в «наивной» манере, либо предполагая, что он наполнен аллегорическим или эзотерическим смыслом. На самом деле речь идет всего лишь о пародии, о критике всевозможных дискурсов о любви[747]. Согласно П. Дронке, это пародийный, а не иронический или юмористический, разбор; Андрей является капелланом двора, но двора в большей степени «мифического», нежели реального[748]. Г. Сильвестр, со своей стороны, тоже воспринимает этот текст как пародию, но пародию двойную, голиардическую: трактат в его понимании является воплощением антихристианской контрморали, насмехающейся и над куртуазными нравами, и над поучениями Церкви; это своего рода «неформальная» культура с отголосками язычества[749]. На мысли о двойной критике, как мне кажется, стоит задержаться, придав ей, однако, иную форму, поскольку Андрей Капеллан не был голиардом.

Гипотезу о пародии, облеченной, по крайней мере, в форму «литературной комедии», более утонченной, чем произведения голиардов, сегодня разделяет большинство исследователей[750]. Она позволяет преодолеть противоречия, заложенные, по общему мнению, в обеих частях произведения. Однако настолько ли «непримиримы» между собой эти части? Р. Гиссетт предлагает рассматривать их как параллельное изложение, на манер Аверроэса, двух истин, которые внешне кажутся противоречивыми, поскольку мы не умеем ни примирить их, ни синтезировать[751]. В свое время Бецолла уже минимизировал контраст между двумя частями, воспользовавшись объяснением самого Андрея Капеллана: первая часть говорит о целесообразности идеализированной и кодифицированной человеческой любви, а вторая подчеркивает опасность такой мирской любви для христианина[752].

Искать решение, как мне кажется, нужно именно в этом направлении, принимая в расчет тот факт, что автор был куртуазным клириком XII в., жившим в те времена, когда Церковь усиливала запрет на брак и сожительство, непозволительные священникам и даже клирикам. У одних это ограничение вызвало решительные возражения, тогда как другие предпочли скрытность и лицемерие — те позиции, которые высшее духовенство разделяло более изощренным образом, нежели сельское духовенство, к чьему молчаливому сожительству относились в целом индифферентно. Андрей, если говорить словами Тартюфа (и это, бесспорно, единственное нелицемерное изречение этого малосимпатичного святоши), прекрасно знал, что любой служитель Бога «благочестив, но человек при этом». Образованный и куртуазный клирик, но в то же время священнослужитель, Андрей разрывается между естественным желанием любить (но не любовью мужлана, а достойнейшим, «куртуазным» образом, который описан им в своде правил) и навязанным ему обязательством повиноваться церковным предписаниям, гневно отрицающим любовь вне брака и даже в браке, запрещенном ему как священнослужителю.

Его трактат выражает этот разлад и напряжение, возникающее в результате такого противоречия. Андрей говорит о проблеме серьезно, но в юмористической форме, — это своего рода самоирония, позволяющая капеллану дистанцироваться и не создавать из собственного положения трагедии. В целом его произведение — это смесь искренности и пародии, и не только в его первых двух частях, как полагали многие. Это двойная пародия или, точнее, двойная ирония. Как человек, Андрей превозносит и одобряет куртуазную любовь, формулируя ее основные правила поведения. Он полностью исключает из подобной ситуации себя (с юмором и, возможно, чтобы «реабилитировать себя»), обращая внимание на некоторые крайности куртуазной любви, которые порой приобретают карикатурные черты, но при этом он признает, что любовь к другому полу — это наивысшее земное благо, а описанные им способы — наилучшие приемы любовного обхождения. Как клирик, Андрей, с беспощадной и прозорливой иронией отвергавший несправедливый для него, как и для всех священнослужителей (и даже для всех человеческих существ!) запрет любить, во второй части трактата осуждает эту человеческую любовь. Но осуждает с такими преувеличениями и такими казуистскими вольностями, что его карикатурные образы затмевают женоненавистнический и лицемерный пафос обвинений, присущий моралистам его времени. Крайности куртуазной любви, на мой взгляд, тайно забавляют Андрея, но его насмешка усиливается и приобретает горький привкус в его беспощадной карикатуре на церковную доктрину, которая вынуждает его вынести в третьей части суровый приговор этой общепринятой ценности. Здесь его трактат приобретает черты фарса.

Итак, перед нами двойная пародия, но она, на мой взгляд, направлена прежде всего против церковной позиции, признававшей греховной любую форму настоящей любви (за исключением «супружеского долга», призванного продлевать род и лишенного любого влечения или удовольствия); в гораздо меньшей степени она направлена против любви куртуазной, которая, как для мирян, так и для клириков, является наилучшей естественной формой человеческой любви. «Основания» защитительной речи, как и речи обвинительной, кажутся мне абсолютно «серьезными». Только форма их подачи — юмористическая (для удовольствия и ради осторожности), на манер карикатуры, подчеркивающей крайности этих двух непримиримых позиций Церкви и куртуазной любви (и даже любви в целом). Используя этот прием, Андрей, таким образом, может выразить свое критическое отношение, не опасаясь цензуры клерикального общества, — именно так впоследствии будут поступать все юмористы и карикатуристы в недрах любого тоталитарного режима, от абсолютной монархии до марксизма.