Шестое шифрованное письмо (фрагмент 4)

 

…вытащил из своего шкафа рукопись, говоря, ты должен сжечь это. Я почти донес ее до огня, но под конец не смог, не знаю почему, это было для меня все равно что убить ребенка. Ведь я любил его и понимал, что он очень любит эту пьесу. Но словами я выразить этого не мог, просто чувствовал сердцем. Вместо этого я сказал, может, лучше спрятать ее как доказательство подлого заговора. Он долго смотрел на огонь в молчании и пил, а потом говорит, это мысль, мой Дик, счастливая мысль. Мы не сожжем ее, мы ее утопим, кто знает, может, она всплывет из воды в грядущие времена, когда люди будут смотреть на эти события другими глазами. Потом он смеется и говорит, думаю, только эта бедная несыгранная пьеса и останется от Уилла на века, вот умора. Нет, говорю я, потому что толпы ломятся на ваши пьесы, потому что вы лучше всех создаете комедии. На это он состроил гримасу, словно проглотил кусок гнилой рыбы, и говорит, о чем ты болтаешь, Дик. Какие пьесы. В прошлый вторник они подняли крик, подавай нам что‑нибудь новенькое, это мы уже видели. Плевое дело, разжечь любопытство мелкого люда. Другое дело создать вещь, полную воздуха и теней. Нет, если человек хочет жить после того, как его кости сгниют в земле, он должен из своих мозгов вытянуть что‑то более весомое, эпическую поэму или историческую драму. Или из своего семени произвести на свет сына. У меня нет исторических пьес, эпических только две, и те слабые. Имей я земли и богатство, я, может, стал бы вторым Сидни или Спенсером, но с самой юности я должен был зарабатывать и зарабатывать. Когда карандашом работаешь только ради денег, получается Ничто. А мой сын мертв.

Больше той ночью мы об этом не говорили. Позже мы отправились в Уорвикшир, путь был нелегкий из‑за зимы, все измучились, но прибыли в Стратфорд 18 февраля. Пошли в некоторое место и в безопасности спрятали там пьесу. Где это, я записал шифром, известным только мне и м‑ру У. Ш., не этим шифром, мой лорд, а новым, который мы придумали вместе с У. Ш. Он сказал, скроем это в том, что мной написано, и мгновенно написал мне ключ. Здесь указано направление, и любой человек, у которого будет это, а также ключ и умение рассчитывать расстояние, как тут сказано, сможет найти место, где покоится пьеса.

Мой лорд, если вам нужна пьеса о Марии Шотландской, пошлите всего лишь слово, как я во всем должен подчиняться вашим желаниям. Я самый преданный и ничтожный слуга вашего лордства.

Ричард Брейсгедл. Лондон, 22 февраля 1611.

 

19

 

В тюрьме нас встретила, даже с радостью, помощница тюремного надзирателя миссис (не мисс) Колдуэлл – дама вроде М. Тэтчер, полька, что было заметно по ее акценту. Я невольно спросил себя, как успел Пол все организовать. Неужели он предвидел необходимость посетить Паско, когда узнал, что я оказался связан с Булстроудом и тайными рукописями? Маловероятно; хотя я бы не удивился. Как уже говорилось, Пол очень умен и проницателен. Его предшественники‑иезуиты морочили головы всем народам мира, так что перехитрить банду русских бандитов, даже евреев, для него не слишком уж сложно. Это логичное рассуждение? Возможно, не очень; возможно, в нем есть доля антисемитизма, пусть и шиворот‑навыворот: евреи умные, следовательно, хитрые, и с ними нужно держать ухо востро. Выходит, и у меня нет иммунитета к уютным объятиям антисемитизма. Скорее наоборот, как частенько указывает мне Пол.

Тюрьма представляла собой заведение класса «Д», то есть то, что ее величество называет «заведениями с минимальной изоляцией заключенных». На самом деле Спринг‑хилл‑хаус когда‑то был частным домом, а все его нынешние обитатели, по словам миссис Колдуэлл‑Тэтчер, проходят процесс реабилитации. Конечно, сказала она, вы можете увидеться с мистером Паско, нашим образцовым заключенным. Оставайтесь тут, сколько пожелаете.

Паско оказался маленьким непривлекательным человеком, тщательно одетым в голубую шелковую рубашку, шерстяной свитер, твидовые брюки и изящные туфли. Крошечные обезьяньи глазки метались за толстыми стеклами очков, жидкие волосы (крашенные в диковатый оттенок желтого) были зачесаны назад и доходили до воротника. Он говорил, как выражаются британцы, с шикарным акцентом и явно страдал грехом гордыни. Священной обязанностью Пола было указать ему на это и напомнить о покаянии; с сожалением вынужден констатировать, что он не выполнил свой долг, а, напротив, воспользовался данной чертой характера Паско к нашей выгоде. Или ради достижения блага – зависит от точки зрения. Как я уже сказал, мой брат – человек проницательный и тонкий.

Мы встретились в комнате Паско – уютном гнездышке, похожем на номер какого‑нибудь захудалого, но удобного английского отеля. Мебель как в студенческом общежитии, но Паско слегка облагородил обстановку: на стенах фотографии в рамах и копии рукописей, одеяло в стиле ар‑деко, по постели разбросаны разноцветные подушки, на полу потрепанный восточный ковер, возможно, подлинный. Он устроился на постели, прислонившись к груде подушек, а мы сели в кресла.

Разговор начался с Булстроуда. Паско слышал о его смерти и жаждал узнать подробности. Мы ему их сообщили, однако не стали опровергать версию полиции о том, что профессор стал жертвой своих сексуальных пристрастий. Потом прозвучала фраза, которую я тогда не понял, – о том, произведена ли оплата. Пол ответил: да – и протянул Паско узкую полоску бумаги. Тот внимательно изучил ее и спрятал, после чего снова откинулся на подушки, точно паша, сложив на груди длинные изящные руки и мечтательно воздев взгляд.

И принялся рассказывать, как ловко он провернул эту аферу. То есть он заявил, что рукопись Брейсгедла поддельная (последовали бесчисленные подробности о бумаге, о рецепте чернил, о том, как обмануть технологию проверки возраста рукописи, и так далее) и что кто‑то, кого он не назвал, дал ему текст и обеспечил необходимыми материалами. В тюрьме? – спросил я. Никаких проблем, нагло ответил он; в этой тюрьме я могу строчить хоть целые тома, и никто не узнает, чем я занимаюсь. Он выполнил заказ, тайно переправил бумаги на волю и получил обещанную плату. Он также посоветовал своему таинственному клиенту, как лучше все провернуть. Важно действовать поэтапно и заставить клиента потрудиться, чтобы он думал, будто обнаружил рукопись сам. Лучше всего, если бумаги найдут в старой книге или книгах, в присутствии неосведомленного свидетеля, а потом отнесут их к Булстроуду как к эксперту.

Почему именно к Булстроуду? Паско мерзко расхохотался. Пословица «обжегшись на молоке, дуют на воду» – чушь несусветная, сынок. Лучший объект для одурачивания – человек, жаждущий возместить свою потерю. Бедные ублюдки никогда ничему не учатся. Подталкиваемый расспросами Пола, Паско рассказал, как придумал эти якобы зашифрованные письма (нет ничего более интригующего, чем шифр, джентльмены, если хотите увлечь жертву), включая «обнаружение» необходимой «решетки». Потом, почти причмокивая от удовольствия, он изложил, как организовать поиски спрятанного сокровища. Он входил во множество деталей (не вижу смысла повторять их здесь), и все выглядело убедительно и потрясающе сложно. Агент того, кто затеял аферу, находится в лагере жертвы – обязательное условие. Лучше, когда это девушка, хорошенькая цыпочка. Не повредит, если жертву одолеют сомнения, а девушка разгадает, как привести его к рукописи Шекспира. Эта первая жертва потом продаст рукопись следующей – серьезному клиенту, располагающему куда большими деньгами. Это самое важное, поскольку такой фокус можно проделать, конечно, только с невеждой. Невозможно подделать пьесу Шекспира – любой преподаватель колледжа в Оксфорде уличит вас во лжи. Значит, нужно найти того, у кого денег больше, чем здравого смысла, и обмен должен быть осуществлен тайно: рукопись за наличные деньги, и прости‑прощай. В финальном акте девушка исчезает, и деньги остаются у вас. Все очень просто.

Мы записали его рассказ на то маленькое устройство, что я купил раньше. На этом настоял Пол; для надежности он даже приобрел новые батарейки.

Когда Паско закончил, Пол сказал:

– Ну, давайте посмотрим, что вы можете сделать.

После чего вытащил из своего портфеля несколько листов по виду старой бумаги размером ин‑фолио, маленькую стеклянную бутылочку коричневых чернил и три гусиных пера. При виде их лицо Паско просияло, как у матери при виде ее малыша. Он вскочил, взял письменные принадлежности и уселся за письменный стол. Тщательно проверил бумагу, держа ее против света настольной лампы, и издал возглас одобрения. Открыл бутылочку с чернилами, понюхал их, попробовал на вкус, потер каплю между пальцами.

– Изумительный материал, – изрек он наконец. – Бумага подлинная, семнадцатого столетия, чернила из жирной сажи и бычьей желчи. Надо полагать, чернила сделаны по подобию тех, что на старых документах?

– Конечно, – ответил Пол.

– Потрясающе! Где вы это достали?

– В библиотеке Ватикана. Распродажа музейных экспонатов с целью покупки более нужных вещей.

Паско усмехнулся.

– Ну, точнее не скажешь.

Без дальнейших разговоров он начал подрезать гусиные перья острым ножом, который ему дал Пол. Пока он этим занимался, Пол достал фотокопию страницы нашей рукописи Брейсгедла. Паско подготовил перья, проверил их на клочке бумаги и принялся за работу. Мы ждали. Пол достал свой требник и забормотал слова молитвы. Обстановка была как в зале для переписки рукописей бенедиктинского монастыря, только без колоколов.

– Вот! – Паско протянул нам страницу. – Что скажете?

Мы посмотрели. Он скопировал первые десять строк рукописи Брейсгедла три раза: первый вариант довольно топорный, второй много лучше и третий – практически один к одному, по крайней мере на мой взгляд.

Пол, похоже, тоже был удовлетворен, потому что начал убирать все вещи, включая только что созданную фальшивую страницу, в свой портфель. Паско проводил чернила и бумагу тоскливым взором.

Я молчал, пока мы не оказались в «мерседесе».

– Может, объяснишь, что это значит?

– Я уже говорил тебе, – ответил он, – что все предприятие – искусное мошенничество.

– Похоже на то. А о какой оплате шла речь вначале?

– У него есть бойфренд, и Паско хочет, чтобы тот ни в чем не нуждался. Вот почему он совершил этот подлог, вот почему он разговаривал с нами. Я сделал так, что его бойфренд получил хороший чек.

– Поощряешь противоестественные акты?

– Вовсе нет. Мистер Паско находится в тюрьме и может совершать только те противоестественные акты, что доступны в одиночестве. Он проявляет похвальное беспокойство о том, чтобы его дружку не пришлось заниматься проституцией, и хочет поддержать его. Помочь ему – проявление милосердия, так я считаю.

– Ты идеальный лицемер, правда?

Пол рассмеялся.

– Далеко, далеко не идеальный, Джейк. Интересная деталь: юноша, которого Паско содержит в роскоши, – тот самый, кто дал показания, позволившие упрятать его под замок после истории с «Гамлетом».

– Откуда тебе это известно?

– Ну, у меня есть контакты. Орден иезуитов – всемирная организация. Я послал человека поговорить с Паско, узнал его историю – строго конфиденциально, конечно, – и еще до вылета связался с ним по телефону.

– И что нам теперь делать?

– То же, что мы делали бы, будь рукопись подлинной, – ответил Пол. – Пройдем по всем следам, найдем сфабрикованную пьесу и отдадим ее плохим парням. Иначе они от тебя и твоих родных не отвяжутся.

– А что будет с плохими парнями? Теми, кто пытал Булстроуда и послал людей, которых я застрелил? Останутся на свободе?

– Это уже по твоей части, Джейк. У нас ты судебный исполнитель, не я. Меня интересует одно: чтобы вся эта заваруха закончилась.

Мы уже ехали в направлении Оксфорда, и мистер Браун сообщил, что нас преследовали до тюрьмы и преследуют сейчас. Пол остался доволен, поскольку плохие парни должны были убедиться, что мы действительно ездили к Паско, и добавить важную деталь к истории с мошенничеством. О чем я думал после всех этих откровений? О том, помогут ли они мне увидеться с Мирандой Келлог, или как ее там. Я говорил про своего Нико, что он страдает навязчивым неврозом; такой он и есть, бедняжка, но, как известно, яблоко от яблони недалеко падает.

Я достал мобильный телефон и набрал номер Крозетти. Я не так уж хотел говорить с ним – это было проявление того, что психологи называют «смещенной активностью». Звери, к примеру, в тревожной ситуации лижут свои гениталии, а высшие животные хватаются за сигарету или телефон. Услышав сообщение, что «абонент временно недоступен», я почувствовал раздражение. Неужели он и впрямь настолько туп, что отключил телефон? Я сделал еще один звонок, на сей раз заказав номер в «Дорчестере»; для людей моего типа тратить деньги – еще один вариант «смещенной активности». По дороге мы переписали запись разговора с Паско в мой лаптоп и на диск, который взял Пол. Я предвидел, что он попросит об этом.

Несколько часов спустя они высадили меня около отеля. Атмосфера была напряженная и холодная. Мы спорили об охране. Мистер Браун заверил, что его люди будут приглядывать за мной и в городе.

– Это, наверно, стоит целое состояние, – заметил я.

– Действительно, – отозвался Пол, – но не за твой счет.

– Что? За счет моей фирмы, что ли?

– Нет. Амалия платит.

– Чья это идея?

– Ее. Она настояла. Хочет, чтобы мы были в безопасности.

– И заодно получить отчет о моих делах, не сомневаюсь, – ответил я на редкость мерзким тоном.

Пол проигнорировал мое замечание, как обычно, когда я говорил подобные вещи. Мы обменялись рукопожатием; точнее, я попытался это сделать, но он обнял меня. Не люблю, когда он так делает.

– Все получится прекрасно, – сказал он с такой доброй улыбкой, что и я невольно улыбнулся в ответ.

Терпеть не могу его за это. Мистер Браун ограничился быстрым рукопожатием, после чего они отъехали, тут же затерявшись в бестолковом британском трафике.

Мой номер оказался голубым и аляповато украшенным, как это принято в «Дорчестере»: ни одного свободного места, везде занавески, фестоны, гирлянды и прочее. Я снова позвонил Крозетти – с тем же результатом, выпил виски, потом еще виски, сделал несколько деловых звонков, договорившись о встречах на ближайшие дни. Наша фирма представляет крупное международное издательство, и встречи касались того, как в Европейском союзе рассчитывают авторские гонорары за оцифрованные тексты. Это изнурительно нудная работа, я в ней специализируюсь и заранее знаю, что меня ожидает на встречах с коллегами, по сравнению с которыми я Меркуцио. На протяжении следующего дня я не раз звонил Крозетти, но без толку.

В первый вечер, после скучнейшего ужина с юристами, у меня мелькнула мысль снять одну из тех элегантных проституток, какими славится эта часть Лондона: длинноногую блондинку или женщину типа Шарлотты Рэмплинг[92] – с хитрой улыбкой и лживыми голубыми глазами. Однако я поборол искушение; мне хотелось бросить вызов невидимым шпионам Амалии (и их нанимательнице, конечно), но я чувствовал, что удовлетворения не получу и впоследствии буду страдать от убийственно тяжкого чувства вины. Я решил, что мое решение – доказательство того, что я не обречен вечно делать саморазрушительный выбор, и испытал нелепое чувство довольства собой. Я уснул, точно праведник, а утром во время завтрака мне позвонил Крозетти.

Он сказал, что находится в доме Амалии в Цюрихе, и на меня нахлынула столь мощная волна гнева и ревности, что я чуть не раздавил стакан апельсинового сока. В то же мгновение мне припомнились все детали нашего с ним разговора в баре моего прежнего отеля. Несмотря на то что моя семейная жизнь превратилась в мерзкую сексуальную фантасмагорию, я никогда не пересекал определенной черты, в отличие от множества блудных мужей – они перепархивают ее, не задумываясь, и сваливают собственную вину на обиженную сторону. Они либо просто обвиняют жену в неверности, либо даже подталкивают ее к измене. «Все так делают» – и ты освобождаешься от моральной ответственности, от переживаний и снова пускаешься во все тяжкие. Неужели я подталкивал Крозетти соблазнить Амалию? Неужели он воспользовался моей идеей? Неужели она?..

Тут я почувствовал колебания моей моральной вселенной; лицо залил пот, мне пришлось расстегнуть верхнюю пуговицу, чтобы вдохнуть побольше воздуха. В одно тошнотворное мгновение я понял, что моя невоздержанность стала возможной лишь потому, что жена оставалась золотым стандартом эмоциональной честности и целомудрия. Если порча затронет и ее, в мире не останется добродетели и любые удовольствия смешаются с грязью. Сейчас мне трудно выразить реальную интенсивность этого ощущения.

И, как часто случается с подобного рода чувствами, оно быстро пошло на убыль. Власть того, что церковь называет похотью, сила, рожденная привычкой – и падением человека, говоря языком теологии, – снова затягивает нас в грех. Час спустя я снова грезил о Миранде и строил глазки молодой ассистентке на своей первой встрече того дня.

– Ты трахаешь мою жену, итальяшка, сукин сын? – прохрипел я через несколько мгновений – достаточно громко, чтобы повернули головы люди за соседними столиками элегантного обеденного зала «Дорчестера».

– Что? – шокированно воскликнул он. – Конечно нет. Я с Кэролайн Ролли.

– Ролли? Где она объявилась?

– В Оксфорде. Она сбежала от людей Шванова.

– И ты не придумал ничего лучше, как спрятать ее у моей жены и детей, козел!

– Успокойтесь, Джейк. Мне показалось, это хорошая идея. С чего бы им искать ее в Цюрихе? Или меня, если уж на то пошло? Тем временем дело продвинулось…

– Меня трясет от всего этого! Немедленно убирайтесь оттуда!

Невероятно глупо, знаю, но мысль о том, что Крозетти и Амалия под одной крышей, была для меня невыносима.

– Хорошо, мы остановимся в отеле. Послушайте, я должен вам кое‑что сообщить… нечто важное.

Я угрюмо велел ему выкладывать. Оказалось, та еще история. Коротко говоря, Ролли сумела стащить копию «решетки», и им с Крозетти удалось расшифровать письма. Я пытаюсь вспомнить, что чувствовал, слушая его рассказ, и ответ таков: практически ничего. Ведь я‑то знал, что все это обман. Я велел ему переслать мне по электронной почте копию расшифрованных писем и спросил:

– Там указано местонахождение пьесы?

– Там говорится, что он ее спрятал и ждет ответа от Рочестера. Он надул Данбертона и хотел использовать пьесу как доказательство заговора. Может, он получил ответ от Рочестера, достал пьесу и отослал ему? Кто знает, что случилось с ней потом?

– Постойте… одно из шифрованных писем адресовано кому‑то другому?

– Ну да – графу Рочестеру, против которого плел свою интригу Данбертон. Заговор Данбертона, по‑видимому, был раскрыт, и он решил защититься, подставив Брейсгедла и Шекспира. Брейсгедл запаниковал, попытался ограбить театральную кассу, чтобы иметь возможность сбежать, но был пойман, признался во всем Шекспиру, и они решили переиграть противников. Несколько страниц письма отсутствуют, но и без них все понятно. Шекспир был знаком с высокопоставленными людьми, и они могли поручиться, что в письме Рочестеру чистая правда.

– А они не опасались, что оно попадет в руки Данбертона и тот его прочтет?

– Нет. В этом прелесть его шифра: если иметь «решетку» и номер страницы «карманной» Библии, все в ваших руках. Но если вы не знаете, о какой странице идет речь, ничего у вас не получится. Наверно, Брейсгедл собственноручно передал одному из людей Рочестера «решетку», шифрованное письмо и указание на номер страницы, и…

Детали меня не интересовали, о чем я и сообщил Крозетти, добавив:

– Значит, мы по‑прежнему не знаем местонахождение пьесы?

– Нет. Он пишет, что получил указания, где она будет в безопасности, но что это означает, непонятно. По‑видимому, требуется также дальномер, изобретенный им.

– Ну ладно. Я поищу на Портобелло‑роуд.[93] Так что? Опять тупик?

– Похоже на то, босс. Если только кто‑то уже не завладел сокровищем Брейсгедла. С другой стороны, для шекспироведения эти шифрованные письма – величайшая находка всех времен. Библиотека Фолджера отвалит за них кругленькую сумму.

– Да. И что вы теперь собираетесь делать?

– Вернуться в Нью‑Йорк. Шифрованные письма принадлежат Кэролайн, и она хочет продать их. Амалия говорит, вы знакомы с крупным шекспироведом…

– Микки Хаас… о нем речь?

– Ну, может, попросите его организовать продажу… в обмен на право «первого взгляда» и все такое прочее?

– С удовольствием. Если хотите вернуться вместе со мной, мы улетаем в четверг, послезавтра, из Биггин‑Хилла. И вот что, Крозетти… Простите за то, что я наговорил об Амалии. Можете спокойно оставаться у нее. В последнее время я немного не в себе.

Почему я сразу не рассказал ему о том, что история с рукописью – мошенничество? Не могу вспомнить. Должно быть, я опасался ускорить развязку и тем самым потерять всякие шансы снова увидеть Миранду. Видимо, я был не немного, а изрядно не в себе.

 

Я пошел на встречу, пообедал и пофлиртовал с очаровательной мисс Как‑Ее‑Там, потом усадил ее в такси, ограничившись простым рукопожатием, целую и невредимую. На следующий день за завтраком в «Дорчестере» я встретился с Полом и отдал ему распечатку писем, присланных Крозетти. Я пил кофе, он читал. Когда он закончил, я спросил, что он думает по этому поводу.

– Замечательно! – ответил он. – Я почти жалею, что бумаги поддельные.

Потом мы поговорили о Микки, о покойном Булстроуде и жизни ученых, а также о Марии, королеве Шотландской, и о том, почему никто до сих пор не знает, что, собственно, она сделала. Замышляла ли она, в самом деле, убить своего мужа лорда Дарнли? Какая страсть заставила ее выйти замуж за такого маньяка, как Ботвелл? Писала ли она изобличающие ее письма, из коих явствовало, что она замышляет убить Елизавету? Почему она никогда, в течение всей своей жизни, не переставала сомневаться?

Я сказал, что не знаю – для меня все это исключительно на уровне «Театра шедевров».[94] Однако судьба нации довольно часто зависит от человека, жаждущего заполучить кусок дерьма, чего он и сам понять не в состоянии.

– Да, но что Шекспир о ней знал? У него не было практически никаких сведений о Клеопатре, леди Макбет и других женщинах в исторических пьесах, а здесь – горы материала. Ведь все произошло недавно, во времена его дедов. Ребенком он наверняка слышал разговоры об этом, тем более в такой католической части страны, как Уорвикшир.

– Ну, этого мы никогда не узнаем, не так ли? Кстати, о заговорщиках. О русских что‑нибудь слышно?

– Ни звука… Просто не верится, что тебе неинтересно. Ведь предполагается, что в нашей семье именно ты – романтик.

– Я? Абсолютно прозаический тип, юрист по интеллектуальной собственности. А ты – герой войны. И священник.

– Самая неромантическая профессия.

– Не скажи! Нет ничего более романтического, чем священник. Недоступность – сущность романтики. Именно это в значительной степени приводит к вам простофиль – очарование обета безбрачия. Плюс то, что вы одеваетесь как женщины, но не выглядите нелепо.

– Или выглядим не слишком нелепо, – усмехнулся Пол. – Хотя, насколько я помню, это ты постоянно рядился в платья мутти.

– Нет, ты определенно хочешь свести меня с ума! Я никогда не рядился в…

– Было‑было. Вы с Мириам все время рылись в ее комоде. Если не веришь, спроси у нее. Кстати, она посылает тебе горячий привет.

– Где она?

– В дороге. Звонила вчера вечером. Спрашивала, как у нас дела, но не хотела показаться назойливой. Ну, ты знаешь, как она пытается выпытать что‑то исподтишка, вместо того чтобы спросить прямо.

– Да. А вот получить от нее конкретный ответ не легче, чем выцарапать мясо из краба. Надо полагать, «в дороге» означает в Европе?

– Так мне кажется, – ответил Пол. – У меня создалось впечатление, что она едет повидаться с папой.

– А ты? Не хочешь присоединиться к ним?

– Может быть, раз я уже здесь.

И снова на его губах заиграла эта безумно раздражающая меня улыбка.

– Всепрощение?

– Такая уж у меня работа.

– А он хоть извинялся за то, что сделал?

– Ни в малейшей степени. Он вообще ни слова не говорил о том времени или о матери – ни мне, ни Мири. Он думает, что я ничтожество и клоун, а с Мири обращается как со служанкой. По‑моему, он ничуть не изменился со времен Бруклина, разве что стал старше, богаче, испорченнее и с большим успехом волочится за молоденькими женщинами. Ох, и, конечно, по политическим взглядам он чистой воды фашист. Смерть арабам, Шарон предатель, ну, как обычно.

– Очаровательно. Пол, какого черта ты тратишь на него свое время?

Он пожал плечами.

– Сыновний долг. А иначе Мири придется одной нести это бремя. А может быть, я жду, что он поставит себя в такое положение, когда я сумею помочь ему. Дать ему то, в чем он нуждается.

– Что бы это могло быть?

– Не знаю. Покаяние или возвращение к богу? Я молюсь, чтобы понять это вовремя. Между тем он мой отец. Пусть и мерзкий ублюдок, но по‑прежнему часть меня, и мне приятно время от времени встречаться с ним. Тебе тоже следует попробовать.

Я ответил, что лучше сдохну, и он не стал давить на меня. Он никогда не настаивает. Остальную часть нашего разговора я забыл, а записывающий аппарат оставил в номере. Зато живо помню, как он снова появился: ворвался в номер около десяти вечера с сообщением, что мои дети исчезли.

Конечно, Амалия сразу же позвонила на мой сотовый, но, как, может, вы уже поняли, я их терпеть не могу и всегда выключаю во время встреч. Тем вечером я забыл включить его. И не позаботился сообщить ей, что остановился в «Дорчестере». Не найдя меня, она, естественно, обратилась к Полу.

Я тут же позвонил ей, конечно. Странно безжизненным голосом она рассказала мне, что случилось. Она повела детей на каток рядом с домом. Катание на коньках единственный доступный Нико вид спорта, поэтому Амалия водит мальчика на каток всегда, как только он пожелает. Обычно он просто безостановочно катается кругами, глядя вниз, на лед. Имоджен занимается фигурным катанием и вообще обожает покрасоваться. Вместе с ними отправились Крозетти и его девушка, а потом они все вместе пошли выпить горячего шоколада в «Зик‑Зак». Дети закончили первыми и выбежали наружу, чтобы подождать там, – обычное дело для подростков, особенно если их мать считает, что они грубые американские варвары, недостойные, чтобы их обслуживали в цюрихском заведении даже самого низкого уровня. Взрослые допили свой кофе, съели пирожные, вышли наружу и обнаружили, что дети исчезли. Какая‑то случайная свидетельница видела, как на обочине остановился «седан», белокурая женщина высунулась из окна, подозвала к себе детей, и они залезли в автомобиль – явно по доброй воле. У свидетельницы создалось впечатление, будто они знали эту женщину, иначе она подняла бы тревогу. Конечно, у меня сразу мелькнула мысль, что это Миранда. Должен признаться, на один краткий миг во мне вспыхнула радость: она вернулась в мою жизнь, пусть в роли похитительницы моих детей! Возможно, снова ее увижу.

– Я вылетаю прямо сейчас, – сказал я жене. – К семи буду.

Но она ответила, что не желает меня видеть. Сказала, что я давно должен быть приехать, что все это произошло, поскольку меня не было рядом, что я разрушил семью и из‑за меня наш дом превратился во вместилище всякой мерзости. И как теперь ты можешь меня утешить? Не нужно мне твоего утешения. Ты не способен дать утешения. Хочешь знать, что я чувствую, когда твоих детей похитили гангстеры и ты свободен делать все, что пожелаешь? Я чувствую, какую я сделала глупость – захотела вырастить детей с человеком вроде тебя. Я думала: да, моя любовь способна исправить его, я накрою нас покрывалом своей любви и в пугающем мире появится крошечный уголок для нас одних. Но нет, ты не хотел этого, ты разорвал на клочки мое жалкое покрывало. И что будет с тобой теперь, Джейк, как ты станешь оплакивать своих детей? Будет ли тебе сильно недоставать их? Я в этом не уверена. Как же ты можешь прийти, сесть рядом и дать мне утешение?

И еще много слов в том же духе. Я извинялся, защищался и спрашивал: ради бога, Амалия, ты что‑нибудь предприняла? Полицию известили? Я старался переключить ее внимание на практическую сторону вопроса и даже не заикался о том, что детей, скорее всего, похитили по одной‑единственной причине – чтобы обменять их на Объект. Которого у меня нет и не будет, если Крозетти прав. Так мы разговаривали, словно на разных языках, словно не слышали друг друга, как это часто изображается в постмодернистских пьесах. В конце концов она сказала, что не хочет больше говорить со мной, а хочет побеседовать с Полом. Я отдал ему телефон, рухнул на постель и застыл словно парализованный, тупо глядя на письменный стол, случайно оказавшийся в поле зрения. На столе лежали груды бумаг и разноцветные папки, куда я начал укладывать плоды своих недавних юридических трудов. Заманчиво мерцал экран лаптопа, и демоны вложили мне в голову мысль: ну, у меня все‑таки остается моя работа; семье конец, мне стыдно из‑за этого, но все‑таки… И внезапно я осознал, что такое на самом деле моя работа, и на меня накатило чистой воды безумие.

Я взревел, словно Кинг‑Конг, и начал крушить все вокруг. Перевернул письменный стол; при этом кресло разбило зеркало, а компьютер отлетел в ванную. Швырнул тяжелое кресло стиля ампир в окно и попытался следом выбросить бумаги и портфель, но тут меня схватил Пол. Я, конечно, гораздо сильнее его, но он сумел надавить на какие‑то точки, лишившие меня способности сопротивляться, и после нескольких мгновений мучительной, бесполезной борьбы моя ярость сменилась рыданиями. Какое‑то время я кричал и плакал, а потом появилась полиция. Они приехали из‑за разбитого окна, но Пол быстро договорился с ними. Слова священника обычно не ставят под сомнение.

Несколько часов спустя, когда я находился в состоянии тупой апатии после ксанакса, последовал долгожданный звонок на номер отеля, и Пол протянул мне трубку. Голос говорил с акцентом, возможно, русским, но это был не Шванов. Человек не угрожал мне. Он объяснил, что он не варвар, что мои дети в безопасности, устроены со всеми удобствами, а не привязаны к креслам в какой‑нибудь заброшенной фабрике, ничего подобного; и так и будет, если ни вы, ни ваша жена не наделаете глупостей, обратившись в полицию. Я заверил его, что мы такого не сделаем. Он сказал, что все можно уладить цивилизованным путем, поскольку я, конечно, знаю, чего они хотят. И что как только я добуду желаемое, мне следует выложить сообщение об этом на таком‑то веб‑сайте, а они свяжутся со мной. Тогда я сказал, что понятия не имею, где находится этот проклятый Объект. Он ответил: мы никуда не спешим и верим в вас. И разорвал связь. Едва я положил трубку, мой сотовый просигналил о полученном сообщении. Я увидел фотографию обоих улыбающихся детей и голосовое сообщение от Имоджен: «Привет, папа, с нами все в порядке. Мы здоровы, никто нас не пытает, как в кино. Не беспокойся, ладно?» Доказательство жизни, как это у них называется; очень профессионально. И голос Имоджен звучал так, словно с ними и вправду все в порядке.

Ладно, немного перепрыгнем вперед. Пол ушел. Он хотел остаться и поговорить, но я выставил его – главным образом потому, что он воспринял похищение детей тяжелее, чем я, а у меня не было сил выслушивать его сочувственные слова. Я один в разгромленном номере. Разбитое окно заделали куском пластика. Я заверил служащих, что сам приведу номер в порядок, поскольку мне нужно собрать важные конфиденциальные бумаги, и щедро оделил всех чаевыми. Я действительно собирал бумаги и как попало запихивал их в портфель, когда мой взгляд упал на пачку распечаток. Я не сразу сообразил, что там такое. При более тщательном изучении стало ясно: это генеалогия Брейсгедлов, подготовленная для меня Нико. Я хотел бросить распечатки в корзину, но тут понял, что здесь отображена женская ветвь, которую я прежде не рассматривал. Я сел на край постели, пролистал распечатки и узнал, что у Ричарда Брейсгедла есть одна ныне живущая родственница по прямой линии – Мэри Эванс, 1921 года рождения, Ньютон, штат Мэриленд.

Было 9.30 утра, а на Восточном побережье полдень. Я узнал номер и позвонил. Женский голос. Нет, очень жаль, но Мэри Эванс скончалась. Недавно скончалась. Мою собеседницу зовут Шейла Маккоркл, они из той же церкви, что и мисс Эванс, – католической церкви, столпом которой в последнее время была Мэри. Миссис Маккоркл помогает приводить дом в порядок, и надо же, в нем так много старых вещей! Я говорю, что звоню из Лондона, из Англии, и это производит на нее впечатление. Я спрашиваю, распорядилась ли она имуществом мисс Эванс? Нет, пока нет. А в чем дело? Говорю, что я юрист семьи Брейсгедл и хотел бы осмотреть дом мисс Эванс на предмет того, нет ли каких‑либо сохранившихся до наших дней важных памятных вещей. Возможно ли это? Возможно, отвечает она, сообщает мне свой домашний номер, и я договариваюсь о визите на завтра.

Надо полагать, это безумие – рассчитывать, будто такой дальний забег может что‑то дать. Но, как говорил великий Ларошфуко, бывают ситуации столь отчаянные, что нужно отчасти сойти с ума, чтобы выбраться из них живым. Я позвонил Крозетти и велел ему быть готовым вылететь в Лондон по моему звонку, потому что у меня есть ниточка, ведущая в Штаты, куда я и направляюсь, и, если дело выгорит, мне понадобится свой человек в Англии. Последовала короткая пауза. Может, ему лучше остаться с Амалией? Я ответил, что у нас есть единственный шанс добраться до Объекта и, следовательно, это гораздо важнее для возвращения детей, чем сидеть в Цюрихе и утешать мою жену. Мы договорились, я отключился и позвонил нашему пилоту.

В шесть следующего утра я летел над Атлантикой. Ветер был попутный, и в семь с минутами мы сели в аэропорту Балтимор‑Вашингтон. Три часа спустя нанятый мной «линкольн» остановился перед скромным белым каркасным домом под дубами и кизиловыми деревьями в Ньютоне, Мэриленд. Миссис Маккоркл оказалась дородной леди с простодушным открытым лицом, лет пятидесяти, в рабочей одежде, фартуке и перчатках. Внутри дома ощущалась атмосфера долгой жизни, перечеркнутой смертью. Повсюду стояли картонные коробки, и миссис Маккоркл героически пыталась отделить то, что годилось на продажу, от мусора. Мисс Эванс была, сказала она мне, старой девой (она использовала именно это слово, ныне редко употребляемое). Печальная история: когда‑то у нее был жених, и он не вернулся с войны, а ее отец слишком долго жил, она заботилась о нем, да так и не вышла замуж, бедняжка. Да, по матери она Брейсгедл, католичка, конечно, из старинной семьи. Она рассказывала, что они перебрались в Америку в тысяча шестьсот семьдесят девятом на одном из католических кораблей лорда Балтимора. Она, похоже, считала, что вообще ничего не надо выбрасывать – вы только гляньте сюда! Словно все так и лежало тут с тысяча шестьсот восьмидесятого года! Чувствуйте себя свободно, смотрите, что хотите. Вон там рядом с камином – эти вещи, мне кажется, можно продать. По завещанию мисс Эванс все оставила церкви Святого Томаса, вот почему я здесь.

Сначала я проглядел коробку с книгами. Старая Дуэйская Библия:[95] ветхая кожа, внутри генеалогическое древо, восходящее к Роуз Брейсгедл, первой эмигрантке. Очевидно, Роуз вышла замуж уже в Америке, ее сыновья и дочери имели свои семьи, и исходная фамилия исчезла из регистрационных книг, но не из памяти, поскольку многие, отраженные на генеалогическом древе, носили родовое имя: Ричард Брейсгедл Клемент, Анна Брейсгедл Керри…

Я отложил старинную Библию в сторону и вновь зарылся в коробку.

Книга ин‑кварто. Некогда рыжеватая телячья кожа почернела от времени, обложки и форзацы покрылись бурыми пятнами и вспучились от сырости, но все страницы на месте, переплет цел, и на переднем форзаце выцветшими коричневыми чернилами написано знакомым почерком: «Ричард Брейсгедл». Издание тысяча пятьсот девяносто восьмого года, отметил я, взглянув на первую страницу. <