Беглый рекрут Иван Харахорка

 

В числе шести профессиональных «мошенников», схваченных ночью 28 декабря 1741 года в хижине нищего Андрея Федулова, был и пятнадцатилетний беглый рекрут Иван Елисеев сын Буханов, «Харахорка он же».

На допросе Харахорка показал, что родился он около 1726 года в семье купца Александровской слободы Елисея Давыдова сына Буханова и вырос при отце. Но весной 1741 года его сдали в рекруты и определили в Коломенский полк, в котором он прослужил несколько месяцев. Когда его из полка отправили в Тулу «для оружейного приему», он дезертировал и осенью вернулся в Москву. Сперва Харахорка ночевал под Москворецким мостом, а когда наступили холода, перебрался в Зарядье к Федулову. Сразу по возвращении в Москву Иван принялся «мошенничать» со своими приятелями, известными профессиональными ворами Кондратием Безруким, Иваном Диким, Михайлой Голованом, Максимом Поповым и другими: «…по Москве-реке крали у проезжих деревенских мужиков овес и муку, а во сколько поймов, того за множеством сказать не упомнит. А продавали оное извощиком, а кому имянно, не знает не заведомо, что крадено»[352].

Вряд ли пятнадцатилетний беглый рекрут сразу смог бы включиться в преступную деятельность да еще и в компании с известными профессиональными «мошенниками», не имея за спиной преступного прошлого. Скорее всего, он еще до армии знался с московскими преступниками. Как известно, кандидатов для сдачи в рекруты выбирали на мирских сходах, и община стремилась послать в армию людей «маломочных», для посадского общества бесполезных, обременительных или даже опасных[353]. Видимо, к таковым относился и Харахорка.

Беглые и беспаспортные люди составляли неотъемлемую часть московского социального пейзажа XVIII века. Историк Г. В. Есипов, впервые проследивший по документам Сыскного приказа обострение криминогенной обстановки в Москве в первой половине столетия, считал существование огромного числа беглых людей, главным образом солдат, основной причиной роста преступности в городе: «…бегство было единственным средством избавиться от тягостей крепостного состояния, существовавшего в полном его развитии и поддержанного законами. Бегали много и от рекрутства, которое было ненавистно русскому народу. Днем бродили гулящие люди по Красной площади, в Охотном ряду, на Крестцах, в рядах, по торговым баням. Ночью они грабили шайками; темные, неосвещенные улицы и переулки, с деревянными полусгнившими мостовыми, а большая часть и совсем без мостовых, грязные пустыри, дворы, разрушенные и покинутые после пожаров, облегчали дерзкие разбои ночные, давая легкое средство скрываться, а полное неустройство полицейского надзора ободряло грабителей. Ворам и мошенникам нужны тесные местности и толпа, а эти условия в некоторых пунктах Москвы исторически сложились со всеми удобствами для промышляющих чужой собственностью»[354].

Это наблюдение вполне согласуется с тем, что в «повинном доношении» изложил известный нам беглый солдат Алексей Соловьев. Именно беглецы, по мнению Соловьева, составляли основу воровского мира Первопрестольной: «…жив праз[д]но в Москве, усмотрел беглых салдат, драгун, матрос и праз[д]ноживущих, которые от службы и подушного окладу укрываются»[355].

Действительно, в Москве и ее окрестностях скрывалось большое количество «утеклецов» из армии. Например, пойманный Каином в августе 1743 года беглый солдат Михайла Тимофеев сын Соболев на допросе показал: «…беговчи, жил в лесах, брал грибы и ягоды и, приходя в Москву, оные грибы и ягоды продавал разным людям, от чего себе и пропитание имел. А в доме ни у кого не жил, и… мать ево, Василиса Герасимова, по побеге ево никогда не видывала. И сего июня 17 дня он, Михайла, пришел в город Китай к собору Василия Блаженного к обедни Богу молитца, и в то время увидел ево доноситель Иван Каин и, взяв ево, привел в Сыскной приказ».

В том же августе Каин поймал другого беглого солдата, Гаврилу Степанова сына Богданова. В Сыскном приказе тот признался, что после побега из «Ингермоланского» полка он из Санкт-Петербурга пришел пешком в Москву, а «шел он дорогой недель с пять, кормился мирским подаянием и пришел в Москву сего августа после празника Успениева дни, а в котором числе, подлинно сказать не упомнит, и жил в Москве за Сухаревой башней, начевывал в пустых сараях с неделю, кормился мирским же подаянием».

Что заставляло этих солдат оставлять службу и превращаться в бродяг? В следственных материалах нам приходилось встречать две мотивировки побега. Во-первых, некоторыми отважившимися на бегство двигало нежелание служить. Например, тот же Гаврила Богданов показал, что бежал, «не хотя быть в службе». Во-вторых, среди беглецов оказывались многие провинившиеся солдаты, которые не выдерживали ожидания физического воздействия. Так, Михайла Тимофеев дал показания: «…в прошедшей Петров пост, то есть июня месяца, а в котором числе не упомнит, он, Михайла, стоя на той квартире, подрался того ж полку с салдатом Иваном Якимовым, и оной Якимов просил на него, Михайла, означенной первой роты у капитана Евдокима Матова, и оной капитан Матов хотел ево, Михайлу, за тою драку наказать. И он, Михайла, убоясь того наказания, оставя в той квартире данной ему строевой мундир, с той квартиры [в] показанной Петров пост бежал». Иван Давыдов сын Гладышев в Сыскном приказе поведал, что после смерти отца записался в солдаты и четыре года служил в первой роте Ладожского пехотного полка. «И как оной полк был в армии под Хотином, — рассказывал задержанный, — и в то время он, Иван, был означенной роты у порутчика Максима Качалова в деньщиках. И была у него под смотрением того порутчика лошадь, которую он, не давая за пьянством корму, уморил до смерти. И оной порутчик за то ево, Ивана, отдал под караул и хотел ево наказать, от чего он ис под караула бежал…»

Как видно из приведенных выше показаний, далеко не все беглые солдаты приходили в Москву для «мошенничества». Из известных нам тридцати восьми беглых солдат, доставленных в 1741–1748 годах в Сыскной приказ доносителем Каином, лишь 13 оказались вовлечены в преступную деятельность, остальные 22 человека пополнили рынок нелегальной рабочей силы. Так, Гаврила Степанов сын Богданов в августе 1743 года «пришел… на Каменной мост для искания работы, и в то время увидел ево доноситель Иван Каин и, взяв, привел в Сыскной приказ». Иван Давыдов сын Гладышев тем же летом, находясь в бегах и укрываясь в Москве, «работал при Аннингофе на земляной работе… и жил при той же работе — начевывал в шелашах»[356].

Интересно отметить, что те «утеклецы», которые, скрываясь после побега в Москве, систематически совершали преступления, по большей части были москвичами. Причем многих из них, как и Ивана Харахорку, можно подозревать в связях с преступным миром старой столицы еще до отдачи в рекруты. Так, схваченный ночью 28 декабря 1741 года в притоне Андрея Федулова Максим Родионов сын Попов родился в семье купца Кадашевской слободы Родиона Семенова, около 1736 года был «с показанной слободы» отдан в рекруты и определен в Тобольский пехотный полк, а сбежал, если верить его показаниям, в сентябре 1741-го, когда его полк был в Москве. После побега Попов стал бродяжничать, проводя ночи «по разным гумнам и по огородам», занимаясь кражами с другими московскими профессиональными ворами. 25-летний Дмитрий Дорофеев сын Козырев по прозвищу Востряк, пойманный 30 декабря 1741 года «по указыванию» Каина в притоне слепого нищего Никиты Иванова, еще до отправки в армию был вовлечен в преступную среду Москвы. После смерти отца, «Большой казны ходока», шестнадцатилетний Козырев продал его двор, а сам стал жить в притоне у солдатской жены Дарьи Семеновой дочери, «которая кормит детей зазорных» на «Сивцове вражке». На тот момент он уже занимался кражами в компании таких известных московских воров, как Ванька Каин, Иван Кувай, Петр Ачка и др. В армии он оказался после того, как из-за драки угодил под арест и был отослан в Военную контору для определения в службу. Естественно, примерного солдата из Козырева не получилось: спустя несколько месяцев он дезертировал, а в бегах жил по-прежнему в притоне Дарьи Семеновой «заведомо, что беглой рекрут», и конечно, продолжал воровать. Видимо, также задолго до отдачи в рекруты был втянут в преступную деятельность и Савелий Ушаков, пойманный ночью 8 октября 1744 года под мостом, «которой слывет Кузмодемьянской». Воспитанный матерью (отец, солдат Воронежского пехотного полка Климентий Павлов сын Ушаков, умер, когда сыну было около пяти лет), Савелий с ранних лет стал вести бродячий образ жизни. Около 1741 года он был записан в рекруты вместо крепостного крестьянина помещика Ржевского уезда В. И. Гельчанинова, за что получил 30 рублей. После этого в течение трех лет Ушаков совершил несколько побегов из армии, каждый раз возвращаясь в Москву, где занимался кражами[357].

Что же ждало этих «утеклецов» после следствия в Сыскном приказе? Большинство отправлялось для суда в Военную коллегию, где их подвергали телесным наказаниям и вновь определяли в службу. Точно так же поступили и с Иваном Харахоркой. 27 января 1742 года в Сыскном приказе было определено беглого рекрута Ивана Харахорку вместе с другими пойманными Каином беглыми рекрутами «отослать при промемории на военный суд, прописав все вины их [по]именно»[358].

Прошло два года. 30 декабря 1744-го Иван Каин подал в Сыскной приказ свой очередной «извет»: «…сего де декабря 30 дня ходил он, Каин, с салдаты для сыску воров и уведомился он, что за Яу[з]скими вороты живет в доме Коломенского полку капрала Любовского у десяцкого Журавлевой фабрики ученика Леонтья Михайлова беглой матроз Иван Харахорка, которой напред сего содержался в Сыскном приказе в мошенничестве. И в том доме оного Харахорку взял. Да при нем же взял подголовок47 разломаной, про которой оной Харахорка сказал, что украл с возу за Яу[з]скими вороты у монаха, а в том подголовке имеется два платка выбойчетыя, пять гребней, ножик складной, да в дву бумагах иголки, да две рубахи, да два галстука, два письма, да изрезаная пестредь. Да с ним же, Харахоркой, взял показанного десяцкого жену Степаниду Федорову, да женку Маланью Васильеву, да салдатскую дочь девку Авдотью Иванову, и оная десяцкого жена сказывала ему, Каину, что из оного подголовка в печи сожгла письма, а какия не сказала, и с вышеписанным поличным их предъявляю при сем извете».

Вместе с «изветом» Каин представил в Сыскной приказ самого Харахорку. Благодаря показаниям арестованного мы знаем о том, что с ним произошло за эти два года. В 1742-м его определили в матросы и отправили на службу в Кронштадт. Прослужив несколько месяцев, Иван снова бежал в Москву. Укрывался он в Пушкарской слободе «в разных банях». Здесь он восстановил связи с друзьями-«мошенниками», в частности «сошелся» со своим старым «товарищем» Максимом Родионовым сыном Поповым. (Как мы помним, беглого солдата Попова ночью 28 декабря 1741 года вместе с Харахоркой и другими ворами схватили в притоне Андрея Федулова, а 27 января 1742-го его, опять же вместе с Иваном, отправили для суда в Военную контору. И вот спустя два года Иван Харахорка и Максим Попов вновь встретились в Москве!) Попов привел приятеля за Яузские ворота в приход церкви Симеона Столпника на двор капрала Семена Михайловича Любавского. Здесь ютился его знакомый «фабричный» Леонтий Михайлов, ходивший в караул на съезжий двор вместо дворовых людей Любавского. Михайлов пускал к себе жить разных людей, в том числе и Попова, взял на постой и Харахорку.

Иван регулярно ходил в разные места Москвы, в одиночку или с товарищами, для совершения краж, предпочитая «работать» на расположенном недалеко от его жилища многолюдном Яузском мосту и близлежащих московских улицах. Здесь он приноровился отрезать и снимать с проезжавших по мосту повозок различные вещи. Об одной из таких краж сам преступник рассказал на допросе в начале 1745 года:

 

«…в прошлом 744-м году после праздника Рожества Христова в святые вечеры, а имянно с пятницы на субботу поутру часа за три ходил за Яузские вороты, не доходя Вшивой горки, на Большую улицу для кражи с возов у проезжих людей, что попадется. И по той улице от Яузских ворот в Таганку ехал незнаемо которого монастыря архимандрит да за ним ехал в санях мужик и сидел на облучке, а те сани были перевязаны веревкою. И он, Иван… сзади у саней веревки обрезал и из-под роговой из тех саней вытащил кражей подголовок с небольшим замком и, украв, принес на двор показанного десятского и утайкою тот подголовок спрятал под крыльцо и потом вошел в избу И, погодя малое время, вышед из избы, и тот подголовок из-под крыльца в том же доме отнес под сени, и у того подголовка замок сломил, и из него взял денег тридцать пять копеек, два аршина пестряди, три платка выбойчатых, ножницы новые, снурку шелкового черного, сколько аршин, не знает, игол полторы бумашки, три прута, сургучу, да восемь гребней, книшку печатную, три калпака медные и всякую разную мелочь, а что чего порознь, не упомнит. И с того ж подголовка взял разные письма, которых связано было большой сверток, а какие оные письма порознь, он, Иван, не знает, и показанной подголовок он, Иван, принесши в избу, отдал десятского жене Степаниде Федоровой незаведомо, что краденой. Ей же, Степаниде, он, Иван, отдал вышеписанные в свертке письма не заведомо ж, что краденые, и велел ей, Степаниде, оные письма, как станет топить печь, бросить в печь в огонь, а бросила ль их в печь, того он, Иван, не видал, только после того она, Степанида, сказала ему, Ивану, что она вышеписанные письма бросила в огонь, которые и сгорели, только де он, Иван, после того усмотрел у оной Степаниды у пастели два письма, которые принесены с ним, Иваном, в Сыскной приказ, и он, Иван, взяв те два письма, отнес на Яузу-реку и бросил в прорубь, которые не утонули, и он, Иван, от проруби у берегу зарыл в снег».

 

Но не успел Харахорка толком спрятать краденое, как в дом нагрянул его старый знакомый Иван Каин с солдатами и десятскими. Бывший вор и опытный сыщик Каин сразу догадался, что подголовок и прочие вещи — не иначе как краденые. Иван Харахорка, возможно, не видя смысла скрывать правду, а может быть, испугавшись доносителя, сразу признался в совершении кражи и даже показал Каину место, где закопал в сугроб хранившиеся в подголовке бумаги. Поличное, преступник, а также все его соседи были доставлены в Сыскной приказ. На следствии выяснилось, что жертвой кражи оказался монастыря «Донецкого Азовского пророка и крестителя Иоанна» архимандрит Петр, ехавший из Москвы в Зарайск «для монастырских вотчинных нужд» и везший в подголовке самое ценное — различные монастырские документы.

На допросе Иван рассказал о своих побегах, а также повинился в кражах, которые совершил, укрываясь от службы. 10 июня, 4 и 19 июля 1745 года Харахорку пытали в застенке Сыскного приказа, чтобы вынудить его рассказать о других преступлениях и сообщниках, но, несмотря на мучения, он не изменил своих показаний.

Последовавший суровый приговор был основан на указе от 12 ноября 1721 года, по которому было велено «татем за первую и за вторую татьбу чинить наказание и свобожать на поруки, как указы повелевают, а за три, вырезав ноздри, ссылать на галеру в вечную работу». 8 августа 1745 года в Сыскном приказе определили: «…означенному беглому матрозу Ивану Буханову, Харахорка он же, за показанные ево воровства, за три побега, за мошенничество две недели, за две татьбы учинить ему, Харахорке, наказание: бить кнутом, дать дватцать пять ударов, и по наказании сослать Харахорку в [ссылку в Оренбурх на житье вечно»[359]. В это время преступнику еще не исполнилось двадцати лет.

 

Школьник Сергей Зотов

 

Пятнадцатого сентября 1743 года в Сыскном приказе доноситель Иван Каин «извещал словесно»: «…сего де числа ходил он для сыска воров и мошенников, и в [Китай-]городе на [Красной] площади поймал он школьника Сергея Зотова, [который] в разных местах мошенничает, и оного Зотова взяв, привел в Сыскной приказ и объявил при сем извете»[360].

В Сыскном приказе должны были помнить этого четырнадцатилетнего подростка, солдатского сироту и воспитанника Московской гарнизонной школы. Совсем недавно, в марте 1742 года, он уже находился под следствием по обвинению в ночном грабеже вместе с беглым солдатом Иваном Нифонтовым. Тогда на допросе он признался в совершении преступления, а также дал подробные показания о себе. В Сыскном приказе было составлено описание его внешности: «А по осмотру явился подозрителен, значит бит плетьми, про что сказал, что он бит в школе в два пойма за побег ис той школы. А ростом он собою мал, лицем круглолик, глаза серые, нос широковат, волос рус, голова… под волосами окоростована». 24 марта 1742 года в Сыскном приказе Зотова опять наказали плетьми, добавив к его еще не зажившим ранам на спине новые, и отправили в канцелярию московского гарнизона для возвращения в гарнизонную школу[361].

И вот теперь, полтора года спустя, Сергей Зотов был пойман Каином на Красной площади и снова доставлен в Сыскной приказ. На допросе подросток признался: «…он, Сергей, той же школы со школьниками с салдацкими детьми Василием Крепким, Федором Зоворуем, Алексеем Адалимовым, Алексеем Михайловым, Никитой Филипповым, Ильей Соболущиковым, ходя ис той школы, мошенничал и по сей привод: в Успенском соборе, и в Чудове монастыре, и на Красной площади, и в рядах, и в крестныя хождении вынимали разного чина у людей ис карманов платки, и кошелки з денгами, и ножи, а во сколко поймов, за множеством сказать не упомнит, и оное краденое продавали на Красной площади прохожим людям, а кому имянно не знает. Они ж поймов з десять продавали краденная ж платки драгунской жене Анне Осиповой по прозванию Жирнихе заведомо»[362]. Дав эти признательные показания, юный преступник подробно рассказал о своем происхождении.

Родился Сергей около 1730 года в Москве в семье солдата Астраханского полка Федора Иванова сына Зотова. Он рано остался круглым сиротой: сначала отец, а потом мать, Федора Яковлева дочь, «в разные времена померли». Малолетнего сироту взяли на воспитание ближайшие родственницы по матери — родная бабка Аксинья Ильина и тетка, солдатская жена Наталья Яковлева. Сначала они все вместе ютились у гренадера Максима Семенова сына Чиркова в Мещанской слободе, выполняя различную домашнюю работу, а затем перебрались за Яузские ворота в приход церкви Воскресения Христова в Гончарах, где сняли угол у солдата Ивана Мартынова сына. Жили они впроголодь, не было средств даже для покупки мальчику теплой зимней одежды. Около 1738 года бабка записала мальчика в Московскую гарнизонную школу.

Школы для солдатских детей при гарнизонных полках начал создавать еще Петр I, а по указу Анны Иоанновны 1732 года гарнизонные школы должны были открываться повсеместно. В них следовало обучать солдатских детей в возрасте от семи до пятнадцати лет, «дабы впредь польза и государству в рекрутах облегчение быть могло». На их содержание предполагалось выделять жалованье — по 30 копеек и четверику муки в месяц на человека[363].

Из всех гарнизонных школ Российской империи московская была самой большой. В 1734 году в ней обучался 241 человек: 160 «штатных», 19 «сверхкомплектных», 60 «зазорных» (то есть брошенных) и два «гулящих» подростка, а в первой половине следующего года — 182 солдатских сына, в том числе 22 «закомплектных»[364].

Но число желающих записаться в Московскую гарнизонную школу превышало количество мест. Например, в апреле 1734 года в Московскую сенатскую контору явился солдатский сын Михайла Аникиев сын Соловьев с просьбой определить его в гарнизонную школу. В поданном доношении он заявил: «…отец мой Аника Федулов сын Соловьев служит Ея Императорскому Величеству в Ладожском пехотном полку салдатом, а я, нижайший, остался при матери своей в Москве, от роду мне десятой год, а ни в какую службу не написан, и пропитания никакова себе не имею, и скитаюсь промеж двор, и помираю голодною смертию»[365].

В июне 1735 года количество мест в Московской гарнизонной школе было увеличено до трехсот, а 9 июля вышел специальный именной указ Анны Иоанновны, по которому в гарнизонные школы следовало определять всех явившихся солдатских детей, даже если в школе не было ученических вакансий. Содержать же этих «закомплектных» школьников предполагалось «из неположенных в штат доходов»[366]. После этого указа количество воспитанников Московской гарнизонной школы стало увеличиваться с огромной скоростью. Уже в июле следующего года в ней насчитывались 1184 человека, в том числе 300 «комплектных», 60 «зазорных» и 824 «закомплектных», причем многие из них жили непосредственно при школе. Что же это было за заведение, вмещавшее такое количество учащихся, и каков был его персонал?

Еще с петровского времени Московская гарнизонная школа располагалась возле Варварских ворот Китай-города с правой стороны, если идти к Кремлю, в непосредственной близости от тянувшегося вдоль Китайгородской стены рва. Чтобы было понятно современному читателю, скажем, что приблизительное ее местонахождение — современная Славянская площадь. По расположению около Варварских ворот современники назвали школу Варварской. До 1737 года весь комплекс Варварской школы состоял из двух каменных «палат», одна из которых была «весьма не пространна», и в ее помещениях «оного числа школьников никак уместить невозможно».

Управлял делами гарнизонной школы определенный к этой должности офицер Коломенского полка. Например, в 30–40-х годах XVIII века эту обязанность выполнял поручик (а затем капитан) Иван Семенович Кудров. Что касается педагогов, до 1737 года в школе служили не более двух учителей: один обучал солдатских детей «словесной и письменной науке», а второй — «цифирной науке». Еще в 1719 году по указу Петра Великого на эти должности были назначены Федор Рыбников и Сергей Русинов[367]. Но вряд ли раньше им приходилось видеть такое количество учеников, которое не прекращало увеличиваться! Школьников было так много, что все не умещались в классах и в теплое время года часть воспитанников приходилось рассаживать на болверках — треугольных укреплениях, построенных Петром I вдоль внешнего фасада Китайгородской стены на случай шведской угрозы. «…Которые [школьники] ныне летним временем обучаютца при городовой стене на болверках, а осенью и зимним временем их обучать будет негде», — читаем в доношении губернской канцелярии в Московскую сенатскую контору от 23 июля 1736 года[368].

В 1736 году «надзиравший» за Московской гарнизонной школой Иван Кудров подал доношение: «…для обучения оных малолетних солдацких детей разным наукам словесно и письменно цифирной имеетца у него в приеме многое число, а для обучения оных наук имеетца учитель Коломенского полку из салдат два человека…» Поручик просил, во-первых, решить проблему с помещениями; во-вторых, пополнить штат преподавателей — «еще учителей двух или одного определить»; в-третьих, прислать учебные материалы и канцелярские принадлежности, которых катастрофически не хватало: «…ко имеющимся во оной школе книгам надлежит в добавке азбук пятьсот, букварей шестьдесят один, часословов пятьдесят, псалтырей шестьдесят пять, бумаги пищей в год к положенному по штату к десяти стопам десять стоп». При обсуждении вопроса был предложен проект переноса Московской гарнизонной школы в другое, более свободное место, где можно было бы отстроить новые помещения. Но, видимо, для экономии средств было решено ограничиться возведением возле старых каменных «палат» школы двух обширных деревянных «светлиц» с сенями[369].

Весной 1737 года, когда эти дополнительные помещения были отстроены, новый управляющий школой поручик Коломенского полка Шетнев вновь заявил в доношении о нехватке площади, между прочим, рассказав, что к этому времени число школьников увеличилось до 1986 человек, из которых лишь 780 учились, а остальные находились «без обучения за неимением ко умещению покоев». Кроме этого, Шетнев требовал пополнить, наконец, педагогический штат, резонно отметив, что «такого множественного числа учеников» силами двух учителей «обучать никак не возможно». 16 марта в Московской сенатской конторе было решено при гарнизонной школе построить еще две светлицы с сенями, а на помощь двум трудившимся не покладая рук учителям прислать «грамоте и писать умеющих добрых и к науке искусных людей… из отставных солдат» и, кроме того, определить десять солдат «для караула школы и смотрения над малолетними»[370].

При знакомстве с документами по Московской гарнизонной школе в 1730–1740-х годах складывается мрачная картина. На сравнительно небольшой территории, в двух каменных и четырех деревянных помещениях, одновременно обучалось более тысячи воспитанников в возрасте от семи до пятнадцати лет, причем часть из них проживала в этих же помещениях. Большинство из них — солдатские и «зазорные» (незаконнорожденные) дети, иными словами, сироты, беспризорники, выросшие без отца-кормильца или вообще без родителей и без всякого попечения. Можно представить, что творилось в помещениях Варварской школы! Не случайно поручик Шатнев весной 1737 года попросил, «…чтоб для охранения тех светлиц и палат, и для содержания в добром порядке и в страхе школьников, определить солдат десять человек, дабы оные ученики в бесстрашии повреждения во оных светлицах окончинам и книгам и инструментом не учинили, а наипаче от пожарного разоренья не без страха»[371].

Пока штат преподавателей не был увеличен, двое учителей, не покладая рук в две или три смены, пытались чему-то научить подростков, которые подразделялись на несколько классов: одни изучали букварь, вторые читали часослов и псалтырь, третьи учились писать, а те, кто постарше, грызли гранит «цифирной науки». Пойманный Каином в августе 1743 года при совершении карманных краж у Москворецких ворот тринадцатилетний воспитанник Московской гарнизонной школы солдатский сирота Алексей Адолимов на допросе показал, что в школе он «учил часослов», а «мошенничал… ходя из школы по утру до обеден, понеже у них до обеден учения не бывает, а после обеден он, Алексей, учился с протчими в школе»[372]. Таким образом, значительную часть дня эти подростки оказывались свободны и волей-неволей проводили время на улицах Москвы, поскольку помещения гарнизонной школы, в которых многие из них проживали, были заняты обучающимися.

Как мы помним, на основании аннинских указов 1732 и 1735 годов на содержание учеников предполагалось выделять деньги и муку. Сохранившийся фрагмент расходной книги 1738 года свидетельствует о том, что мука для раздачи воспитанникам Варварской школы поступала более или менее регулярно. К примеру, в 1738 году 1508 учеников, в том числе 1360 «закомплектных», получили 353 четверти ржаной муки. Денежное же жалованье выдавалось нерегулярно. Как отмечалось в ноябре 1742 года в доношении из канцелярии московского гарнизона в Московскую губернскую канцелярию, воспитанники Московской гарнизонной школы из-за задержки выплаты денег «претерпевали нужду». Может быть, именно поэтому смертность среди них была высокой. Так, в 1745 году умерли 29 человек[373].

Поэтому не приходится удивляться тому, что многие из претерпевавших нужду подростков-беспризорников, проживавших и обучавшихся в самом центре главного торгово-промышленного города страны, оказывались вовлечены в преступную деятельность. Среди шестидесяти девяти профессиональных преступников круга Ивана Каина и Алексея Соловьева названы десять солдатских детей, воспитанников гарнизонной школы у Варварских ворот (отметим, что, несмотря на возраст, эти школьники были настоящими высококвалифицированными ворами, совершавшими сложнейшие по технике карманные кражи, иногда с использованием специальных инструментов).

В ночь с 28 на 29 декабря 1741 года в воровском притоне Марфы Дмитриевой был схвачен шестнадцатилетний Иван Данилов сын Зубарев. На допросе он показал следующее: «Отец, Данила Никифоров, был салдат, а которого полку, не знает. И тому назад лет с четырнадцать (Ивану в то время было около двух лет. — Е.А.) отец ево умре». Как следует из того же допроса, именно в гарнизонной школе Зубарев научился воровать: «…и тому ныне два года он, Иван, от той школы отходя, той же школы со школники с Логином Наговицыным, Алексем Елаховым, Васильем Терновским мошенничал в Успенском и в Архангельском соборех, и в Чудове, и на площади, и под горой, и в разных рядех, и в крестныя ходенки вынимали у разных господ и у протчих разных же людей платки и денги, а во сколько поймов, того он за множеством сказать не упомнит, и вынятые платки он, Иван, с товарыщи продавали на площади торговкам, а как их зовут, не знает, заведомо, что краденые»[374]. Впрочем, в ночь ареста он находился вовсе не в школе, а в компании профессиональных преступников и падших женщин.

В притоне Марфы Дмитриевой вместе с Зубаревым был арестован еще один воспитанник гарнизонной школы четырнадцатилетний Леонтий Васильев сын Юдин. На допросе он признался, что «в том доме жил блудно з женкой, по сему делу с приводной, Ириной Ивановой». Его подруга, 22-летняя солдатка, на допросе не стала скрывать, что «жила блудно с школьником Леонтьем Юдиным и про то, что он мошенник, она ведала». На допросе Юдин рассказал, что его отец, «морскаго флоту салдат», умер «тому ныне сколько лет, не упомнит». Сирота восьмилетним был записан в гарнизонную школу, а в 14 лет уже стал «товарищем» многих взрослых воров[375]. Очевидно, гарнизонная школа и знакомство с учениками-«мошенниками» сыграли решающую роль в судьбе этого юного преступника, тем более что кроме воровства он там ничему не научился — не смог даже подписать протокол допроса. Впрочем, к моменту ареста Леонтий уже давно не жил в школе, местами его обитания стали воровские притоны[376].15 февраля 1742 года в Сыскном приказе было определено: школьников Леонтия Юдина и Ивана Зубарева «за малолетством бить плетьми нещадно и послать в Оренбург для определения в службу»[377].

Друг Юдина семнадцатилетний Логин Васильев сын Наговицын, сын солдата Семеновского полка, также обучавшийся в Московской гарнизонной школе, был пойман Каином в момент совершения кражи зимой 1742 года. Очевидно, он был уже известен в преступной среде — многие воры на допросах называли его как сообщника[378]. На допросе он признался «в мошенничестве с полгода: в Успенском, в Архангельском и в Благовещенском соборех и в Чудове монастыре, и на площади, и по праздникам в крестное хождение вынимал всякого чина у людей ис карманов платки и кошельки з деньгами, а во сколько поймов, того за множеством сказать не упомнит»[379]. В Сыскном приказе Наговицына выпороли плетьми и отправили обратно в Московскую гарнизонную школу. Но вскоре его отец попросил определить сына в службу. В июне 1742 года Логина записали в Семеновский полк, где служил его отец. Но уже 20 июля Иван Каин задержал Логина у Москворецкого моста в бильярдной вместе с мошенником Василием Терновским[380].

Таким образом, гарнизонная школа у Варварских ворот скорее являлась для ее воспитанников школой преступного поведения. Часто они, совершавшие сложные по технике карманные кражи, не могли подписаться под протоколами собственных допросов. Многие из них прямо признавались в неспособности к «наукам». Так, промышлявший на улицах Москвы карманными кражами четырнадцатилетний беглый школьник Дмитрий Злобин показал, что он из гарнизонной школы «за не понятьем наук отослан с прочими… для науки слесарного мастерства в Тулу»[381]. Низкое и нерегулярно выплачиваемое жалованье, нужда, отсутствие должного присмотра, близость соблазнов (Красной площади и торговых рядов) — всё это привело к тому, что в Московской гарнизонной школе сложилось свое преступное сообщество, в которое попал и герой этого очерка Сергей Зотов.

Записанный в гарнизонную школу, Сергей, по всей видимости, продолжал жить вместе с родственницами в Гончарах в «наемном углу». На допросе в Сыскном приказе в марте 1742 года он рассказал о своем пребывании в школе: «…словесной грамоте изучил он азбуку и начал часовник, токмо оная словесная грамота ему не дается, и он, Сергей, стал ис той школы бегать…» О том, что за несколько лет обучения Сергей так и не научился писать, свидетельствует протокол его допроса, который он не смог подписать самостоятельно (по его просьбе вместо него подписался писчик Сыскного приказа Егор Медведков); на допросе Зотов прямо признался, что «писать он и грамоте не умеет».

Убегал он из школы трижды и всякий раз возвращался к бабке и тетке, поэтому его всякий раз без труда ловили и возвращали, за побег наказывая плетью, следы от которой в марте 1742 года служащие Сыскного приказа сразу заметили на его спине. Но Зотов всё равно продолжал систематически прогуливать занятия. Его спина еще не успела зажить после очередной порки, когда в феврале 1742 года он снова перестал ходить в школу. Впрочем, дома он тоже не сидел, пропадая дни напролет на улицах Москвы, а часто даже не возвращался домой ночевать. Так было и 11 февраля 1742 года, когда Сергей, видимо, впервые оказался замешан в серьезном уголовном деле и около месяца провел в Московской полицмейстерской канцелярии и Сыскном приказе.

На допросе в Сыскном приказе 4 марта 1742 года Зотов рассказал, что вечером 11 февраля он, «от помянутой бабки своей отлучась», пришел в баню «близ Яузских ворот», которую в народе называли «на Островках». На вопрос следователя о цели посещения бани он ответил: «…для огрения, понеже на нем шубы не имелось». Эта деталь представляется очень важной, поскольку она демонстрирует ту крайнюю нищету, в которой находились солдатские сироты. В бане ученик гарнизонной школы познакомился с беглым солдатом Иваном Нифонтовым, который «в разговоре наедине» позвал его пойти вместе с ним «для гуляния». Вышли они из бани «в вечеру близ часа ночи» и направились по темной улице за Яузой в поисках запоздалых прохожих. Им навстречу шел подгулявший посадский человек из Тулы Ефрем Кобылин, по каким-то своим делам приехавший в Москву. Совместными усилиями сообщники на какое-то время лишили его возможности сопротивляться, после чего Нифонтов снял с него шапку, которую надел на Сергея Зотова, его головной убор, в свою очередь, надел на себя, а свою шапку нахлобучил на находившегося без сознания пострадавшего. Затем беглый солдат стал шарить по карманам жертвы и в одном из них обнаружил кошелек с мелкими медными деньгами, которые высыпал к себе в чулок. Между тем Кобылин начал приходить в себя, и сообщники поспешили удалиться. Ограбленный неожиданно погнался за ними, призывая на помощь десятских. Возле рогатки в конце улицы преступники были задержаны и отведены на съезжий двор десятой команды, откуда наутро переданы в Московскую полицмейстерскую канцелярию.

Незадачливые грабители на допросах во всем признались, поэтому для произведения «розыска» с применением пытки их 17 февраля повели было в Сыскной приказ, но когда проводили через Воскресенские ворота мимо гауптвахты, Нифонтов объявил «слово и дело». Арестантов доставили обратно в Московскую полицмейстерскую канцелярию, где возмутитель спокойствия заявил, что он «слово и дело сказывал для того, чтоб взяли ево на Красное крыльцо и отослали в Военную кантору, понеже он салдат беглой, а в Сыскном де приказе боялся за вины свои истязания». 3 марта в полицмейстерской канцелярии было решено беглого Нифонтова за ложное объявление «слова и дела» отослать для наказания в канцелярию московского гарнизона, а его молодого сообщника Зотова отправить в Сыскной приказ.

На следующий день Сергей Зотов уже давал показания в Сыскном приказе. На допросе он признался в участии в ограблении, утверждая, что именно Нифонтов был организатором грабежа, тогда как он сам выступал лишь наблюдателем. Поскольку он повинился в серьезном преступлении, дознаватели сначала хотели его пытать (к делу даже были сделаны выписки из соответствующих законодательных статей), но потом все-таки поступили с подростком более мягко: наказали плетьми и 24 марта отправили в Московскую гарнизонную школу[382].

Как мы уже знаем, полтора года спустя сыщик Каин поймал Сергея Зотова на Красной площади, а тот на допросе в Сыскном приказе признался в регулярном совершении карманных краж вместе с компанией других воспитанников гарнизонной школы. 17 ноября 1743 года преступник был «взят в засте