Для справки: я ни разу не видела работ Отто Дикса в оригинале.

Курилка располагалась в дальнем конце коридора, рядом с выходом на черную лестницу. Выход был заколочен намертво, а висящий на нем пожарный щит с бутафорским багром и истлевшим от времени брезентовым шлангом лишь подтверждал наличие новой реальности: ты попалась, лапуля, отсюда не выбраться, обратной дороги нет.

Обратной дороги нет. Отныне, куда бы ни лежал мой путь, я буду вечно натыкаться на силки, сработанные из шикарных волос, в природе нет крепче материала, чем этот; сопротивление бесполезно, ты попалась, попалась!..

– Не угостишь меня сигаретой?

– Конечно, – улыбнулся новоявленный птицелов. – У меня, правда, совсем не дамские. «Кэмел».

– Подойдет.

– Без фильтра.

– Подойдет.

Под каким углом необходимо сунуть сигарету в пасть, чтобы не выглядеть посмешищем в глазах божества, и когда пробьет час первой затяжки – до того, как божество поднесет огонь, или после? И достаточно ли будет одних губ, чтобы удержать все это хозяйство, или же придется прибегнуть к помощи зубов?.. Даже перед своим первым минетом я так не волновалась. А потом (как и в случае с первым минетом) решила положиться на интуицию.

– Очень эротично, – задумчиво сказал Тимур, после минутного наблюдения за моими манипуляциями с зажженной сигаретой.

– Что именно?

– Ты куришь очень эротично. С та‑аким подтекстом…

– Никакого подтекста, – оборвала я божество, не на шутку струхнув.

Предстать перед ним в образе дешевой шлюхи – только этого не хватало! Напрасно я взяла за образец опыт первого минета, можно было ограничиться опытом первого знакомства с зубочисткой или опытом первого знакомства с чупа‑чупсом.

– Значит, тебя зовут Элина. – Тимур пропустил мое замечание мимо ушей. – А сокращенно как? Эля? Лина?

Собственное имя не устраивало меня ни в каком виде, оно шло мне как корове седло; любительница трехгрошовой экзотики мусик и здесь умудрилась подгадить: Элина‑Августа‑Магдалена‑Флоранс, такое и в страшном сне не приснится! а ведь ничто не мешало ей по‑простецки назвать новорожденную Таней, или Леной, или Наташей с одомашненным производным Тусик, мусик – Тусик, ну разве не прелесть?..

– Элина и есть сокращенный вариант.

– Страшно представить, как выглядит полный.

– Еще страшнее, чем ты думаешь, – заверила Тимура я.

– Я буду звать тебя Ёлкой, если не возражаешь.

Возражать, как и в случае с мусиком, не имело никакого смысла, разница заключалась лишь в том, что божество имело гораздо бо́льшую (почти неисчерпаемую) квоту на безаппеляционность. И все же я решилась спросить:

– А почему именно Ёлка?

– По‑моему, это красиво. Навевает мысль о празднике. Навевает мысль о Рождестве.

Лично у меня чертова ёлка не ассоциировалась ни с чем иным, кроме ржавого остова, коротающего март за балконной дверью, опять же – благодаря мусику: это мусик отравила мое детство складированием оставшихся от сладких зимних утех мертвецов‑деревьев. В иные времена их набиралось по пять‑шесть, и все они были похожи друг на друга – одинаково голые, одинаково скрюченные. Зрелище – хуже не придумаешь, неужели и я в глазах божества выгляжу столь же непрезентабельно?

Да нет же, нет! – у него наверняка совсем другой опыт, связанный с зимними утехами.

Совсем.

– …Хорошо. Ёлка так Ёлка. Я согласна. Но при условии, что я буду единственной Ёлкой. Вдруг ты называешь так всех женщин. Почем я знаю?

– Ты будешь единственной! – с жаром заверил меня Тимур. – Ты и без того – единственная.

Он шутит или?.. Какой смысл он вкладывает в слово «единственная», неужели он чувствует то же, что чувствую я? Все из‑за сигареты, первой в жизни: меня слегка подташнивает, окружающий пейзаж распадается на отдельные, никак не связанные между собой детали, – и все они медленно тонут в волнах его волос. Его волосы – вот что доминирует. Его волосы украшены обрывками постеров (фестивали, конкурсы, концерты), монтажными срезками из фильмов Грегга Араки (редкостная мочеполовая туфта в стиле home‑видео, я и десяти минут не продержалась); его волосы украшены устрицами, креветками и садовыми улитками, в них вплетены тонкостенные пробники с самыми модными в этом сезоне ароматами – и это уже не море волос, как было вначале, – целый океан.

Чтобы выжить, чтобы не захлебнуться, не набрать излишка прядей в отравленные сигаретой легкие, нужно немедленно приступить к строительству ковчега. Того самого, где каждой твари по паре, вот только дурнопахнущего халтурщика и хламодела Грегга Араки я в него не возьму. Ни за что.

Губы божества похожи на цветы.

Такие цветы произрастают в странах, до которых мне не добраться по определению, на худой конец – в «Самой полной энциклопедии растений», перевод с английского. Губы, похожие на цветы, – довольно избитое сравнение, существующее в любой реальности. В моей реальности дело усугубляется стеблями, на которых покачиваются чертовы губы: они сработаны из волос – как и силки, как и все остальное, в природе нет крепче материала, и никакого другого материала тоже не существует. Божество по имени Тимур протягивает их мне:

– …Ты единственная. Единственная женщина в штате. Кроме босса, естественно. Даже уборщицей у нас числится мужик.

Вот и всё объяснение. А я‑то что себе возомнила?..

– Ну, положим, я пока не в штате. Принята с недельным испытательным сроком. Ваш босс – женоненавистница?

– Не только это, ха! Она еще и самая настоящая сучка, немецкая овчарка, дьяволица. Удачливая амбициозная стерва, страдающая приступами бешенства матки. Ее любимое блюдо – мальчики, провинциальные и не очень; побольше мальчиков, вагоны и цистерны мальчиков, танкеры и товарняки. Она жрет их сырыми, без перца и соли. Жрет и выплевывает. Не брезгует никем, трахалась даже с нашей уборщицей, а он, между прочим, таджик‑нелегал.

Таджик‑нелегал добил меня окончательно.

Мне не хватило бы и сорока реинкарнаций, чтобы заслужить такую зубодробительную, такую волнующую кровь характеристику. Бедная Элина‑Августа‑Магдалена‑Флоранс, лапуля, на твоем полустанке никогда не остановится ни один вагон, ни одна цистерна, ни один товарняк; они даже не замедлят ход, и максимум, что ты можешь себе позволить, – махать газовым шарфом, пока они не скроются из виду. Так думала я, и так, должно быть, думал Тимур. Я совершенно не интересовала его, я не годилась и для скоропалительного, ни к чему не обязывающего редакционного флирта, это было видно невооруженным взглядом, тогда зачем он предложил мне пойти покурить? Зачем сказал, что мои несмелые затяжки так эротичны?..

Затем, что он влюблен в немецкую овчарку и дьяволицу. Безответно.

Иначе он ни за что бы так не распалился, не стал бы лить помои на свою начальницу первому встречному, хотя бы из чувства субординации и самосохранения. Безответная любовь – другое дело, только она заставляет людей генерировать глупости, совершать глупости и нисколько не заботиться о последствиях, к которым глупости рано или поздно приведут.

– …Немецкая овчарка? Занятно.

– И я еще слабо выразился. И возможно, ошибся в определении породы…

– Афганская сторожевая?

– Может быть.

– Русская сторожевая?

– Может быть.

– Волкодав?

– Не исключено.

– Все это впечатляет, – процедила я. – Сколько лет знаю свою тетку, а с этой… м‑м… кинологической стороной ее натуры не сталкивалась.

– Значит, босс – твоя тетка? – Не то чтобы это известие повергло Тимура в шок, но он заметно посерел и почти слился по цвету с брезентовым шлангом на пожарном щите.

– Ага. Говорят, что мы похожи.

Несколько секунд божество скользило глазами по моему лицу (до сих пор так пристально на меня не смотрел ни один мужчина), потом глаза спустились ниже, прямо в объятия пиджака сомнительной фирмы и блузки сомнительного качества. Единственное, что еще может спасти мой имидж, – итальянские модельные туфли на запредельном каблуке, подарок мусика. Внеплановый подарок, нужно сказать. Он был вручен лапуле со скрежетом зубовным: если бы ноги мусика не опухали по весне, она ни за что не рассталась бы с этим произведением обувного искусства.

– Ни хрена не похожи, – вынесло вердикт божество, проигнорировав туфли.

– Неважно. Но я обязательно ей передам столь лестные высказывания подчиненных. Думаю, она порадуется.

– Еще бы не порадуется. Будет счастлива без меры.

Произнеся эту фразу, Тимур надолго замолчал. Я тоже молчала, сосредоточившись на том, как бы не свалиться в обморок и не исторгнуть из организма все свои эротические затяжки, приправленные гарниром из скромного академического завтрака: рогалик, подгоревший тост и два яйца всмятку. Больше всего мне хотелось, чтобы божество испарилось, исчезло, убралось куда подальше вместе с шикарными волосами и несбыточными трамвайными мечтаниями о русской сторожевой. Ведь если сейчас я облажаюсь, то и на моих собственных, возникших на пустом месте мечтаниях о божестве придется поставить жирный крест. Ее вырвало на ведущего сотрудника журнала – хорошо же начинается моя карьера в попсовом издании «Город и ночь», нечего сказать!..

Но Тимур и не думал отлипать от меня, напротив – принялся запихивать в мое штормящее нутро новые и совершенно бесполезные сведения о концепции журнала и о том, что бы ему хотелось изменить в этой гребаной концепции, и в оформлении, и в подаче материала, и в штатном расписании заодно. Дальний умысел божества был ясен до неприличия: реабилитироваться в глазах нежданной родственницы хозяйки, а заодно показать себя болеющим за дело специалистом.

– Вообще‑то я пошутила. Никакая я не племянница… – Саморазоблачение выглядело такой же нелепостью, как и предыдущее самозванство. Но иного способа остановить поток сознания Тимура я не видела.

– Не племянница? – тут же осекся он.

– И даже не седьмая вода на киселе.

– Тогда… Погоди, я сам угадаю. Ты – сестра ее любовника.

– Вообще‑то я была единственным ребенком в семье.

– Двоюродная сестра ее любовника. – Воображение музыкального обозревателя «Города и ночи» не отличалось особым разнообразием.

– Тоже вряд ли. Девушка с улицы – так будет точнее.

Тимур наконец заткнулся и посмотрел на меня с видимым облегчением. И позволил себе улыбку – о, что это была за улыбка!.. Я бы смирилась и с сексистски‑шовинистическим оскалом («все бабы дуры»), и с мимолетной тенью профессионального превосходства («все секретутки – безмозглые твари»), – но как мириться со сверкающим, ослепительным, в тридцать два зуба, проявлением жалости?

– Долго ты здесь не продержишься. Она тебя выпрет, вот увидишь. Предыдущих дамочек хватало максимум на две недели. После чего их уносили через черный ход. С самооценкой, упавшей до нуля.

– Через этот черный ход? – Я постучала костяшками пальцев по заколоченной двери.

– С чувством юмора у тебя напряг, – после минутного молчания констатировал Тимур.

– Зато все в порядке с чувством врожденной грамотности, – подняла указательный палец я.

– Не думаю, что этого будет достаточно.

– Посмотрим.

Внутри меня уже зрела ярость, постепенно вытеснявшая тошноту. К чему пристегнуть нежданные откровения Тимура?.. Мое воображение было куда более богатым, чем его собственное, оно тут же начало рисовать самые неприглядные картины из жизни собачьего приюта «Город и ночь». Бал здесь правит немецкая овчарка, она же устраивает бои, на потеху местной (исключительно мужского рода) публике. Организовывать букмекерские конторы и делать ставки – бессмысленно: немецкая овчарка выигрывает всегда. Вопрос лишь в том, как долго может продержаться залетный шпиц, залетный тойтерьер, залетный пуделек карманного формата.

Если верить старожилам – не больше двух недель.

Остается лишь правильно истолковать понятие «самооценка, упавшая до ноля».

…Редакционная действительность оказалась еще более отвратительной, чем виделось мне в воображении, Тимур не соврал. И это притом, что мужской костяк журнала не внушал ничего, кроме симпатии: да‑да, они были милягами, эти проводники по джунглям большого города, клубные и книжные обозреватели, спецы по ресторанному и кинематографическому меню, псевдоэкстремалы, псевдопутешественники, постмодернисты, невинные адепты «Live Jornal», платных порносайтов и Чака Паланика. Они были милягами – все как один, включая уборщицу с овеянным неприметным шиком именем Гаро.

– Это тот самый таджик‑нелегал? – спросила я как‑то у Тимура.

– Это – совсем другой человек, но тоже нелегал. Держись от него подальше. А лучше – вообще не заговаривай.

Я вовсе не собиралась приближаться к всегда услужливому, всегда улыбчивому тихушнику Гаро, но на всякий случай спросила:

– Близкие контакты с ним опасны для жизни?

– Что‑то вроде того, – ответил Тимур, как мне показалось – довольно уклончиво.

– На него положила глаз немецкая овчарка?

– Это было бы полбеды. Он сам на кого хочешь глаз положит, а глаз у него… – Тимур приблизил ко мне свои шикарные волосы и зашептал: – Глаз у него нехороший. Даже овчарка его избегает.

Овчарка, поджимающая хвост при виде совершенно безобидного нелегального мигранта, – это было ново.

– Что же она его не уволит?

– Боится. Уволишь его – а назавтра тебе на голову кирпич свалится. Такие случаи уже были.

– С кирпичом?

– Образно говоря…

Вот как. И у всесильной овчарки есть слабые места. Не отмеченные на карте, где безраздельно властвуют Вена, Зальцбург и Куршевель. Я торжествовала, я дала себе слово тотчас же как следует познакомиться с Гаро, имеющим странную, не подчиняющуюся никакой логике власть над редакцией попсового журнала «Город и ночь».

– И это еще не все, – продолжил Тимур. – В его присутствии вся работающая оргтехника выходит из строя, а в компьютерах пропадают файлы и папки. Неделю назад наш фотограф Евгений попросил его не шастать в лаборатории в рабочее время…

– И?

– И загремел в больницу с почечной коликой. На следующий же день.

– Совпадение, – неуверенно сказала я.

– Хочешь знать, что произошло с театральным критиком, который обратился к Гаро с почти аналогичной просьбой не выгребать мусор из его корзины? – Голос Тимура понизился до загробного шелеста.

– Не имею ни малейшего желания. – Мне почему‑то расхотелось не то чтобы знакомиться с демонической уборщицей, а даже просто попадаться ей на глаза.

Тем более что вновь открывшееся знание, а лучше сказать – редакционный миф о нелегале‑оборотне не прибавил мне никаких преимуществ в молчаливом противостоянии с Первым Лицом. А оно было полно решимости сжить меня со свету, отравить существование, добиться того, чтобы меня вынесли через черный ход с самооценкой, упавшей до ноля.

И зачем только с подобными установками вообще заводить себе секретаршу?

Чтобы жить вечно.

Доказывая всем (мужчинам – по умолчанию), что право на безраздельное господство над миром имеет только она – победительная, хорошо упакованная куршевельская стерва. И никакой возраст, никакие жизненные обстоятельства этого не поколеблют.

Для начала Первое Лицо положило мне на стол список дресс‑кодов на все случаи редакционной жизни: их я должна была придерживаться, дабы эстетические чувства овчарки находились в равновесии. В списке значилось около десяти слабо поддающихся расшифровке позиций. От всех этих «A5», «Cocktail Attire», «Black Tie», «White Tie – UltraFormal»… голова моя пошла кругом, апофеозом же стал последний пункт.

«BB» значилось в нем.

«ВВ» было безжалостно отчеркнуто начальственным ногтем, что автоматически делало его руководством к действию. Тимур, к которому я обратилась за консультацией, робко предположил, что «ВВ» может являться аббревиатурой группы «Вопли Видоплясова». Или группы «Бэкстрит Бойз». Или – инициалами Барни Бигарда, кларнетиста.

ProBaBly[3].

Хотя не исключено, что речь идет о Belle du Berry, феерической солистке феерического приджазованного коллектива «Paris Combo», в России он пока не гастролировал и на лицензионных дисках выпускался ограниченным тиражом.

«Внутренние войска», – выдвинул догадку простодушный Джамка, спортивный обозреватель.

«Брижит Бардо», – выдвинул догадку продвинутый Семен, кино‑ и телепросветитель.

«Benzylium benzoicum», – выдвинул догадку ответственный за рубрику «Здоровье и красота» Андрей Андреич по кличке «доктор Франкенштейн».

Последний вариант пронзил мое сердце навылет – особенно если учесть, что за впечатляющей, почти классической латынью скрывался бензилбензоат, средство по борьбе с чесоточными клещами.

Но что на самом деле имел в виду острый, как бритва, начальственный ноготь?

Что я должна выглядеть, как чернокожий Барни? Владеть аккордеоном и сводить с ума тоскливых яппи подобно Belle? Стеречь подступы к главному кабинету редакции со рвением лагерного вертухая? Соорудить на голове конский хвост a la Брижит Бардо?.. Чесоточные клещи однозначной трактовке не поддавались и потому были особенно оскорбительны.

В конечном итоге я решила спустить все дело на тормозах и наплевала на листок.

– Вы не слишком‑то исполнительны, – высказалось Первое Лицо где‑то дня через два.

– Я просто не совсем поняла, что означает ВВ…

– Почему же тогда не уточнили?

Шла бы ты… мысленно послала я Первое Лицо, вперившись в мочку ее уха (там сверкал бриллиант, заполучить который можно было, разве что продав палестинцам нехилую партию стрелкового оружия), шла бы ты, сука, немецкая овчарка, дьяволица!.. Злость была совершенно напрасной, неконструктивной, как выразилась бы мусик, – тем более что за ней ясно вырисовалось осознание того, что немецкая овчарка уж точно может позволить себе отправиться куда угодно. В любую точку мира и в любое время. Без унизительных прикидок, всегда сопутствовавших мне: Египет или остаться на зиму без новых сапог? Турция или навсегда позабыть о кухонном комбайне?

Нет вещи более желанной и менее функциональной, чем кухонный комбайн.

Первое Лицо скроило подобие гримасы, как если бы увидело чесоточного клеща в складках платья от Армани, ВВ означает Business Best, милочка.

Милочка. Хорошо, что не лапуля.

Для справки: Business Best – самый строгий и дорогой деловой костюм: серый, синий или бежевый, белая блузка, прозрачные чулки телесного цвета, туфли – соответственно черного. Либо – особый шик – цвета костюма.

Ха, как сказал бы Тимур! Чтобы соответствовать этим требованиям, мне придется отказаться не только от Египта и Турции, но и от рогаликов и яиц всмятку, и от пищи вообще, а в перспективе – пришпилить мусика, хотя не факт, что вся ее недвижимость, драгоценности и счета в банке перейдут ко мне по наследству. Конечно, можно обойтись без смертоубийства и обратиться к мусику напрямую, со смиренной просьбой о вспомоществовании, но… Я точно знала, что из этого ничего не выйдет, см. пункт б) хартии о взаимоотношениях детей и родителей.

– А на вашем месте мне бы и в голову не пришло взгромоздиться на такие каблуки, – продолжило словесную экзекуцию Первое Лицо.

– Почему же?

– Потому что вы в редакции журнала, а не на панели. Впредь будьте любезны…

Впредь я должна быть любезна появляться в редакции на гораздо более удобоваримых каблуках. Что‑то около 3–5 сантиметров, что соответствует дресс‑коду «ВВ», но не имеет никакого отношения к моей весьма скромной (Маноло Бланик впал бы в уныние) коллекции. Она состоит из двух пар разбитых кроссовок, пары болгарских мокасин, вьетнамок времен культурной революции, псевдозамшевых ботфортов времен падения Берлинской стены и войлочных полусапог «прощай, молодость». Я приобрела их в стоковом магазинчике у Сытного рынка – в надежде, что когда‑нибудь буду выгуливать в них собаку породы доберман.

Доберман – вот чего не хватало мне для полного счастья.

Доберман послужил бы шикарным дополнением к академической двушке, он придал бы лапуле чувство уверенности в себе – а его, как известно, никаким чувством врожденной грамотности не заменишь. Впрочем, спустя неделю пребывания на посту секретарши Первого Лица я уже глубоко сомневалась в своей врожденной грамотности. И начала делать ошибки в расстановке запятых, и даже была не в состоянии набрать слово «презентация», не сверившись с электронным словарем.

И это притом, что с «презентацией» (наряду с «party», «премьерным показом» и «хочешь узнать всё о ночном Петербурге?») я встречалась по сто раз на дню, выуживая намеки и прямые ссылки на них из вороха проспектов, приглашений, официальных писем и флайеров (доставлены с курьером) и из полуофициальных писем, неофициальных писем и спама (присланы по электронной почте). На сортировку этой лабуды и составления отчетов по ней, на сочинение глубокомысленных пресс‑релизов и ответов на дурацкие звонки уходила львиная часть времени.

А времени на покурить с Тимуром почти не оставалось, что угнетало меня больше всего.

Этот парень вполне релевантен по саунду, – вскользь упоминает Тимур о каком‑то неведомом мне альтернативщике; этот парень гонит псевдофолк – еще об одном; эти – помешаны на монотонном психоделическом попе с элементами краутрока и синкопами в стиле П.Дж. Харви, и еще что‑то об анонимной, но в то же время рьяной акустике. После столь мудреных высказываний я начинаю чувствовать себя вечной вдовой Jay‑Jay Johanson, отбросившего коньки где‑то на заре палеолита.

А все потому, что Тимур мягко намекнул мне: трип‑хоп – вчерашний день, не позорься, Ёлка.

«Ёлка» и «пошли, покурим» – самое понятное, самое человечное из всего набора, которым потчует меня Тимур, и хотя он ни разу дружески не целовал меня при встрече подобно остальным сотрудникам, я все еще надеюсь, что у нас рано или поздно возникнет роман.

Или он пригласит меня на кофе после работы, как это трижды делал Джамка и дважды – Семен. Очень взрослый Андрей Андреич Франкенштейн тоже отметился, а когда я отказала ему – принес бумажку с адресом сайта «Rеальные знакомства в Норвегии»: я ему очень симпатична, объяснил Андрей Андреич, и он волнуется о моей судьбе, а хотите, я устрою вам годовой абонемент в фитнес‑клуб, Ёлка?..

Устрой мне Тимура, мысленно сказала я, устрой мне Тимура – и будешь шафером на нашей свадьбе. Посаженым отцом, посаженой матерью, кем там еще?

Кем угодно.

Неотвязные, горячечные мысли о Тимуре заставляют меня делать глупости: я часами простаиваю перед витриной салона свадебных платьев, подбирая подходящее; я не пропускаю тренировок по выкуриванию двух сигарет кряду, а в будущем собираюсь довести их число до пяти; я до одури слушаю группу «Electrelane» и группу «Friends of Dean Martinez», они вполне релевантны по саунду, но лично у меня ничего, кроме изжоги, головной боли и приступов тошноты, не вызывают. Не исключено, что тошнота все же связана с курением, – как бы там ни было, я согласна пострадать.

Чтобы Тимур задержал на мне взгляд чуть дольше, чем на брезентовом шланге и бутафорском багре. Чтобы он позвал меня на самый завалящий open air, на фестиваль джазовых импровизаций (вход по приглашениям) или на концерт Земфиры в Ледовом. На Барни Бигарда и Belle du Berry, стоит ли ожидать их приезда в Россию в обозримом будущем?

Не стоит, поясняет мне Тимур, тем более что Барни Бигард давно умер.

Никакого оупен эйра мне не обломится – это ясно, как божий день.

Муки мои настолько непереносимы, что и холодное презрение Первого Лица не в состоянии их усугубить. А в самый разгар любовной трагедии планетарного масштаба я получаю черную метку:

– С завтрашнего дня можете не утруждать себя посещением редакции, – заявляет мне Первое Лицо.

– Что так? Журнал сворачивает свою деятельность?

– Свою деятельность сворачиваете вы, моя дорогая.

«Моя дорогая» звучит, несомненно, не так погано, как «милочка», за месяц работы я эволюционировала, но сути дела это не меняет.

– Я уволена?

– Да. Вы не справились с работой и разочаровали меня. Как секретарь вы безнадежны.

Ну да. Безнадежна. Немецкая овчарка, ненавидящая (опять же – по умолчанию) всех остальных, ныне здравствующих сучек детородного возраста, не так уж не права. Я проворонила выставку культового летописца моды Сесила Битона, я положила под сукно несколько нужных овчарке приглашений и проигнорировала с десяток важных звонков, не говоря уже о дресс‑коде «ВВ». За мной также числятся грешки поменьше, связанные с презентациями, party и премьерными показами, на которые овчарка так и не попала.

Так тебе и надо.

Так тебе и надо, стерва, мстительно думаю я, но вслух произношу лишь кроткое:

– Вы не могли бы написать мне рекомендательное письмо?

– Если я напишу вам рекомендательное письмо, то вас не примут даже уборщицей на скотобойню.

Уборщица на скотобойне. Об этом стоит подумать.

Уборщица на скотобойне, способная поддержать на должном уровне беседу об анонимной, но в то же время рьяной акустике, – такой человеческий тип наверняка заинтересовал бы Тимура, встреться мы где‑нибудь на нейтральной территории. В стылом кафе, где за столиками все сидят по одному. На платформе метро. В трамвайном вагоне, приспособленном для мечтаний о любви, ездит ли Тимур в трамваях? Доподлинно это неизвестно: мы ни разу не выходили из редакции вместе, у Тимура чутье на подобные вещи. Он сливается заранее, я ни разу не обнаруживала его в конце рабочего дня, сколько ни пыталась.

Я больше не увижу его.

Не обнаружу. Нигде. Кроме курилки редакции журнала «Город и ночь», расположенной в конце коридора. Но с завтрашнего дня у меня не будет повода наведываться туда. Я уволена, уволена! Чертова овчарка, чертов дресс‑код, чертов Сесил Битон, а может, все дело совсем не в Сесиле Битоне? А в том парне?

В нем не было ничего особенного, ничего выдающегося: обыкновенный смазливый недоумок, из тех недоумков, которые от скуки и скудости мозгов становятся стриптизерами, фотомоделями, мальчиками по вызову и охранниками в супермаркетах. Его куцые, загеленные волосенки не шли ни в какое сравнение с роскошной шевелюрой Тимура, и при этом он совсем не выглядел скромником. Напротив, человеком, который пришел сюда взять то, что ему причитается по праву.

– Мне нужен директор агентства, – сказал он, нарисовавшись прямо перед моим столом.

– Агентства?..

Я не сразу сообразила, какое агентство он имеет в виду. Должно быть, речь шла о модельном агентстве, о чем же еще? Куда податься таким смазливым и скудоумным? – только в агентство, только на подиум. Тимур как‑то проболтался мне, что овчарка содержит еще и агентство, питомник для таких вот никчемных человеческих типажей.

– Вообще‑то здесь не агентство. Здесь находится редакция журнала… – начала было я, но тут же заткнулась.

В дверях своего кабинета стояло Первое Лицо. Стояло и неотрывно пялилось на парня. Парень тоже воззрился на него. Мизансцена была та еще, а через долю секунды на физиономиях обоих возникло вполне определенное выражение.

Как бы нам перепихнуться, да позабористей – легко прочитывалось во взглядах. Подобные, сконцентрированные до последней возможности взгляды я видела лишь в кино (преимущественно французском) и даже представить не могла, что столкнусь с ними в жизни. И вот, пожалуйста, – столкнулась.

Надо бы побыстрее слинять отсюда, помнится, подумала я, слинять куда‑нибудь подальше: в курилку, в Финляндию, в ближайший ларек, где торгуют шавермой, но курилка все‑таки предпочтительнее. Я бы и отправилась в курилку, если бы не знала, что Тимура там нет. Точно нет. Потому и осталась за своим столом – совершенно зря, как оказалось впоследствии.

Ведь им хотелось перепихнуться, прямо здесь, не сходя с места, в крайнем случае – едва захлопнув за собой дверь кабинета, а стены здесь тонкие, и к тому же я проявила свою обычную несообразительность. Нерасторопность, полное непонимание ситуации. Итог неутешителен: я уволена и больше не увижу свое божество.

И Сесил Битон здесь ни при чем.

 

* * *

 

Я и правда больше не видела Тимура.

Все три года, прошедшие после Города. После Ночи.

Поначалу боль от потери того, кто никогда мне не принадлежал, была достаточно сильной. Поначалу я даже не могла спать, потом – могла, но часто просыпалась: от недостатка воздуха, от свинцовой тяжести в груди, да и собственный рот казался мне забитым волосами божества. Со временем боль прошла, осталась лишь стойкая идиосинкразия на свадебные платья самых разных фасонов, на альтернативную и не очень музыку, а уборщицей на скотобойню я так и не устроилась.

Впрочем, во всем этом были и положительные моменты: воссоединение с темно‑вишневой ликерной бумагой для самокруток, например. Теперь я могла запросто купить ее, а заодно и мелко нарезанный табак на выбор: ванильный, шоколадный или original без отдушек. Теперь я сама, без помощи машинки, крутила такие безупречные, лишенные малейшего изъяна сигареты, что впору было организовывать мастер‑класс. И плевать мне было на мусикины страшилки, в которых я загибалась от рака легких.

– Не мешало бы тебе составить завещание, лапуля, – не раз говорила она во время наших посиделок в кафе на Австрийской. – С твоими темпами курения ты и до ближайших Олимпийских игр не доживешь.

– Летних или зимних?.. – уточняла я. – И на чье имя мне его составлять?

– На мое, лапуля, на мое. Или есть еще кандидаты?

– Кандидатов нет, но и тебе не стоит раскатывать губу. – В этом месте я обычно осеняла мусика клубами ароматического дыма. – Квартиру ты не получишь. Отдам ее муниципалитету.

– И это ты говоришь мне после того, как я родила тебя в муках? Неблагодарное чудовище, – вздыхала мусик. И отправлялась к стойке за очередной порцией слабоалкогольного коктейля.

Насчет кандидатов я слегка подвирала: кандидаты были всегда. Они болтались где‑то на линии горизонта, и я в любую минуту могла приблизиться к ним, выбрать подходящего и ввести его под своды академической двушки. Именно это я и проделывала время от времени: приближалась к их флотилии с закрытыми глазами, хватала первого попавшегося и волокла на буксире в тихую петроградскую заводь. Прекрасно осознавая, что в конечном итоге кандидат окажется альфонсом, бывшим зэком или безработным поэтом‑неудачником.

Ничего общего с Jay‑Jay Johanson.

Не говоря уже о божестве.

Все мои квелые романы и романчики длились не дольше месяца‑двух, после чего я с легким сердцем отправляла кандидата в отставку и сосредотачивалась на работе в очередном издании. Корректор, младший редактор, технический секретарь, не обремененный проблемой дресс‑кода, и снова корректор – этапами большого пути это не назовешь. Зато никаких хлопот, никаких треволнений, никакой упавшей до ноля самооценки, а чувство врожденной грамотности всегда позволит мне держаться на плаву. Правда, однажды мне предложили должность корреспондента с перспективой роста. И я всерьез раздумывала над этим предложением, но только до тех пор, пока не узнала, что в офисе потенциального работодателя (микроскопической газетенки «TV + Glamour») отсутствует выделенная линия Интернета.

Назвать себя интернет‑зависимой означало бы сильно покривить душой.

Особой зависимости не существует и никогда не существовало, но мне просто необходимо знать, что в любое время я могу получить доступ на сайт «Rеальные знакомства в Норвегии». В момент, когда тоска по утрате божества была особенно невыносимой, я вспомнила о наводке д‑ра Франкенштейна и ринулась в виртуальные фьорды. Не с целью найти потенциального спутника жизни, вовсе нет. С моим счастьем мне все равно достанутся норвежские эквиваленты альфонсов, зэков и поэтов‑неудачников.

Нет, особой цели не было. Я делала это ради развлечения.

Просто так.

Спорадическое забрасывание невода в Интернет даром не прошло. К концу первого года я уже вовсю переписывалась с Сигурдом из Кристиансунна и Эдвардом из Кристиансанна. Затем к ним прибавились Петер‑Андреас и Бьернстьерне‑Мартиниус (оба из Осло). Были еще Нурдаль и Сольнес, преуспевающие бизнесмены 32 и 33, как они утверждали, лет. Причем Нурдаль, нимало не смущаясь, прислал мне фотографию молодого Марлона Брандо, выдав ее за собственную. А Сольнес отделался снимком Брэда Питта.

Они меня за дуру, что ли, держат?

В качестве ответного жеста я выслала им обоим наскоро состряпанное портфолио Одри Хепберн. К портфолио прилагалось письмо, начинавшееся словами: «Дорогой Марлон/Брэд! Отправляю тебе несколько своих фоток, в том числе – в купальнике, как ты и просил. Я, конечно, не красавица…»

После этого Нурдаль и Сольнес навсегда растворились в просторах Сети, но что делать с оставшимися? Они тоже присылали мне карточки, и теперь я вовсе не была уверена, что на них изображены именно Сигурд, или Эдвард, или, мать его, Бьернстьерне‑Мартиниус. И потом, все мои норвежцы были подозрительно молоды, подозрительно богаты, подозрительно хороши собой – и зачем только при наличии столь внушительных достоинств шастать по Интернету в поисках родственной души? Тем более – русской?..

Старые хрычи, думала я, старые норвежские хрычи, порносектанты, секс‑туристы со стажем, сластолюбцы‑маркшейдеры, извращенцы‑горнорабочие, похотливые флотские отставники. Относительно честным оказался лишь Петер‑Андреас. Он написал, что ему 56 и что он арендует маленькую квартирку на окраине Осло, собирает марки, раньше работал на буровых, а теперь вышел на пенсию; что ему всегда нравилась русская культура, и русская музыка, и в особенности – композитор Бедржих Сметана. И что он был бы несказанно рад, если бы молодая стройная russian girl до тридцати скрасила его досуг. А со временем (чем черт не шутит) стала бы его женой.

Сиделкой, тут же решила я, сиделкой, милый мой, при тебе – пятидесятишестилетнем. Или, может, все‑таки – шестидесятипятилетнем? случайно спутать цифры, поменять их местами – эка невидаль, с кем не бывает, а Бедржих Сметана вовсе не русский композитор, а чешский.

Так‑то.

Петеру‑Андреасу я послала фотографию бывшего американского госсекретаря Мадлен Олбрайт с уже традиционной припиской «я, конечно, не красавица…», после чего наше интернет‑общение увяло само собой.

А потом появился Джей‑Джей.

Именно так: Jay‑Jay! Я не поверила глазам, когда увидела это имя в конце небольшого послания. В отличие от остальных (англоязычных) посланий, Jay‑Jay писал на русском. Со множеством странных, но трогательных речевых оборотов, со множеством ошибок, которые почему‑то не хотелось править.

Именно так: мое врожденное чувство грамотности молчало как убитое.

Jay‑Jay не требовал от меня фотографий в купальнике и без оного, он вообще не требовал фотографий и не слишком‑то интересовался моей внешностью и моим возрастом. «Мне показалось что вы печальны и вы грустите», – написал он после того, как мы обменялись первыми электронными сообщениями. Написал не сразу, а едва ли не через неделю: «наверное сейчас вы думаете что большинство кафе заполнено столиками за которыми все сидят по одному, но это не совсем правда».

Столики в кафе.

Кое‑какие мои мыслишки и правда относились к столикам в кафе, но, помнится, никогда так и не были озвучены. И вот теперь какой‑то норвежец…

Просто сумасшествие какое‑то.

Jay‑Jay очень быстро перестал быть «каким‑то норвежцем». Он стал другом – не близким, но желанным. Как‑то само собой получилось, что я рассказала ему о себе. Все или почти все. Мои письма становились все длиннее, теперь они смахивали на вполне законченные рассказы, а я – на литературного новичка, который жаждет одобрения своих опусов. И Jay‑Jay не скупился на похвалу, хотя писал вдвое реже и вчетверо короче, чем я сама. Избранные места из нашей многомесячной переписки выглядели примерно так:

Я: у вас прекрасный русский, Джей‑Джей…

Jay‑Jay: сов<