Глава двадцать третья арколе кувыркается.-- мы ликуем и мы беспокоимся

 

Приступив к настоящей главе, читатель, быть может, смутится

легкомыслием и сбивчивостью моего рассказа. Но в свое оправдаиие скажу лишь,

что все первые месяцы революции я был совершенно поглощен одним занятием, а

именно: я ликовал. Мое ликование облекалось в различные формы: то я ходил с

другими ликующими по улицам и пытался что-то петь, то взбирался на цоколи

памятников, на скамейки или на тумбы и произносил многочасовые речи, то дома

перед портретами любимых вождей начинал кричать: "Ура! Долой!" -- чем немало

пугал кухарку Дуняшу. При таком образе жизни трудно, разумеется, было

наблюдать и запоминать не только события, но даже поступки моего Учителя.

На следующий день после нашего приезда мы были приглашены на митинг, в

полночь, в цирк Чинизелли. Время и место меня несколько смутили, но знакомый

эсер объяснил мне, что даже в молодом государственном организме имеются свои

традиции, и я не стал выискивать их происхождения. Это был удивительный

митинг. Не только я, но и все присутствовавшие, а было их никак не меньше

тысячи, явно и не смущаясь сего, ликовали.

Первым выступает мосье Дэле "Граждане, позвольте приветствовать вас от

страны -- матери всех революций! (Ура!) Не думайте, что это что-нибудь

новое. У нас все уже было. Ничего -- обошлось! Теперь у нас республика

(Ура!), и какая! Всюду написано "Свобода -- равенство -- братство", даже на

тюрьмах. (С галерки. "Далой! Требовать от Франции амнистии!" Председатель:

"Порядок! Все имеют право высказаться!") Но вед в тюрьмах сидят только

злоумьнпленники, враги порядка. У нас, граждане, порядок. И верьте мне,

жизнь прекрасна, как майская роза, У меня домик с садиком, в садике розы

("Буржуй!") и маленькая Люси... (Председатель: "Мне подана записка --

"Просим оратора держаться ближе к теме  митинга "Революции и вселенная".)

Граждане, я буду краток. Вы сами понимаете, чего мы ждем от вас. Идите на

фронт! Умрите скорее за вашу свободу! ("Умрем!") И за символ вечной свободы

-- за Францию! " (Гром аплодисментов, крики: "Да здравствует Франция!")

Вслед за мосье Дале выходит Шмидт и без помощи переводчика довольно

грамотно начинает говорить. "Граждане и товарищи! Мы все устали.

("Правильно!") Мы все хотим мира. Я знаю наверное, что Германия протягивает

дружескую руку революционной России. Английские империалисты хотят, чтобы вы

защищались. ("Позор!") Итак, долой войну! "(Снова буря аплодисментов.)

Алекеей Спиридонович: "Братья! Пророчества исполнились! На Мессию, на

жертвенного агнца обращены взоры всего мира. Если бы дожил до этого часа

яснополянский мудрец! Встаньте, братья! (Все встают, сзади: "Сядьте! Мешаете

слушать! ") Владимир Соловьев писал -- после царствий отца и сына придет

царствие святого духа. Готовьтесь к последнему подвижничеству! Братья, на

следующем митинге я расскажу вам всю мою жизнь, и вы увидите, как я прозрел

от революции. Теперь, к сожалению, в моем распоряжении только две минуты. Но

что время? Мы преодолеем его! Долой время! ("Долой! К матери! °) Есть

вечность и революция духа!" ("Браво! Продлить время! Еще! Довольно! Ура!")

Выходит мастеровой. "То есть, я, товарищи, полагаю, вот как этот

товарищ говорил о духе -- сперва-наперво отпустить всех запасных по домам, а

потом, чтобы огородников унять, то есть креста на них нет, пять рублев за

картошку. ("Заявит, правительству!", "Товарищ, говорите о вселенной!",

"Дайте высказаться представителю пролетариата! ")

Потом толстенький артист поет: "Торреадор, смелее в бой!" Курсистка по

книжке с чувством читает: "Mуза народного гнева." Сзади кричат "Надули!

Давайте мексиканца! "

Учитель: "Если б я видел лишь до завтрашнего дня и не умел бы

приподнимать листки отрывного календаря, я бы сказал вам: вы величайшие

реакционеры. Свобода, о которой вы же говорите, слава богу ("Долой попов!")

и войне, отправлена в архив. Но вы здесь не живете, вы бредите, и в бреду не

о том вспоминаете, чего у вас не было, а прозреваете далекое будущее. Я

приветствую ваше безумие, шалые крики, бессмысленные резолюции и эту арену

цирка, на которой вы богомольно и вполне серьезно кувыркаетесь перед

ошарашенной Европой!"

Недоумение. Молчание. Настроение как будто портится. Вылезает уж вовсе

неподобная бабка, в платочке с горошком, шамкает: "Tак-то я видела, батюшка,

во сне, будто таракан огромадный обожрался вареньем, цельную банку слопал и

ползет под зад отца Михаила и как скинет его усищами. Да разве это дело? Не

иначе, как кто-нибудь на престол лезет!"

Крики. Наверху уж дерутся. На беду, Эрколе, прельщенный зрелищем, хочет

и себя показать. Он быстро скатывается вниз на песочек и кувыркается через

голову. Отнюдь не аллегория, просто прекрасный жест, достойный "римлянина

Бамбучи". Шумят. Негодуют. "Провокатор!" -- "Кто провокатор?" -- "Смерть

провокаторам!" Задние ярусы напирают Эрколе в опасности. Но оказывается, что

провокатор не он, а какой-то господин в фетровой шляпе. Впрочем, господин

тоже товарищ министра и вообще товарищ, а провокатор, по-видимому, убежал,

Успокоение. Голосуется резолюция. На грех, Эрколе не удовлетворен и пускает

предусмотрительно купленные им шутихи. "Стреляют!.." Паника. Мы еле

спасаемся. Кричат: "До чего вы несоэнательны, товарищ, прямо наступили

ребенку на голову!.."

 Я был раздосадован таким окончанием нашего митинга, но тот же эсер

опять сослался на традиции. Учитель, напротив, остался вполне удовлетворен

бурной ночью и решил специализироваться на митингах; он устраивал их

десятками, под различными названйями и для лиц любой категории.

Особенио запомнились мне три митинга: воров, проституток и министров.

Митинг воров прошел очень оживленно. Представитель одного из министерств,

также эсер (кстати сказать, весьма денежный господин, оптовик,  торговец

кофе), доказывал ворам, что, во-первых, конечно, собственность, как сказал,

еще Прудон, кража, во-вторых, красть не следует, а необходимо честно

работать на оборону. Воры возражали, ссылаясь на тяжесть и ответственность

своего ремесла, приняли устав профессионального союза и постановили выразить

протест против двойных замков на входных дверях, нарушающих принцип свободы.

Кончался вечер скандалом: эсер, обнаружив исчезновение бумажника с

английскими фунтами, дико вопил:."Mошенники, воры,всех в тюрьму!" -- и

звал милиционеров. Но пришедший -- к утру милиционер заявил, что должен

предварительно запросить свой комитет, и эсер, впервые трогательно вспомнив

городовото, ушел на очередное собрание.

На митинге проституток вдоволь наговорился Алексей Спиридонович. Он

вспоминал Сонечку Мармеладову и Марию Египетскую, просил прощения, сам

прощал всех, рассказывал свою жизнь и, наконец, предложил собравшимся

"омыться" в водах революционного Иордана и заняться шитьем кальсон "для

доблестных защитников родины и свободы". Многие плакали. Затем различные

гражданки требовали повышения тарифов. Алексей Спиридонович снова пытался

говорить, от умиления расплакался и был уведен некоей сердобольной Марией

Эгипетской, шептавшей: "Товарищ кавалер, вы ужасный душка!"

Особенным мнотолюдством отличался митинг министров, так как на него

приглашались бывшие, настоящие и будущие министры. На министерском посту

люди тогда не засиживались, и каждый мог рассчитывать, что не сегодня-завтра

он станет министром. В цирк пришло не менее двух тысяч человек. Заседание

правительства, по этому случаю, было отменено. Все министры, даже будущие,

каялись и обещали, будучи министрами, министрами не быть. Говорили они

поэтично -- о море, закате, ржавых цепях, ключах от сердец и так далее.

Вообще, я министров боюсь, но эти были совсем не страшные, и я чувствовал

себя в обществе начинающих поэтов. Я даже решился выступить со следующей

речью: "Граждане, за десять лет моих скитаний на чужбине я познал много

нехороших занятий. Мне пришлось брить пуделей, таскать вагонетки с

подозрительной посудой, служить кассиром в публичном доме моего друга

мистера Куля. Но, честное слово, я никогда не был министром и не буду им. Я

вообще люблю людей, и вы мне, в частности, очень симпатичны. Я вам советую

заняться чем-нибудь. другим. Вы все проявляете склонность к поэзии и,

безусловно, можете писать рекламы для папирос Шапшала или даже описывать

сельскив красоты в "Русском богатстве". Да здравствует чистая поэзия!" Мне

много аплодировали.

После митингов и статей в газетах заслуги Учителя были оценены всеми,

Он был назначен Верховным комиссаром, чего -- в точности он так и не узнал:

министр, диктовавший приказ, спеша на митинг, его не додиктовал. В середине

лета я почему-то перестал ликовать и занялся дружим делом, а именно начал

беспокоиться. На это уходило также много времени. Я беспокоился утром, стоя

в хвосте за хлебом, читая газеты, днем на заседаниях, вечером на митингах.

Ночью я ходил по людному проспекту. Гуляли офицеры, матросы, проститутки,

спекулянты, эсеры, обыкновенные обыватели, и все тоже беспокоились. Каждый

вечер кто-нибудь пытался взять власть, но потом раздумывал, откладывал на

после, и дело кончалось небольшим боем. С вокзалов неслись тысячи бородатых

солдат, опрокидывая дам, падавших, впрочем, и без того в обморок,

расталкивая очаровательных земгусаров,   которые уговаривали бородачей

вернуться на фронт "за землю и волю" В хороших ресторанах, куда нас иногда

приглашал мистер Куль, по-прежнему сгибались в пояс половые, бренчали

союзники-румыны ("эй, румфронт, зажарь-ка еще про девчоночку!"), в кувшинах

пенился крюшон, и обедавшие, поковыряв в бумажнике, широким жестом бросали

трешницу на георгиевских кавалеров ("авось помогут генералу убрать эту

сволочь").

Друзья мои тоже беспокоились: мосье Деле оттого, что русские не

наступают, Шмидт оттого, что они все же собираются наступать, мистер Куль не

мог вынести финансовой паники, Эрколе израсходовал все хлопушки Петрограда,

а новых не привозили, Айшу же избили где-то на островах пьяненькие полотеры,

приняв его не то за черта, не то за черносотенца, и он боялся выходить один

на улицу. Больше всех волновался Алексей Спиридонович; он записался было в

"батальон смерти". "спасать родину", но почему-то в последнюю минуту

раздумал. Надо было войти в какую-нибудь партию или по крайней мере

голосовать при выборах в городскую думу за какой-нибудь список. Но правые

зсеры.были для него слишком левыми, левые же эссеры слишком правыми. Он

томился, вздыхал и, выпив крюшона, плакался мистеру Кулю: "Двенадцатый час

грядет! Россия гибнет! А я здесь пью крюшон -- хорош гражданин, сын

отечества! Дайте мне искупление! Дайте мне муку крестнуй! О-о!"

Потом начали наступать немцы. Шмидт на радостях угостил Алексея

Спиридоновича, уже не плачущего, но рыдающего, рижским кюммелем. Мосье Дале

грозил: "Вот возьму сложу чемоданы и уеду; посмотрим, что Россия будет

делать без меня!" По Невскому еще больше бегали, пели, ругались, стреляли.

Наконец было объявлено торжественное празднество в честь свободной Либерии,

причем Айшу принудили вместо Сенегала родиться в этой республике. Впрочем,

он не жалел об этом. Его посадили на почетное место и всячески за ним

ухаживали. Какая-то дама говорила о Бичер-Стоу и советовала русским, "этим

жалким взбунтовавшимся рабам", "взять пример" (с кого точно, она не указала,

не то с Бичер-Стоу, не то с негров) Профессор, левый кадет, очень

рекомендовал Айше пременить в Либерии систему пропорционального

представительства и предлагал даже свое содействие, В конце концов выщел

длинноволосый юноша и завопил: "Главное -- раскрепощение духа, футуризм

жизни! Если ты, либериец,-- прелюбодей, убийца, разбойник, я люблю тебя! Мы

вымажем наши хари в сажу и будем прославлять грядущий примитив. Сегодня

ведером идите все в Тенишевское училище на лекцию "Пуп и нечто" с

практическимй демонстрациями!"

Когда мы вышли из аудитории, где происходило это празднество, я

предложил немедленно отправиться на футуристическую лекцию, но Учитель

сказал: "Надоело. Вообще, друзья мои, сегодня вечером я исчезаю, конечно, на

время: скоро мы увидимся. Глядите на эти испуганные, встревожен:ные,

отчаявшиеся улицы. Каждый камешек, каждый сопляк вопиет: "Уберите свободу,

она тяжелее всякого ярма!" Разве мыслима свобода вне полной гармонии? Она

быстро превращается в окрытое рабство. Я становлюсь свободным, угнетая

другого. Очень быстро можно научитыя не стеснять себя, но нужны железные

века нового, неслыханного искуса, чтобы потерять волю теснить других. Не

верьте прекрасным басням и вздохам об Элладе. История наложила свой

преображающий флер на свободного мудрого философа, отхожее место которого

выгребал самый обыкновенный раб. Смейтесь, когда вам говорят о божественной

иерархии Индии или о свободе независимых англичан. Свободы нет, и ее еще

никогда не было. Почему-то Эпиктету хотелось, несмотря на все, кушать.

Заранее даны законы, и какую поэтическую галиматью ни несет Эренбург, он

ходит на двух ногах, любит пообедать и не безразличен к юбкам. Тысячи

различных релитий, догм, философских систем, законов только констатируют

существующее.

Теперь человечество идет отнюдь не к раю, а к самому суровому, черному,

потогонному чистилищу. Наступают как будто полные сумерки свободы. Ассирия и

Египет будут превзойдены новым неслыханным рабством. Но каторжные галеры

явятся приготовительным классом, залогом свободы -- не статуи на площади, не

захватанной выдумки писаки, а свободы творимой, непогрешимого равновесия,

предельной гармонии. Вы спросите -- зачем это отступление назад или в

сторону, эти бесцельные сумасбродные месяцы? Хороший предметный урок! Сейчас

это -- ложь, сейчас это -- дяди на вокзалах и земгусары, хвосты и крюшон,

Пикассо у Щукина и тупое "чаво"! Но придет день, когда это будет правдой.

Свобода, не вскормленная кровью, а подобранная даром, полученная на чаек,

издыхает. Но помните,-- это я говорю вам теперь, когда тысячи рук тянутся к

палке и миллионы сладострастно готовят свои спины,-- будет день, и палка

станет никому не нужной. Далекий день! А пока до свиданья!"