Девяностолетний поэт подписывает свои книги

 

 

Ну так я вас пережил, мои враги!

Имена ваши мхом теперь порастают.

А как яростно вы лаяли в пылу травли

Предателя и выродка. Моралите говорит,

Что в конце всегда побеждает справедливость.

Ну, не всегда. Чуть послабже сердце,

Чуть поменьше выдержки, и трубы играют

Над бедным зайчишкой, а то и медведем.

Триумф не дает мне оснований гордиться.

Всего лишь одно из чудесных происшествий,

Вроде тех, что когда‑то спасли меня

От Освенцима, как и (есть такие догадки)

От доли зэка где‑нибудь на Воркуте.

Никакой своей заслуги я в этом не вижу.

Провидение бережет дураков и поэтов,

Как кто‑то сказал. Компенсация вроде,

За то, что мы едва лишь игрушка

Таинственных сил, никому неизвестных,

И вменяемостью обладаем неполной.

 

Я верно служил польскому языку,

Для меня единственному из всех языков,

Он взывает, велит себя освящать,

А то питекантропы на нем говорят,

Которые мне отвратны, не скрою,

Но не меньше благих и чистых существ,

Чьи молитвы должны бы мир переменить.

Значит, польская речь – это долг,

А бывает – и страсть. Я ее не отдал бы

За шедевры наимудрейших стран.

Вы бывали правы, мои враги,

Указуя дрянные грёзы эгоиста:

Он нос задирал, он всех критиковал,

Нет чтоб с нами жить, он шел прямо к цели,

К этой своей славе, отгородившись гордыней.

 

Да, действительно, я свое написал.

Это значит всего лишь, что я сознаю´,

Как опасно это дело для души.

Изучите хотя бы горстку биографий.

Мой ровесник Анджеевский Ежи

Или мой земляк от невежских брегов,

Пан Витольд Гомбрыс, ангелами не были.

И даже, думая о них, о том, какими были,

Об их одержимостях и жалких приемах

Монструозного эго, о несчастьи,

Я испытываю жалость и – опасенье:

Может, и я таков же, как они,

Может, дубом притворялся, а был гнилушкой.

Что за ничтожество. Но оно прощено.

Ибо они пытались прыгнуть выше себя,

Тщетно меряясь с пророками ростом.

 

Теперь, в старости, стою перед свидетелями,

Которые живым уже невидимы,

Разговариваю с ними, окликаю по именам,

А моя рука в это время подписывает книги.

 

 

Без dajmonion’а

 

 

Демон мой, ты уже две недели меня не навещаешь,

И я становлюсь кем был бы всегда без твоей подмоги.

Гляжусь в зеркало и немило мне мое лицо,

Память отворяется, а там страшно.

 

Помутнённый я и несчастный человек.

Совсем другим я останусь в своих стихах.

Хотелось бы остеречь читателей, просить прощения.

Что поделать, даже этой жалобы не умею сложить.

 

 

В тумане

 

 

Если б хоть кто‑то из этого что‑нибудь уразумел.

Нет, хоть хромой, а с другими так быстро бежал, как умел.

 

Благодаря ничегошеньки не разуменью

даже действительное нам казалося тенью.

 

Ох, не хватало, ну, скажем, Фомы Аквината,

чтобы и званым, и избранным врезать как надо!

 

Были там где‑то, конечно, церковные власти

Да заблуждённым во мгле они дали пропбсти.

 

Бедные люди, бежали мы, даже в припляску,

Пусто кругом, в голове пустота под завязку.

 

Цивилизация наша – как этот разбитый кувшин.

Косо глазеют на баб мужики, ну а те на мужчин.

 

Если детей, то невольно – плодим, как плодится.

И от провинции неотличима столица.

 

Как же тут выбраться, не подсказал бы, пан Адам?

Я приучён послушанию к старшего взглядам.

 

Правда, то было, когда танцевали фокстроты

и заводили валюту по имени злотый.

 

«Большевики, – это пьеса шла, – в польском поместье».

Кто бы подумал, что это и вправду предвестье?

 

После звучали одни Иеремии плачи.

Хаос, иль общая каша, сказавши иначе.

Ты, мне пан Адам сказал, по велению долга

Всем растолкуй, что такое не тянется долго.

 

Проволкой можно кувшин обтянуть, что расколот.

Но за былое платить алименты на голод.

 

Чрева советы не слушай, когда пронесется.

А о поэзии не беспокойся. Пробьется.

 

 

Учитель математики

 

 

за той линией начинается смрад врожденный

а линия чтобы жить не нуждается в плоти

она извечно чиста и неизменна

 

мой дом и сад недалеко от леса

заполучил я жену Петронеллу

и двух дочек Софью и Агафью

 

я не соревнуюсь с учителем биологии

который толкует детям что доказали

законы науки

 

я подсматриваю семью

так же как хожу наблюдать лисиц

 

как пищат верещат

сикают и стукают

 

секут мясо капусту лук

варят в кастрюльках жарят на сковородках

пахнет как лисья нора с останками съеденных кур

 

бумажный кораблик уплыл

мы шли сквозь какие‑то запущенные сады

Ядвига в малиннике разорвала платье

далеко загорались города мирограды

и всё охватил сон

 

(2002)

 

Черепаха

 

 

Солнце из тумана выходит как зверь золотистый,

Рыжеволосый, с гривой лохматых лучей.

Она его не видит. Она не смотрит в небо.

Глаза, прикрытые выпуклыми вéками,

Смотрят только в землю или в плитки пола,

Как здесь, в Ментоне, в доме Яна и Нели.

Мы – вид, высоко заехавший в развитии,

Со взором межоблачным и небодостижным.

Мы с жалостью наблюдаем

Как неловко она ходит под стульями

И съедает зеленый листик салата.

Что за помысел демиурга? Между двух щитов

Всунуть ящеричью форму, чтобы жизнь защищать

От нападений больших динозавров!

Но говорить с ней невозможно.

Когда она вдруг забéгает в усердной спешке,

Напрасно объяснять, что ботинок Яна –

Не подружка, достойная черепашьего пыла.

Мы, как бы смущенные, созерцаем

Движенья копуляции, подобные человечьим,

И жидкую струйку, растекающуюся в лужу,

В то время как зверек замирает.

Единенье живых, но не до единства:

Как согласовать сознанье и бессознанье?

Янек и Неля не ловили черепаху.

Их унижало родство ее с ними.

Они хотели быть чистым интеллектом.

Вскоре они умерли, и на их стульях никого.

 

 

«места явленья духов…»

 

 

места явленья духов

вбок от большака

 

настоятель ждал

гостей с того света

 

выросли цветы

где и не росли

 

белые мясистые

ну наверно лилии

 

дальше поскакали

заявила Стелла

 

и вела вперед

нашу кавалькаду

 

вправду ли у Стеллы

замыслы имеются

 

замыслы благие

замыслы ничтожные?

 

ох ямоглотная

нет не беззаботная

 

 

Химера: множество

 

 

Является во сне она, вылеплена

Из разных веществ, красок и имен.

Немного Кристина и немного Тереза,

С добавкой Софьи, щепоткой Магдалины.

Работает в фирме. В белом халате.

Другие, парикмахерши и маникюрши,

Не любят ее. Только что провыли:

«Ты притворяешься, ты ненастоящая.

Внутри у тебя ничего, nothing, nada».

Может, и так. Моя ли, не моя ли?

Вроде тут, со мной, а других соблазняет.

Приглядела себе проповедника,

Что в кофейне ее при всех обслюнил,

А баба его, с криком, с плачем,

Примчалась ее побить. Между тем

Она рассказывает о медицинском заведении,

Где директор, милый старый мамонт,

Иногда по знакомству делает аборты.

(Кстати, однажды она вышла замуж когда‑то за него).

И снова туда собирается, не спрошу – зачем.

Меня терзает страшная жалость, но и гнев.

«Мой ребенок или нет, – кричу, – не позволю!»

Над землей, от бледнеющих на рассвете звезд,

Звук бежит, нарастает. Так говорит тишина.

In Excelsis. Навеки. Благословенна.

 

 

Поздняя старость

 

 

Окончились утренние пробужденья

со стоящей палкой

которая ведет и указует дорогу.

Указуется Я, и это

совершенно черная пропасть.

 

Худшему нету дна.

Пришла пора набожных книжек.

Чтобы я вцепился в какую‑то святую

например блаженную Кунигунду

и повис как мешок над бездной.

А она держится за рясу святого Франциска

и так возносимся всей гирляндой.

 

(август 2003)

 

Что мне

 

 

Что мне, да и еще там кому до того,

 

Что будут и дальше рассветы и закаты,

снег на горах, и подснежники,

и человечество с кошками и собаками?

 

Что нам до того,

что в великое землетрясенье часть Северной Калифорнии

обвалится в море?

 

Что рассмотрена будет легальность браков с компьютерами,

 

Что возникнет кибернетическая планетарная держава,

 

Что в 3000 году в Риме будут торжественно праздновать

вступление в четвертое тысячелетие христианства?

 

Что нам до того – если в наших краях умолкает гомон мира

 

И мы вступаем в Другое, за пространство и время.

 

Напрасно в обряде Дзядов нас искушают даром еды и питья.

 

Не откликаемся, ибо нет языка, чтобы понять друг друга с живыми.

 

И вянут бесполезно цветы, возложенные, когда мы были уже далеко.

 

(2003)