Рекламный листок о распродаже имущества Рембрандта

 

Вот по крайней мере один случай, когда собратья по гильдии Святого Луки навредили Рембрандту. Незадолго до того, как коллекция «бумажных произведений» (рисунки и офорты) была выставлена на торги, коллеги ван Рейна, совершенно обоснованно предположив, что распродажа столь обширной и роскошной коллекции существенно приведет к снижению спроса на их полотна и собьет цены на рынке художественных изделий, устроили массовую распродажу своих картин по сниженным ценам. В результате замечательная коллекция Рембрандта была продана за смешную сумму в какие‑то 600 гульденов.

К 1660 году стало совершенно очевидно, что за дом Рембрандт расплатиться не сможет. Он был вынужден перебраться на наемную квартиру подальше от центральных районов Амстердама, где квартплата была сравнительно невелика. Вместе с ним там поселились сын Титус, Хендрикье и дочь Корнелия. Многие бывшие друзья и покровители художника перестали поддерживать с ним отношения. Однако его покинули не все. Были и такие, кто остался с ним в этот трудный период жизни, и даже, более того, взял на себя заботу о его дочери после смерти мастера. Такие, например, как поэт Иеремия де Деккер, написавший по поводу неверных друзей ван Рейна следующие слова:

 

Когда свой отвращает лик фортуна,

Пусть даже неизменна добродетель, –

Тотчас низвергнется былая дружба,

И я тому не раз бывал свидетель.

 

Конечно, нельзя сказать, что последние годы Рембрандт провел в окружении поклонников его таланта, но друзья у него все же оставались. И Хендрикье делала все возможное, чтобы скрасить последние годы его жизни.

К тому же Рембрандт придумал оригинальный и остроумный способ обойти свои долги, для погашения которых он был обязан передавать кредиторам все деньги, которые мог получить от грядущих продаж своих произведений. Еще в 1658 году Хендрикье и достигший 17‑летия Титус образовали фиктивное «кумпанство» по торговле произведениями искусства, официально наняв ван Рейна на должность консультанта и выплачивая ему в виде «зарплаты» заработанные им деньги. Всем все было понятно, но придраться было не к чему: все происходило в рамках закона.

А заказы были. Например, дон Антонио Руффо, в 1652 году заказавший Рембрандту картину «Аристотель с Гомером», в 1661 и 1663 годах приобрел еще два полотна – «Александр Великий» и «Гомер». В 1669 году, незадолго до смерти Рембрандта, Руффо вновь обратился к нему с солидным заказом на 189 эстампов, каковые Рембрандт отобрал и выслал сицилийцу. Более того, Рембрандт вновь начал собирать свою коллекцию! Масштабы были, конечно, уже не те, но сам факт говорил о многом. В 1663 году Рембрандта постиг новый удар судьбы – умерла Хендрикье, а в 1668 году, прожив чуть более полугода после женитьбы, умер и Титус, оставив сиротой еще не родившуюся дочь. От этого двойного удара он так до конца и не оправился, что заметно по его творчеству. В последние годы религиозные полотна Рембрандта были полны ощущения безысходности и беспомощности даже самого могущественного человека перед Богом. Его вера ничуть не ослабла, но он обратился к трагическим темам из‑за собственных горестей.

Из всех близких ван Рейну людей в живых осталась лишь незаконнорожденная дочь Корнелия, поселившаяся в далекой колонии на Яве. Она родила двух детей и, как достойная дочь своей благородной матери, назвала их Рембрандтом и Хендрикье. Но чем тяжелее ему становилось, тем с большим упорством он писал, тем лучше, насыщеннее смыслом становились его полотна. Дух художника не был сломлен. Все исследователи его творчества единодушны: свои лучшие картины Рембрандт написал в последние годы жизни.

4 октября 1669 года закончился земной путь Рембрандта Харменса ван Рейна, гениального живописца и несчастного человека, прожившего нелегкую жизнь и пережившего всех своих детей, кроме незаконнорожденной дочери. Он оставил потомкам потрясающее по своим размерам художественное наследие – примерно 500 картин (из них около 80 являются автопортретами) и больше 1500 рисунков. Это был гений, который навеки вписал золотыми буквами слово «Нидерланды» в историю искусства, но, как и большинство гениев, при жизни практически не был понят современниками.

 

Джакомо Джованни Казанова

 

Это был высокий, под два метра ростом, атлетически сложенный и, безусловно, красивый мужчина лет около сорока. Одет он был по последней французской моде, с некоторой изящной небрежностью, которая во все времена являлась показателем хорошего вкуса, гордая постановка головы выдавала человека, который не привык никому кланяться, взгляд его был несколько надменен, но ровно настолько, насколько это бывает у сильных, независимых людей, достигших определенного положения в обществе и знающих себе цену.

Надо отметить, что этот человек, который шел по ночному Санкт‑Петербургу времен царствования преславной императрицы Екатерины Великой, был явно в приподнятом настроении. Время было уже за полночь, однако он отчего‑то не воспользовался каретой (глянув на этого щегольски одетого человека, нельзя было и предположить, что кареты у него нет), а возвращался пешком, надеясь, видимо, в случае неприятностей на крепкие руки и длинную итальянскую шпагу, висевшую у него на боку.

Впрочем, неприятных неожиданностей не предвиделось, поскольку Миллионная улица, по которой шел мужчина, была местом достаточно тихим и спокойным, населенным людьми зажиточными и уважаемыми.

Спокойно добравшись до дома, который снимал, мужчина перешагнул порог, мурлыкая себе под нос какой‑то незатейливый мотив. Хорошо проведенный день закончился прелестно прошедшим вечером, и вот он дома, где его ждут…

Он едва успел пригнуться – тяжеленная бутылка из‑под вина ударила в дверной косяк, как раз в то место, где только что была его голова, и разлетелась вдребезги.

– Заира, ты с ума сошла? – спросил он, выпрямляясь и стряхивая с камзола бутылочное крошево. – Ты меня чуть не убила!

– И жаль, что не убила, негодяй! – со слезами в голосе закричала молодая, прекрасная той неописуемой славянской красотой, которая нигде более, кроме как в России, не встречается, девушка. – Ты… Ты опять мне изменяешь, мерзавец!

– Pater Noster… – тяжело вздохнул мужчина. – Ну с чего ты это себе взяла? Опять карты сказали?

– Да!

– Porca Madonna! – экспрессивно выкрикнул мужчина и, схватив какой‑то вазончик, расколотил его об пол. – Подумать только, я заплатил проходимцу Зиновьеву сто рублей… За что, спрашивается?!! За ревнивую кошку, которая того и гляди меня угробит только потому, что рядом с червонным королем у нее легла пиковая дама?!! Варварская страна, варварский народ! Когда, ну когда ты перестанешь раскладывать свои дурацкие карты! Я уже в собственный дом входить боюсь! Нет, я выбью дурь из твоей пустой башки!

Заира взвизгнула и попыталась скрыться в соседней комнате, однако была схвачена и порота кожаной перевязью от шпаги. При этом мужчина безбожно ругался, мешая итальянский, французский, русский, латынь и еще несколько языков, как мертвых, так и вполне современных.

Наконец вопящей и брыкающейся Заире удалось вырваться и сбежать.

– Подумать только… – устало сказал мужчина. – Я, Джакомо Джованни Казанова, шевалье де Сенгальт, побывавший чуть ли не при всех дворах Европы, развлекаюсь по вечерам тем, что порю крепостную девку, словно какой‑то варвар‑боярин. Рассказать кому – не поверят. Кошмар! Не‑ет, надо уезжать из этой страны. Здесь я просто умру…

На самом деле ему еще предстояло прожить более 30 лет, но ни где, ни когда он закончит свой жизненный путь, Казанове ведомо не было.

А родился он в прекрасном городе Венеция, чьи каналы рассекают гондолы, на карнавалы которой собираются гости со всего мира, где светит ласковое средиземноморское солнышко и никогда не бывает снега. О, Венеция, сказочный город…

Его матерью была актриса Занетти Фарусси, а отцом… Что ж, тут он мог только догадываться. Уж во всяком случае не ее муж, чью фамилию носил Джакомо Джованни, который впервые увидел свет 2 апреля 1725 года. Где он только не был за свою долгую и насыщенную бурными событиями жизнь, кем только не побывал.

Юность он провел в Падуе, где учился в школе и университете. Там Джакомо Джованни получил блестящее образование. Он в совершенстве владел латынью, греческим, древнееврейским и французским, несколько хуже – испанским и английским языками. Кроме того, он хорошо знал математику, философию, химию, алхимию, историю, литературу, астрономию, медицину и право, ко всему прочему неплохо играл на скрипке и обладал феноменальной памятью. И все это к 14 годам, когда он закончил свое обучение и вернулся в Венецию.

В 16 лет он неожиданно для всех принял духовный сан, был назначен аббатом и приступил к исполнению служебных обязанностей. Уже первая его проповедь принесла ему небывалую популярность в приходе, выразившуюся в более чем десятке записок с приглашениями на свидания. Если начинающий аббат кому и отказал, то истории об этом ничего не известно.

Молодой Казанова не был осторожен, и вскоре о его шашнях стало известно буквально всем, включая епископа, который, узнав о невоздержанности своего подчиненного, лишил Джакомо Джованни сана и отчислил из семинарии.

Такое развитие событий ничуть не расстроило молодого венецианца, который поступил на службу в армию родной республики Святого Марка, которая в то время находилась в состоянии перманентной войны с Оттоманской империей. При этом он умудрился стать офицером, на что никаких прав не имел.

Однако венецианское «сарафанное радио» убедило всех, что он служил в испанской армии, ряды которой покинул из‑за дуэли, что и помогло Казанове получить чин.

Развлечения офицерского корпуса той эпохи практически ничем не отличались от современных: женщины, кутежи и карты. Насколько удачлив был свежеиспеченный офицер в отношениях с противоположным полом, настолько же ему не везло в игре: он проиграл все, что мог, и даже сверх того. Он уже был на той грани, когда порядочные люди, неспособные расплатиться с долгами, стреляются, но, собравшись с силами, занял денег и отыгрался, оставив сослуживцев с пустыми кошельками. Видимо, обыграл он и кого‑то из высокопоставленных офицеров, поскольку ему уже подходил срок на повышение по службе, однако при распределении вакансий его обошли. Казанова обиделся и подал в отставку.

Поначалу он хотел стать адвокатом, однако не смог своевременно выйти из того ритма жизни, к которому привык за время службы, и очень быстро остался без денег, истратив все свои «трофеи» на кабаки и куртизанок.

Чтобы хоть как‑то жить, он устроился музыкантом в театре. Платили там мало – всего‑то по цехину в день, однако компания подобралась веселая. Оркестранты, которые были не дураки заложить за воротник, развлекались как могли: отвязывали по ночам гондолы, которые отливом уносило в открытое море, будили врачей и посылали их к несуществующим «богатым клиентам». В общем, жили бедно, но весело.

Конечно, доблестная венецианская стража, которую жалобами на их выходки просто завалили, пыталась за ними охотиться, но за мелкое хулиганство сотрудникам правоохранительных органов легче было надавать хороших тумаков, чем заводить уголовное дело, а эта неблагодарная обязанность лежала на простой страже, которая могла застать хулиганов на месте преступления, чего музыканты им сделать не давали, но не имела возможности провести дознание в силу отсутствия специалистов нужного профиля.

Впрочем, этот бесшабашный период жизни Джакомо Джованни Казановы скоро миновал. Возвращаясь поздно вечером домой, он увидел, как престарелый сенатор Маттео Брагодин, садящийся в свою гондолу, обронил письмо. Казанова поднял его и вернул сенатору, за что получил приглашение сесть в гондолу. Видимо, Брагодину чем‑то приглянулся расторопный молодой человек, и он решил взять его себе в услужение, однако ни он, ни Джованни не могли даже и предполагать, чем для них закончится эта поездка.

По дороге Брагодин почувствовал себя плохо: у старика начало отказывать сердце. Казанова оказал ему первую помощь, чем спас жизнь сенатора, а по прибытии того домой заявил, что он сам медик (что было истинной правдой) и вылечит сеньора Маттео «без помощи всяких там коновалов, которые только и умеют что делать кровопускания пациентам и их кошелькам». И надо заметить, слово свое сдержал. Уже через неделю Брагодин был свеж как огурчик и преисполнен к своему нечаянному спасителю самой живейшей благодарности, проявившейся в акте, которым престарелый, но бездетный аристократ усыновлял «поименованного Джакомо Джованни Казанову, со всеми теми правами, как если бы он был моим природным сыном».

Положение сына сенатора республики Святого Марка было, пожалуй, самым высоким, какого только можно было добиться в Венеции, не став сенатором или дожем самому, и позволяло вести вполне беззаботную жизнь. В своих мемуарах Казанова так вспоминал эти дни: «Я был не беден, одарен приятной и внушительной внешностью, отчаянный игрок, расточитель, краснобай и забияка, не трус, ярый ухаживатель за женщинами, ловкий устранитель соперников, веселый компаньон, но только в такой компании, которая меня развлекала. Само собой, что я наживал себе врагов и ненавистников на каждом шагу; но я отлично умел постоять за себя и потому думал, что могу позволить себе все, что мне угодно».

 

Джакомо Казанова

 

А золотая молодежь веселилась на славу. Кутежи, оргии, дуэли и карты, карты, карты… Однако Казанова меры не знал.

В 1747 году он развлекался с приятелями в Падуе. В их компании было принято подшучивать друг над другом, причем шутки порой были достаточно жестокими, однако жертва чужого юмора должна была веселиться наравне со всеми. Провалившись в тину и едва не захлебнувшись, Джакомо Джованни был далек от мысли, что это смешно, однако, сделав хорошую мину при плохой игре, он твердо решил отшутиться, что в итоге окончилось печально для всех.