Глава XXXIII. «Нет сил идти»

 

Мы боролись одни против всех народов Европы и были разбиты. Мы были подавлены численностью и погублены изменой наших союзников. Я должен рассказать вам теперь о бедствиях отступления, и для меня нет ничего тяжелее этого.

Пока французы двигались вперед и надеялись на победу, они действовали сообща и были объединены друг с другом, как пальцы одной руки: воля командиров была законом для всех. Все сознавали, что без дисциплины нет успеха. Когда пришлось отступать, каждый солдат начал полагаться лишь на свои собственные силы и перестал подчиняться команде. И вот эти гордые французы, с радостью шедшие навстречу врагу, уже бредут как попало во все стороны. Те, кто недавно дрожал при их приближении, приходят в себя, становятся дерзкими и по двое, по трое нападают на одного, как вороны на упавшую лошадь.

Я все это видел. Я видел ужасных казаков, оборванных, заросших волосами. Они ехали без седел, поставив ноги в веревочные петли и, вместо пик у них были палки со вбитыми в конце гвоздями. Я видел фламандских крестьян, недавно дрожавших перед нами, как зайцы, а теперь высокомерно и грубо обращавшихся с нашими ветеранами, гвардейцами и драгунами.

Голод, усталость, болезни — все мучило нас. Небо было серым, дождь не прекращался, осенний ветер леденил наши лица. Бледные, безусые молодые солдаты, от которых оставались только кожа да кости, были не в силах бороться со всеми этими бедствиями. Они гибли тысячами. Все дороги были завалены трупами. По нашим следам шла ужасная болезнь — тиф. Эльзас и Лотарингия до сих пор помнят эту болезнь, которую занесли отступавшие. Из сотни заразившихся ею выздоравливали только десять-двенадцать человек.

Девятнадцатого мы переночевали в Лютцене. Здесь полки были приведены в кое-какой порядок. На следующий день нам пришлось вступить в перестрелку с преследовавшим нас вражеским отрядом. Двадцать второго мы разбили бивуак около Эрфурта. Нам выдали здесь новую обувь и кое-какую одежду. Мы словно ожили.

Так мы шли все дальше и дальше. Казаки следили за нами на некотором расстоянии. Гусары было поскакали на них, но казаки тотчас исчезли, а вскоре опять появились.

Многие солдаты стали по вечерам заниматься мародерством. Они покидали бивуак, пользуясь темнотой, и все часовые получили приказ стрелять в тех, кто удаляется вечером из лагеря.

Моя лихорадка, начавшаяся несколько дней назад, все усиливалась. Меня знобило днем и ночью. Я так ослаб, что едва вставал утром. Зебеде глядел на меня печально и повторял:

— Мужайся, Жозеф! Мы все-таки вернемся домой.

— Да, да, мы вернемся домой, — отвечал я, — мы должны увидеть родину.

Слезы выступали на глазах, лицо покрывалось краской. Эти слова поддерживали меня.

Зебеде нес мой ранец. Я опирался на его руку.

— С каждым днем мы все ближе и ближе, Жозеф. Осталось всего каких-нибудь пятнадцать переходов.

У меня не было больше сил нести ружье, оно казалось мне налитым свинцом. Я потерял аппетит. Ноги мои дрожали. Но я все-таки не поддавался отчаянию и думал:

«Когда ты увидишь колокольню Пфальцбурга, твоя лихорадка пройдет… Ты поправишься и все будет хорошо… Ты женишься на Катрин…»

И я, крепясь из последних сил, шел и шел дальше.

Когда мы подходили к Фульду, нам сообщили, что в лесах, которые лежат на нашем пути, засело пятьдесят тысяч баварцев, готовых отрезать нам отступление. Эта новость окончательно подкосила меня. Когда нам отдали приказ двинуться, я не смог встать.

— Ну же, Жозеф, — шептал Зебеде, — приободрись. Вставай же, вставай!

У меня не было сил.

— Не могу! — простонал я и разрыдался.

— Ну, вставай же!

— Не могу! Господи, я не могу встать!

Я цеплялся ему за руку… Слезы текли и по его лицу. Зебеде пытался нести меня, но он тоже слишком ослаб.

— Не покидай меня, Зебеде! — просил я.

Капитан Видель подошел и, грустно поглядев на меня, сказал:

— Санитарные повозки проедут здесь через полчаса… они подберут тебя.

Но я знал, что подразумевается под этими словами. Я обнял Зебеде и сказал ему на ухо:

— Послушай… ты поцелуешь от меня Катрин… Обещай это!.. Скажи, что я умер, мечтая ее поцеловать, и этот прощальный поцелуй ты передаешь ей.

— Да, да… — тихо плача, отвечал он. — Я передам ей это… Бедный Жозеф!

Зебеде положил меня на землю и быстро, не оглядываясь, ушел.

Отряд все удалялся, удалялся…

Долго я глядел ему вслед — это уходила моя последняя надежда. Когда солдаты скрылись в лощине, я закрыл глаза.

Вероятно, через час я был разбужен грохотом пушек. Я увидел быстро двигавшийся отряд гвардейцев с пушками и фургонами. В фургонах было несколько раненых, и я стал кричать:

— Возьмите меня! Возьмите!

Никто не обращал внимания на мои крики… Они ехали мимо… Больше десяти тысяч прошло мимо меня. У меня больше не было сил.

Все кончилось. Последние ряды войск скрылись из глаз. Час смерти был теперь близок. Но вдруг снова раздался грохот — показалось несколько орудий, запряженных крупными лошадьми. Позади везли зарядные ящики. У меня не было надежды, что в мою сторону посмотрят, но я все-таки следил глазами за артиллеристами. И вдруг заметил высокого, худого, рыжего артиллериста и узнал. Да это же Циммера! Моего товарища по лейпцигскому лазарету! Я закричал изо всех сил:

— Кристиан! Кристиан!

Несмотря на грохот орудий он услышал крик, остановился, обернулся и с удивлением поглядел в мою сторону.

— Кристиан, сжалься надо мной!

Он подъехал ближе, посмотрел пристально и побледнел.

— Как? Это ты, Жозеф?!

Циммер спрыгнул с лошади, взял меня на руки, как ребенка, и крикнул солдату, который правил проезжавшим фургоном:

— Стой! Останови!

Циммер поцеловал меня и положил в фургон. Он укрыл меня большой кавалерийской шинелью и сказал:

— Готово, трогай!

Вот и все, что я помню. Скоро я потерял сознание. Мне казалось, что я слышу шум бури, крики, кто-то отдает приказы, и вижу силуэты верхушек елей в ночном небе.

Позднее я узнал, что в тот день при Ханау произошла битва с баварцами, и мы одолели их.

 

Глава XXXIV. Я дома

 

14 января 1814 года, через два с половиной месяца после битвы при Ханау, я проснулся в чистой постели, в маленькой теплой комнатке. Я поглядел на балки потолка, потом на оконца, на которых изморозь нарисовала свои белые узоры, и подумал: «уже зима».

В это время я услышал грохот пушек и треск огня в печке.

Я повернулся и увидел бледную девушку, скрестившую руки на коленях. Я узнал Катрин. Узнал я и комнатку. Здесь мы провели много счастливых воскресений перед моим отъездом на войну. Только грохот пушки тревожил меня и заставлял думать, не грежу ли я.

Я долго глядел на Катрин. Она мне казалась очень красивой.

«Но где же тетя Гредель? — думал я. — Как я добрался до дома? Может быть, мы уже женаты с Катрин? Боже, вдруг все это сон?»

Наконец я осмелился тихо окликнуть девушку:

— Катрин!

Она обернулась и воскликнула:

— Жозеф… Ты узнаешь меня?

— Да, — отвечал я и протянул руку.

Она подошла, и я ее крепко поцеловал. Мы оба плакали.

Снова раздались пушечные выстрелы, и я с тревогой спросил:

— Что это я слышу, Катрин?

— Это пушка Пфальцбурга, — отвечала она, целуя меня еще сильнее.

— Пушка?

— Да, город в осаде.

— Пфальцбург? Так неприятель во Франции?

Я больше не мог произнести ни слова. После стольких страданий и слез, после того как на полях битвы полегло два миллиона человек — неприятель вторгся во Францию! Несмотря на всю мою радость увидеть Катрин я ни на секунду не мог отвлечься от этой печальной новости.

Да, мне пришлось увидеть, как немцы, русские, шведы, испанцы, англичане оказались господами во Франции. Они держали гарнизоны в наших городах, брали в наших крепостях все, что им хотелось, оскорбляли наших солдат, заменили наш флаг своим и поделили между собой все наши завоевания, включая те, какие были сделаны еще во времена Республики. Мы слишком дорого поплатились за десять лет славы!

Но вернусь к моей истории.

Через пятнадцать дней после битвы при Ханау тысячи повозок с ранеными и больными ехали через Пфальцбург.

Тетя Гредель и Катрин, стоя у порога дома, глядели на этот печальный кортеж. Проехало уже больше тысячи двухсот телег, а меня не было ни в одной из них. Тысячи отцов и матерей сбегались за десятки миль и тоже стояли вдоль дороги, отыскивая своих сыновей среди раненых. И многие вернулись домой, не найдя своих близких!

На третий день Катрин узнала меня. Я лежал с другими несчастными и все мы были с ввалившимися щеками, исхудавшие до костей, умирающие от голода.

— Это он! Это Жозеф! — крикнула Катрин.

Никто не хотел верить этому. Даже тетя Гредель долго всматривалась, прежде чем сказать:

— Да, это он! Надо вынуть его из телеги… Это наш Жозеф.

По ее просьбе меня перенесли к ним в дом. За мной стали ухаживать. Страшная жажда мучила меня, и я все время кричал: «Пить! Пить!» Никто в деревне и не надеялся, что я выживу, но воздух родины оказался для меня целительным.

Через шесть месяцев, 8 июля 1814 года, мы отпраздновали нашу свадьбу. Дядюшка Гульден, любивший меня, как сына, принял меня в качестве компаньона в свое дело. Мы стали жить все вместе, и, казалось, были самыми счастливыми людьми на свете.

Войны закончились. Союзники ушли к себе. Император уехал на остров Эльбу. На престол вступил Людовик XVIII. Но Наполеон еще не собирался сдаваться.

Хочется верить, что мой рассказ о кампании 1813 года убедит молодежь, как призрачна военная слава, и покажет, что настоящее счастье возможно только там, где царят мир и свобода. Если окажется, что эта история была действительно полезна и интересна, тогда я поведаю о том, что было дальше, и расскажу вам о Ватерлоо.

 

 

Книга вторая. ВАТЕРЛОО

 

Глава I. Наступил мир

 

Я никогда не видел ничего более радостного, чем воцарение Людовика XVIII в 1814 году. Дело было весной, когда уже зацветали фруктовые сады. В течение предыдущих лет народ перенес столько бедствий, столько раз ему угрожала опасность попасть в солдаты и не вернуться домой, он так устал от всех этих сражений, всей этой славы, пушечной пальбы и благодарственных молебствий, что думал только о мире, отдыхе и обустройстве своего угла.

Да, все были довольны, кроме старых солдат. Я помню, как третьего мая, когда пришел приказ вывесить белый флаг[19] на церкви, все боялись сделать это, опасаясь солдат гарнизона. Пришлось дать шесть золотых кровельщику Никола Пассофу, чтобы он выполнил это опасное поручение. Со всех улиц глядели, как Пассоф, держа белый шелковый флаг с цветами лилий по краю, взбирался на крышу церкви. А из окон двух казарм в него палили солдаты.

Пассоф все-таки повесил флаг и, спустившись, спрятался в амбаре, в то время как солдаты искали его по всему городу, чтобы убить.

Крестьяне, рабочие и горожане, все в один голос кричали: «Да здравствует мир! Долой рекрутский набор!» Всем надоело жить, как птичке на ветке, и ломать себе кости ради дел, которые нас не касаются.

Среди всеобщей радости я был, наверное, самым счастливым. Я удачно выбрался из ужасных битв при Вейсенфельсе, Лютцене и Лейпциге и ускользнул из лап тифа. Я узнал воинскую славу и потому еще более полюбил мир и возненавидел солдатскую службу.

Я вернулся к дядюшке Гульдену. Увидев меня, он протянул руки и воскликнул:

— Это ты, Жозеф! Дорогое дитя мое! Я считал тебя погибшим.

Мы плакали и целовали друг друга.

Затем мы снова дружно зажили вместе. Он тысячу раз заставлял меня рассказывать ему о походах и шутливо величал меня «старым служакой».

Мне он рассказал об осаде Пфальцбурга. Враг подошел к городу в январе. В Пфальцбурге оставались лишь старые солдаты и несколько сотен артиллеристов. Пушки были поставлены на укреплениях. Во время осады пришлось питаться кониной и ломать чугунные печки у горожан, чтобы изготовить из них картечь. Дядюшка Гульден, несмотря на свои шестьдесят лет, был наводчиком при большой двадцатифунтовой пушке. Слушая этот рассказ, я представлял себе дядюшку Гульдена в его черном колпаке и очках на бастионах и не мог удержаться от смеха.

Мы зажили, как раньше. Я опять поселился в своей комнатушке и по-прежнему накрывал на стол и варил обед.

Я мечтал день и ночь о Катрин. Наша женитьба была уже решена, но было одно препятствие, которое доставляло мне немало огорчения. Рекруты набора 1815 года были распущены, но мы, набора 1813 года, все еще числились солдатами. Правда, теперь это было не так опасно, как во времена Наполеона, и многие из нас спокойно жили в своих деревнях. Но зато, чтобы жениться, требовалось получить особое разрешение. Без этого разрешения свадьба не могла состояться.

Дядюшка Гульден написал на этот счет прошение военному министру. Он указал в нем, что я еще не оправился от болезни, что я хромаю со дня рождения и поэтому очень плохой солдат, но могу быть хорошим отцом семейства. Он писал, что я очень худой и слабого телосложения, что меня надо положить в лазарет и т. д., и т. п. Это было очень красноречивое прошение.

Изо дня в день мы все ждали ответа от министра — и тетя Гредель, и Катрин, и дядюшка Гульден, и я. Вы не можете представить себе мое нетерпение. Я за полмили слышал, как почтальон Бренштейн идет по улице. Я облокачивался на подоконник и не мог больше работать. Я глядел, как он заходит во все дома, и, если он на секунду задерживался где-нибудь, я думал: «Чего он там так долго болтает! Разве не может отдать письмо и уйти! Этот Бренштейн настоящая кумушка!».

Иной раз я не выдерживал, выбегал ему навстречу и спрашивал:

— У вас ничего нет для меня?

— Нет, господин Жозеф, ничего нет!

Я печально возвращался домой, а дядюшка Гульден говорил мне:

— Ты как ребенок! Имей же терпение, черт возьми! Ответ придет… Ответ придет…

По воскресеньям я, разумеется, отправлялся в деревню Четырех Ветров к тете Гредель и Катрин. В эти дни я просыпался спозаранку. Первое время я, просыпаясь, думал, что все еще нахожусь в солдатах. Я холодел от этой мысли. Потом, осмотревшись кругом, я успокаивался. «Ты у дядюшки Гульдена и сегодня идешь к Катрин» — думал я, и эта мысль прогоняла остатки сна. Я собирался вставать и одеваться, но в это время часы били четыре. Городские ворота были, стало быть, еще закрыты. Приходилось ждать. Чтобы скорее проходило время, я начинал вспоминать всю историю моей любви, моей солдатчины, всю свою жизнь.

Когда било пять, я вскакивал с постели, мылся, брился, надевал праздничный костюм. Дядюшка Гульден, еще лежавший в кровати за пологом, говорил мне:

— Хе-хе! Я уже слышу тебя. Уже целых полчаса ты там ворочаешься. Хе-хе… Сегодня у нас воскресенье…

Он смеялся, и я смеялся вместе с ним. Через несколько минут я уже был на улице. Боже, какое было время! Как все цвело и зеленело! Как все старательно и весело работали, стараясь догнать упущенное время. Во всех садах и огородах женщины и старики рыли, копали, и таскали лейки.

С раннего утра к городу ехали телеги с кирпичом, досками, бревнами, черепицей, тесом. Стучали, молотки, здесь и там виднелись плотники и каменщики. Все спешили починить дома и крыши, попорченные снарядами. Работа кипела. Все пользовались наступлением мира.

Как весело я бежал по дороге! Нет больше маршей и контрмаршей! Я иду куда хочу, не дожидаясь приказа сержанта Пинто.

Видя дымок над деревней, я думал: «Это Катрин затопила печь, она готовит нам кофе». И я летел во всю мочь. Вот я и в деревне! Здесь я иду потише, чтобы немного отдышаться, и не свожу глаз с маленьких окошечек. Вот дверь отворяется и появляется тетя Гредель. Она еще в нижней юбке и с метлой в руке. Она поворачивается и кричит: «вот он!» Немедленно появляется Катрин — красавица из красавиц, в маленьком голубом чепчике. «Вот хорошо!» — кричит она. — «Я ждала тебя!»

Как она счастлива! И как крепко я целую ее! О, да здравствует молодость!

Я вхожу в комнаты. Тетя Гредель с воодушевлением поднимает метлу вверх и возглашает:

— Нет больше рекрутчины! Кончено!

Мы все хохочем. Когда мы усаживаемся, тетя спрашивает: «Что же, этот негодный министр все еще не ответил? Или он никогда не ответит? Он принимает нас за дураков, что ли? Ведь ты больше не солдат, чего же они тобой командуют?!»

Я старался успокоить ее, и она заканчивала свою речь очень гневно:

— Видишь ли, Жозеф, эти господа, с первого до последнего, все устроили только для самих себя. Кто платит жандармам и судьям? Кто платит священникам? Кто всем платит? Мы. И они все-таки не осмеливаются нас венчать. Это ужасно! Если так пойдет дело, мы поедем венчаться в Швейцарию!..

 

Глава II. Господа дворяне

 

В это же время мне пришлось наблюдать, как все мэры и городские советники, торговцы зерном и лесом, лесничие и полевые сторожа — одним словом, все те, кто десять лет считался ревностными сторонниками Наполеона, стали теперь повсюду кричать о нем как о тиране, узурпаторе и корсиканском чудовище.

Только наш старый мэр да два-три советника не последовали этому примеру. Дядюшка Гульден говорил, что лишь эти немногие уважают себя, а все остальные действуют бесчестно.

Я вспоминаю, как однажды к нам принес часы в починку мэр из Акматта и стал так поносить Наполеона, что дядюшка Гульден не выдержал и сказал:

— Вот ваши часы, господин Мишель, возьмите, я не хочу для вас работать! Ведь в прошлом году вы сами по всем дорогам кричали: «Великий человек!» а теперь вы клеймите его злодеем и величаете Людовика XVIII «нашим возлюбленным монархом!» Как вам не стыдно! Вы принимаете людей за дураков и думаете, что они лишились памяти! Уходите, господин Мишель, уходите! При всяком правительстве негодяи остаются негодяями!

Негодование дядюшки Гульдена было так велико, что в этот день он почти не мог работать. Он повторял ежеминутно:

— Если бы мне даже нравились Бурбоны, то эта свора негодяев отбила бы у меня к ним всякую охоту. Эти господа всем восторгаются, ни в чем не видят недостатков. Когда король чихает, они поднимают руки к небу и издают восторженные восклицания. Они тоже хотят урвать себе кусок пирога. Слушая их, короли и императоры начинают считать себя богами. Когда происходит революция, эти господа покидают старых владык и начинают проделывать ту же комедию с новыми. Так они вечно остаются наверху, а честные люди влачат дни в бедности!

Этот разговор происходил в начале мая. В это время афиши на здании мэрии извещали, что король, окруженный маршалами Империи, совершил торжественный въезд в Париж, что все население выбежало ему навстречу, что король, прежде всего, пошел в церковь Нотр-Дам, чтобы возблагодарить Бога, и затем уже вошел в Тюильрийский дворец.

Немного спустя мы увидели новое зрелище: возвращение с чужбины дворян, эмигрировавших во время революции. Одни приезжали в безрессорных дилижансах, другие — на самых простых телегах. Дамы были в платьях с большими разводами, кавалеры в старинной одежде — в коротких штанах и больших жилетах.

Все они были очень веселы и горды. Они были рады вернуться на родину.

Господа дворяне останавливались обычно в гостинице «Красный Бык», где во время оно останавливались маршалы, герцоги и принцы. Они причесывались, брились и переодевались без посторонней помощи. В полдень они шумно спускались вниз, садились вокруг столов и отдавали приказания, словно важные особы. Их старые слуги, совсем одряхлевшие, стояли сзади господ с салфетками на плече.

Некоторые эмигранты приезжали на почтовых. В таких случаях их встречал наш новый мэр Журдан, священник и новый комендант. Когда слышались звуки бича, все эти господа начинали весело улыбаться, точно их ожидало великое счастье. Когда почтовая карета останавливалась, комендант с криком восторга бежал открывать дверцу. Другой раз, впрочем, из особого почтения они не двигались вовсе. Я видел, как они медленно и серьезно кланялись раз, другой, третий и при этом тихонько приближались друг к другу.

Дядюшка Гульден, наблюдая за такой сценой, говорил мне:

— Это этикет времен «старого порядка». Мы можем тут научиться с тобой хорошим манерам; они пригодятся нам, когда мы станем герцогами или принцами.

Прислуга гостиницы «Красный Бык» передавала, что дворяне, не стесняясь, заявляют, что они «победили нас и теперь опять являются нашими господами, и что Людовик XVIII все время был настоящим королем, что мы простые бунтовщики и что они нас приструнят».

Дядюшка Гульден сумрачно сказал мне:

— Дело плохо, Жозеф! Знаешь, что эти люди станут делать в Париже? Они потребуют себе обратно свои пруды, свои леса, свои парки, свои замки, свое жалованье, не говоря уже о другом. Ты находишь одежду и их парики очень старыми, но их идеи еще старее. Эти господа дворяне для нас опаснее австрийцев и русских, потому что русские и австрийцы уйдут, а дворяне останутся. Они захотят уничтожить все, чего мы добились за двадцать пять лет. Видишь, как они надменны! Они считают себя высшей расой. Если король станет слушать их советов, все погибло. Это будет война против народа. Но народ знает свои права, знает, что все люди равны, и их разговоры о дворянской крови — полная чепуха. Все будут бороться за свои права до самой смерти.

Ответа от министра я все не получал и теперь объяснял это тем, что господа дворяне требуют у министра возвращения своих земель и ему некогда обо мне подумать.

Как-то в рыночный день к нам зашла тетя Гредель. Катрин была занята хлопотами по хозяйству и не пришла. Тетя Гредель передала мне от нее букет цветов и спросила, получено ли разрешение. Я отвечал, что нет, и она резко заметила:

— Все эти министры гроша ломаного не стоят. Вероятно, на этот пост выбирают самого что ни на есть негодного и ленивого. Но будь спокоен, у меня есть план, который все изменит.

Тетя Гредель сообщила, что скоро будет отслужена торжественная заупокойная обедня в память казненного Людовика XVI и по этому поводу будет устроена процессия по городу.

— Мы все, Жозеф, Катрин и я, пойдем в самых передних рядах. Все скажут про нас: «они хорошие роялисты и люди благонамеренные»… Это подумает и священник, а священники теперь в силе; потом мы пойдем к священнику… он нас хорошо примет… напишет нам прошение. И уж поверьте мне, все тогда устроится!

Я подумал, что тетя Гредель права, и таким путем все может уладиться, но дядюшка Гульден резко возразил ей:

— Пусть роялисты проделывают все это. Но люди, которые на стороне народа, не могут ради личных выгод кривить душой и притворяться. Это нечестно. Пусть Жозеф поступает, как хочет — я сам никогда не пойду участвовать в такой процессии.

— Я тоже не пойду, — сказал я.

Тетя Гредель вся покраснела от гнева:

— Ну, так мы одни пойдем с Катрин. Мне наплевать на разные ваши идеи!

Когда я провожал тетю Гредель на улицу, она сказала мне:

— Дядюшка Гульден — хороший человек, но он выжил из ума. Он никогда ничем не доволен. Я знаю, что он стоит за Республику, хотя и не осмеливается об этом говорить. Он все вспоминает былую Республику. Но ты не должен слушать всего, что он тебе болтает. Нам будет очень полезно участвовать в этой процессии. Мы пойдем с Катрин, ты оставайся дома. Я уверена, что три четверти жителей соберется на процессию, и она будет очень красивой. Вот увидишь…

 

Глава III. «Да здравствует Республика!»

 

Скоро, как и говорила тетя Гредель, действительно начались процессии, службы и проповеди. Так дело шло до самого возвращения Наполеона в 1815 году.

Я вспоминаю, как во времена Наполеона дядюшка Куафэ, Никола Рольфо и пять-шесть ветеранов заряжали пушку, чтобы произвести двадцать один выстрел, а чуть не весь Пфальцбург собирался на бастионах и глядел на красное пламя, дым и пыжи, летевшие в ров. Вечером была иллюминация, гремели петарды, стреляли из ружей, ребятишки кричали: «Да здравствует император!». Через несколько дней после этого пришло известие об убитых и новом наборе.

В царствование Людовика XVIII я видел триумфальные арки, крестьян, привозивших мох, дрова и ельник, женщин, выносивших из дома большие охапки с цветами, горожан, одалживавших для процессии свои канделябры и распятия и, наконец, торжественный крестный ход: священник и его помощники, хор детей, церковный сторож Кекли в красном стихаре и с развевающейся хоругвью в руках, новый мэр с крестом святого Людовика, комендант с треуголкой под мышкой, в большом парике и расшитом мундире, свечи, задуваемые ветром, девушки, женщины, тысячи крестьян в праздничной одежде, старушки и старики и т. д. Колокола звонят вовсю. Улицы увешаны зеленью, цветами, гирляндами, белыми флагами. Ярко светит солнце.

Эта история повторялась с 1814 до 1830 годы, исключая лишь Сто дней[20]. Описывать все эти процессии и торжества было бы слишком долго. Расскажу вам для примера лишь кое-что.

Как раз 19 мая 1814 года к нам приехали из Нанси пять проповедников и начали читать проповеди всю неделю с утра до вечера. В городе только и было разговоров, что о них. Девушки и женщины стали ходить на исповедь. Все снова вспомнили о церкви.

Снова пошли толки о необходимости искупить грехи за двадцать пять лет, вернуть дворянам их земли и т. д. Дядюшка Гульден, а за ним и я сидели дома и не ходили слушать проповедь. Но вот как-то вечером старик сказал мне:

— А что, Жозеф, не хочется ли тебе послушать проповедников? Их так все расхваливают, что я хотел бы сам удостовериться, в чем там дело.

— Ах, дядюшка Гульден, мне очень хочется пойти. Но надо торопиться, потому что церковь будет скоро полным-полна.

— Ну, так идем! Мне любопытно на это посмотреть… Эти молодые люди меня удивляют. Идем!

Мы вышли на улицу. Луна ярко светила. Церковная паперть была полна народа.

— Ба, да со времен Колэна здесь не было столько народа! — заметил дядюшка Гульден.

— Колэн был священником?

— Да нет, я говорю о кабатчике Колэне. В 1792 году у нас был клуб в этой церкви. Всякий мог тут проповедовать, но Колэн говорил лучше всех. Издалека приходили его послушать. Хоры и галереи были полны дам и барышень. У всех были кокарды на шляпах и все пели «Марсельезу». Ты не видел никогда ничего подобного!

Мы подходили к церкви.

— Да, да, много переменилось с тех пор, много… Мы вошли во внутрь. Толпа стиснула нас со всех сторон. В глубине, на хорах, трепетал какой-то огонек. Слышался шум передвигаемых скамеек. Так прошло минут десять. Народ все прибывал. Вдруг дядюшка Гульден сказал:

— Вот он!

В полумраке была видна какая-то тень на церковной кафедре слева. Церковный сторож Кекли зажег с той стороны две-три свечи. Проповеднику можно было дать двадцать пять-тридцать лет. У него было круглое розовое лицо и белокурые вьющиеся волосы.

Началось с того, что городские барышни затянули церковное песнопение. Затем проповедник заявил, что он защищает веру, религию и божественное право Людовика XVIII. Он спросил, нет ли здесь смельчака, который оспаривает все это. Ни у кого не было охоты вылезть на растерзание. Все молчали. Вдруг на средней скамье поднялся кто-то худой и высокий, в черной одежде, и громко крикнул:

— Я… я… Я утверждаю, что вера, религия, права королей и все прочее — одни предрассудки. Я утверждаю, что Республика — самый справедливый образ правления и нет ничего лучше «Культа Разума».

Он говорил в таком духе и дальше. Все были возмущены. Давно не слышали ничего подобного. Когда оратор закончил, я поглядел на дядюшку Гульдена. Он тихо смеялся, повторяя: «Слушай! Слушай!»

Затем стал говорить проповедник. Он попросил Бога просветить этого нечестивца и затем произнес такую блестящую проповедь, что весь народ пришел в восторг. Проповеднику снова отвечал тот высокий худой человек. Он заявил, что «очень хорошо сделали, гильотинировав Людовика XVI, Марию-Антуанетту и всю эту семейку».

Негодование слушателей во время его речи все возрастало. Женщины хотели растерзать его. Старый Кекли, в красном стихаре, кинулся к нему, и человек скрылся в ризницу и там, воздевая руки к небу, закричал, что он отрекается от сатаны и его деяний. Проповедник помолился за душу грешника. Это было настоящее торжество религии.

Часов около одиннадцати народ стал расходиться. В церкви было объявлено, что процессия состоится на следующий день, в воскресенье.

Когда мы вернулись домой, дядюшка Гульден сказал мне:

— Да, эти проповедники говорят недурно, особенно для молодых людей, ничего на свете не видавших. Но если бы здесь был старик Колэн, он бы изрядно прижучил этого проповедника.