Ученик «Давдейл Праймери Скул».

 

 

Все выглядело так, будто для Джона Уинстона началась карьера вундеркинда. Уже через пять месяцев он читал и писал. Директор школы аттестовал Джона как смышленого мальчика, который, по его мнению, будет делать все, что приносит радость, но ничего не станет совершать по предписанному образцу, предпочитая творчество.

Со вступлением в школьную жизнь для Джона началось освоение нового мира. Если до сих пор он жил, оберегаемый от внешней среды семьей тетушки, где играл главную роль, то теперь и в школе, и на улице должен был выдерживать конкуренцию. И то, и другое открывало волнующие возможности для его деятельной натуры. Мэри Смит озабоченно наблюдала за развитием племянника. Теперь, когда на известное время он ускользал из‑под присмотра, она боялась, что он может подпасть под дурное влияние. Она следила за его дружескими увлечениями и принимала только того, кто происходил «из хорошего дома». То, что в школе Джон вел себя прилично, ее успокаивало. Она опасалась, что племянник пойдет по стопам отца, образ жизни которого вызывал у нее отвращение. Этот страх нередко заставлял ее относиться к своему питомцу даже строже, чем он того заслуживал. Поэтому Джон предпочитал баловаться за ее спиной. С дядей Джорджем у Джона были товарищеские отношения, потому что его симпатии выражались не таким диктаторским образом, как любовь тети.

Когда Джон уже писал и читал, дядя Джордж то и дело находил под своей подушкой маленькие записки от племянника: «Дорогой Джордж, не мог бы сегодня вечером меня помыть Ты, а не Мими?» или «Дорогой Джордж, не хочешь ли Ты пойти со мной в „Вултон‑кино“?» По регламенту тети Мэри Джон раз в год поощрялся походом на новогоднее представление в «Ливерпуль Эмпайр», а летом ему иногда позволялось смотреть фильмы Уолта Диснея. Новогодние посещения театра чрезвычайно волновали мальчика. Они побуждали его писать маленькие стихи и рассказы и рисовать картинки, где сценические персонажи играли свои роли. Ему было семь лет, когда он начал писать собственные «книги». Одна называлась «Спорт и скорость в картинках». Он вклеивал в тетрадь карикатуры, шутки, фотографии киношных и футбольных звезд. Апофеозом стала придуманная им самим иллюстрированная история, которая кончалась уведомлением: «Если вам это понравилось, приходите на следующей неделе. Все будет еще лучше».

Джон очень много читал, что возбуждало его фантазию. От «Алисы в Стране чудес» он пришел в такой восторг, что изобразил всех персонажей. «Я жил как Алиса и Справедливый Вильям. Я писал собственные истории Вильяма, причем всё переживал сам. Позднее я стал сочинять настоящие стихи, среди них – вещи, полные чувств. Их я писал шифром, чтобы Мими не смогла их разгадать. Прочитав книгу, я хотел еще раз пережить ее сюжет. Поэтому в школе я всегда желал быть вожаком. Я хотел, чтобы все играли в те игры, о которых я только что прочитал».

Роли для каждого в этих играх определял Джон. Возражений он не терпел. От своих товарищей по играм он требовал полного подчинения.

Джон познакомился с Питом Шоттоном и Найджелом Уолли, ходившими в одну школу. К этой троице потом примкнул Айвен Воган, школьный товарищ Джона. Вскоре эта четверка стала представлять для Вултона серьезную опасность. Невинным развлечением неразлучных друзей был, например, такой трюк: кто‑то карабкался на дерево, растущее на обочине шоссейной дороги, и лез затем по суку, нависавшему над проезжей частью. Вниз спускалась нога. Когда на дороге показывался двухэтажный автобус, ногу полагалось быстро поднять. Некоронованным королем считался тот, кому удавалось коснуться автобусной крыши.

Тетя Мэри и не подозревала, что ее Джон и трое его компаньонов весьма изобретательно залезали в кондитерскую за углом, что сходило им с рук. В лавке игрушек, расположенной неподалеку от купальни, они тоже были завсегдатаями.

У Джона, который во всех акциях был заводилой, развивалась склонность к насилию. Позднее он объяснит это так: «Я был агрессивен, потому что хотел находиться в центре внимания. Каждый должен был делать то, что я захочу, а также всем полагалось смеяться над моими шутками и признавать меня боссом. Каждый должен был демонстрировать убеждение, что Сильнейший – это я. А мою силу я мог показывать лишь когда брал верх над другими… Я избивал всю Давдейл или козырял всякими психологическими трюками, когда кто‑то выглядел сильнее. Тогда я с таким хладнокровием обещал им задать жару, что они верили – это действительно возможно…»

 

 

 

Со своей матерью Джулией.

 

 

«Когда дело накрывалось и всех заметали, меня одного не могли ущучить. Правда, временами мне становилось страшно, что Мими что‑нибудь проведает, но она оставалась единственной из всех матерей, которая ни о чем не подозревала».

У тети Мими и дяди Джорджа он был Первым, вне конкуренции. Другое дело на улице. Там он должен был эту позицию завоевывать. Признания можно было достичь лишь в случае, если ты сильнее, смелее, даже болтливее, чем другие.

У педагогов «Давдейл Праймери Скул» он был одним из любимых учеников, не позволявшим себе никаких вызывающих выходок. Особое внимание он привлекал художническим дарованием: очень хорошо рисовал и имел прекрасный голос.

Вместе со своим другом Найджелом Уолли – чей отец был полицейским, что радовало тетю Мэри, ибо она полагала, что Найджел оказывает на Джона хорошее влияние – он пел в церковном хоре приходской школы Святого Питера в Вултоне. Хотя в своем белом хоровом одеянии он и смахивал на ангела, но постоянно устраивал клоунаду, что заставляло других мальчиков хихикать.

Когда Джону исполнилось двенадцать, он вместе с Питом Шоттоном сменил «Давдейл Праймери Скул» на «Куорри Бэнк Грэммэ Скул» – гимназию на Хатхилл‑роуд.

Тетя Мэри экипировала Джона так, как считала необходимым в такой серьезный момент и как полагалось в новой школе. У портного своего мужа она заказала для любимца черную курточку, украшенную красно‑золотой головой оленя – гербом школы.

 

 

 

Перед домом тети Мэри на Менлав‑авеню (1950).

 

 

В жизни Джона Леннона переход в гимназию стал означать цезуру. Спустя годы в одном из интервью он представил дело следующим образом: «В „Давдейл“ я всегда был честным и говорил только правду. По крайней мере этим выделялся. Но все больше я начинал понимать, что в основе своей это было идиотизмом. Итак, я пришел к тому, что стал мошенничать при каждом удобном случае… В гимназии я казался себе чертовски потерянным. Почему они не послали меня в Академию искусств? Почему меня, как и других детей, вынудили играть в храброго ковбоя? Я был другим, совсем другим, и таким я был всегда. Почему рядом не оказалось никого, кто бы это признал, кто увидел бы мой гений? Я с удовольствием вспоминаю о двух учителях, которые вроде бы что‑то подозревали во мне. Они подталкивали меня к поискам своего счастья в ином деле, чтобы я мог реализовать самого себя. Однако чаще из меня пытались сделать проклятого зубного врача или даже учителя…»

Этим высказыванием Джон Леннон не декларирует принципиальную враждебность к школе, которой был часто подвержен. Скорее здесь проясняется другая проблема: его отличали особая чувствительность, постоянное внимание к окружающей действительности, что не мешало богатой фантазии часто уносить его из реальности. Преувеличенное честолюбие, бывшее особой чертой его характера, еще более все осложняло. Он хотел быть признанным, хотел, чтобы его любили все.

Положение оппозиционера, которое Джон занял в гимназические годы, стало результатом неприятия всякого внешнего принуждения. Английская школьная система с ее телесными наказаниями, строгими нормами и железной дисциплиной провоцировала у Джона, как и у большинства его сверстников, противоположные ей манеры. Джон чувствовал себя зажатым, ограниченным в своей свободе и ценил в своем поведении мятежную недисциплинированность и строптивость, что у большинства учителей вызывало гнев и наказания, а у однокашников – восхищение.

Тетя Мэри не учитывала это состояние Джона. Его мотивы она не осознавала и пыталась постичь на свой лад. На отступление от строгих норм поведения она реагировала бесконечными упреками, домашними арестами и сокращением карманных денег. Ее воспитательная концепция была направлена на то, чтобы проложить Джону прямую дорогу к добропорядочному буржуазному существованию.

Джон избегал давления, которое исходило от тети: он уже давно к этому приспособился. Он не боролся против нее, потому что знал – тетя Мэри его любит. Поэтому мальчик не хотел ее раздражать понапрасну.

Хотя Ивэн и Найгл теперь ходили в другие школы, их старая дружба с Джоном и Питом не прерывалась. После занятий они обязательно встречались, чтобы вместе «навести шороху» на местность между Пенни Лэйн и Строуберри Филдз. Правда, Ивэн и Найгл куда лучше успевали в школе. Пит Шоттон свидетельствует: «Мы в первый год были на вершине успеха, а потом постепенно скатились в подвал. Однажды нас вызвали к директору, чтобы примерно наказать. Я очень боялся. А Джон – нет, во всяком случае не показывал вида. В то время, как мы стояли перед кабинетом директора, Джон втихомолку говорил, что палка для порки хранится в футляре, который обит изнутри бархатом, а снаружи осыпан драгоценными камнями. Я хохотал во все горло, несмотря на свой страх».

Два события, происшедшие в 1953 году, существенно повлияли на развитие Джона. В одно из воскресений у дяди Джорджа произошло кровоизлияние в мозг, после чего он прожил всего несколько часов. Так Джон потерял друга, который куда мягче вмешивался в его дела, тогда как тетя продолжала слишком жестко выполнять свой «долг». В те дни его мать все чаще бывала в доме на Менлав‑авеню. Она с радостью наблюдала за тем, как растет ее сын. У Мэри эти визиты не вызывали восторга, и Джон не хотел, чтобы они встречались. Непринужденный стиль Джулии и ее веселый нрав остро контрастировали со строгостью тети, производили на мальчика огромное впечатление. Когда, в свою очередь, он посещал мать, она часто играла ему что‑нибудь на банджо. Именно Джулия научила его владеть этим инструментом.

Джон относился к ней не как к матери, а скорее как к старшей сестре. От Джулии никогда не услышишь попреков, на которые не скупились его тетя и учителя. Она ничего от него не требовала. Напротив! Она смеялась над его проделками, разрешала делать все, что приносило удовольствие, понимая причины его «непарламентского» поведения.

«Во время работы по дому она чаще всего носила на голове старые дамские панталоны. Она открывала нам дверь, а панталоны свешивались у нее за плечами. Ее не заботило то, что мы прогуливали школу», – вспоминает Пит Шоттон.

Тетя Мэри взирала на все это с большой озабоченностью. Она пыталась ограничить контакты матери и сына, что заставляло Джона пускаться на всевозможные ухищрения. Мэри Смит, которая сызмальства втолковывала племяннику, что он – нечто Особенное, что он лучше, чем все другие мальчики его круга, поскольку происходит из хорошего дома, выработала у Джона чувство превосходства над всеми.

«Такие люди, как я, чувствуют свою гениальность с десяти, девяти или даже восьми лет. Я все время спрашиваю себя: почему же меня никто не открыл? Например, в школе – никто не признал, что я много лучше, интеллигентней, гениальней, чем остальные. Что же, учителя так глупы? То, что они могли мне дать на моем, так называемом жизненном пути, меня так и не заинтересовало». Такими словами Джон Леннон описал свое мироощущение в тринадцать лет.

Его школьные документы испещрены примечаниями, сводившимися к одному слову: «безнадежен». Или: «кривляньями мешает занятиям». «Неслыханное поведение», «Отрывает от учебы других детей…» Его успеваемость упала так низко, что он не был даже переведен в следующий класс.

Все это стало вескими основаниями для тети Мэри, чтобы обеспокоиться своим питомцем. Для ребят возникла реальная опасность соскользнуть в уголовщину. Джон как‑то даже разработал план, чтобы вместе с другими мальчиками ограбить лавку. Все это он продумал до мельчайших деталей. Ночами напролет он с другом шлялся по улицам и присматривался к различным магазинам. К счастью, благоприятной возможности не представилось, и он бросил затею.

Если до сего момента его деятельная энергия и переливающаяся через край фантазия служили лишь тому, чтобы добиться симпатии и признания, то теперь открылся новый интерес. В кармане школьной куртки он постоянно таскал губную гармошку – как память о своем дяде Джордже. Везде, где бы он ни находился, он пытался извлечь из этого инструмента мелодии. В ущерб, конечно, школьным заданиям. Тетя Мэри следила за этим делом с интересом, но и настороженно. Разве не шатался его отец, горланивший песенки и бренчавший на банджо, по пивным, чтобы таким образом удержаться на плаву? Такой перспективы она не желала своему Джону. Если уж эта музыка так его интересует, то пусть, по крайней мере, получит приличное образование, считала она.

«Я хотела начать с ним музыкальные занятия. Скажем, на пианино или на скрипке. Но он об этом ничего и знать не хотел. Он просто не мог мириться ни с чем, что предполагает твердые занятия по часам. Он хотел все всегда уметь делать сразу, не тратя времени на учебу», – жаловалась тетя.

Первый успех на музыкальном поприще пришел к нему не на какой‑нибудь сцене, а во время автобусной поездки в Эдинбург. Он всю дорогу пиликал на своей поломанной гармонике, но водителю так понравилась игра Джона, что он сказал ему: «Парень, приходи завтра рано утром на автобусную станцию, я подарю тебе совсем новую гармошку». Водитель сдержал обещание. И успех вдохновил Джона.

 

Лихорадка рок‑н‑ролла

 

В середине пятидесятых годов рок‑н‑ролл из США перекочевал через Атлантику и распространился сначала в Англии, затем по всей Западной Европе. Эта музыка, звучавшая для старшего поколения слишком громко и агрессивно, была в первое время бойкотирована консервативно настроенными музыкальными редакторами английских радио‑ и телестанций. Под массированным давлением индустрии грамзаписи, открывшей для себя новый перспективный рынок, неприступность дельцов от масс‑медиа превратилась в свою противоположность. Успешному нашествию рок‑н‑ролла не в последнюю очередь помогла модная техническая новинка – транзисторный приемник. Каждый парень, где бы он ни находился, мог постоянно слушать свою музыку, игнорируя всё остальное. В то же время многие радиостанции – сначала в Америке, потом в Англии и других странах – увеличили долю специальных музыкальных передач в общих программах вещания. Поставляя любимые мелодии молодежной публике, они укореняли слушательские привычки и одновременно провоцировали огромный спрос. Проигрыватели, доступные для многих благодаря массовому производству, а также новые технологии создания пластинок тоже вносили свой вклад в распространение этой музыки. Еще большие возможности несколько позднее открыли развитие магнитофонной техники, вплоть до кассетников. В популяризации рок‑н‑ролла все большую роль стало играть такое мощное средство массовой информации, как телевидение.

На молодежь от четырнадцати до двадцати лет эта музыка оказывала электризующее действие. В тисках антикварной школьной системы, под неусыпным оком родителей новые ритмы воспринимались молодыми как освобождение. В возрасте, отмеченном стремлением оторваться от родного дома и встать в оппозицию ко всему на свете, резкое неприятие старшего поколения неизбежно лишь усиливало притягательность новой музыки. Критика рок‑н‑ролла взрослыми вызывала у детей чувство, что теперь у них есть нечто принадлежащее только им.

Агрессивный рок, каким его в начальной стадии исповедовали Билл Хейли (Rock Around The Clock – Рок вокруг часов), Литл Ричард (Wop‑hop‑a‑lou‑bop‑a‑lop‑bam‑boom) и Элвис Пресли (Heartbreak Hotel – Отель, где разбиваются сердца), точно соответствовал психологическому настрою молодежи. Накопленное напряжение и недовольство чем‑то можно было разрядить в крике и движениях. Музыка рок‑н‑ролла не возникла из ничего. Корни ее надо искать в фольклоре афроамериканского населения США, в томном блюзе южных штатов, носившем отпечаток асоциальных условий жизни, в различных джазовых формах – таких, например, какие бытуют в Новом Орлеане. Стремительная индустриализация в конце прошлого столетия переместила многих афроамериканцев из южных штатов в большие города Севера. В этой среде их музыка изменилась. Она стала громче, агрессивнее, усилился ее моторный элемент. Такие инструменты, как саксофон, труба, тромбон и бас‑гитара, обогатили звуковую палитру, предложили новые выразительные возможности. В тексты, которые прежде возникали под воздействием деревенской жизни, теперь все чаще входил опыт многоликих реалий больших городов. Конгломераты западного побережья и Чикаго стали настоящими плавильными печами, в которых смешались традиционная музыка юга и городской сити‑блюз. Позднее для этого симбиоза стало признанным обозначение «Rhythm And Blues». Хотя белые музыканты в немалой степени способствовали тому, чтобы сделать ритм‑энд‑блюз «ходовым товаром», самобытность этой музыки все же не дала себя подавить.

Констатация Виком и Цигенрюкером социальных причин быстрого распространения этой музыки касается, в основных чертах, и рок‑н‑ролла: «Популярность ритм‑энд‑блюза, преодолевшая в начале пятидесятых годов расовые барьеры, имела свои социальные причины в положении белой американской послевоенной молодежи. Конформизму и карьеризму была противопоставлена философия наслаждения жизнью ради нее самой. „Черная“ музыка с ее ритмической и чувственной интенсивностью не только являла собой идеальный объект для идентификации, но одновременно выполняла функцию своеобразного оппозиционного символа, поскольку яростно отвергалась американской общественностью – из расистских причин – как непристойное, аморальное и примитивное выражение „самого дна“ социальной иерархии».

В середине пятидесятых годов из ритм‑энд‑блюза с добавлением элементов белой кантри‑вестерн‑музыки и диксиленда развился рок‑н‑ролл. Цветные музыканты и певцы сыграли большую роль в этом процессе.

Белый диск‑жокей Алан Фрид ставит себе в заслугу то, что он нашел название нового музыкального направления. Фактически же понятие «рок‑н‑ролл» родилось в бытовом сленге цветного населения. Эта словесная комбинация обозначает одно из движений при половом акте.

С самого начала рок не был единым музыкальным течением, напротив – он состоял из совершенно различных стилей. Чарли Жиллет (Charlie Gillett) в своей книге «Звучание города» («The Sound of the City») называет их виднейших представителей.

 

«Между 1954 и 1956 годами было пять ярко выраженных стилевых видов, которые, хотя и развивались почти полностью независимо друг от друга, вместе были известны как рок‑н‑ролл: Northern Band Rock‑n‑Roll (Билл Хейли), New Orleans Dance Blues (Фэтс Домино и Литл Ричард), Memphis Country Rock (Элвис Пресли), Chicago Rhytm and Blues (Чак Берри и Бо Диддли) и Vocal Group Rock‑n‑Roll (Oriols, Crows, Chors, Penguins и другие). Все пять этих видов и их разновидности по размеру такта совпадали с негритянскими танцевальными ритмами».

 

В портовом городе Ливерпуле пожар рока особенно жарко вспыхнул на берегу. Моряки привозили пластинки из заморских стран. Они хотели слушать музыку, которую узнали в Америке и в злачных заведениях Ливерпуля. А уж владельцы последних хорошо знали, что надо делать, если не хочешь упустить доходы. Моряки привозили не только новую музыку, но и ее танцевальное воплощение, не говоря уже о моде, которая получила оригинальное название: «Teddyboy‑Look». Атрибутами теддибоя были: ботинки на микропористой резине, носки в колечко, невероятно узкие брюки, кричащие цветные рубашки, длинные пиджаки, и, как венец, – гладко причесанные и собранные со всех сторон к затылку волосы с завитым локоном.

То, что именно в Ливерпуле из американского рок‑н‑ролла и музыки скиффл (Skiffl‑Musik) развилось «мерсийское звучание» (Mersey‑Sound), – не случайно. Особый нрав обитателей этого города, смесь из «юмора висельников» и мятежного начала, критическое отношение ко всем авторитетам создали благодатную среду для импульсов, исходивших от рок‑н‑ролла. Зыбкие социальные условия, в которых обитали рабочие доков и верфей, убогие жилища в трущобах – все это вызывало чувство протеста. Рок‑н‑ролл соответствовал именно такому настроению, предлагая одновременно разрядить чувство агрессивности.

В одной беседе, которую я провел в 1986 году с английской поп‑звездой Тони Шериданом – музыкальным коллегой «Битлз» гамбургского периода, – он ответил на мой вопрос, почему именно в Ливерпуле семена рок‑н‑ролла упали на столь плодотворную почву: «Здесь мы имеем дело с особым ливерпульским менталитетом, ведь жители этого города большей частью ирландского происхождения. Они смелы, нахальны и свободолюбивы, к тому же прославились своим особым юмором. Все эти качества развиваются тогда, когда люди угнетены. Поэтому они и стали для рока искомой пищей».

Жесткий удар (Beat) соответствовал характеру обитателей города на Мерси. Грохот клепальных молотов на верфях, шипение паровых машин, рев корабельных сирен в порту – все это они слышали в агрессивных ритмах рок‑н‑ролла.

В 1955 году Билл Хейли с песней «Рок вокруг часов» покорил вершины мировых хит‑парадов. Когда в то же время на экраны вышел фильм «Посев насилия», сопровождаемый музыкой Хейли, воодушевление, вызванное роком, превратилось в истерию. Немало владельцев кинотеатров были вынуждены позаботиться о страховке, поскольку и во время и после сеансов их заведения безжалостно громились. Джон Леннон видел фильм Билла Хейли «Рок вокруг часов», но в особый восторг не пришел. Его разочаровало то, что ожидаемого воодушевления он не вызвал, да и вялый Билл Хейли с его сальным локоном на лбу не пришелся ему по вкусу. Но вскоре настал день, когда он услышал песню Элвиса Пресли «Heartbreak Hotel» («Отель, где разбиваются сердца»). Вот что по‑настоящему воспламенило Джона!

Элвис сразу же стал его идеалом – и в одежде, и в прическе. Ночи напролет – тайно, под одеялом – он слушал по радио зонги Элвиса.

Новая музыкальная мода с ее скандальным шлейфом вызвала шок у родительского поколения. Между 1954 и 1958 годами дело дошло до серии молодежных бесчинств. В США хулиганствующие молодчики громили автомобили, оскверняли кладбища, нападали на пешеходов. Летом 1956 года в различных американских городах после рок‑концертов происходили эксцессы, сопровождавшиеся насилием.

Той же осенью в Нью‑Йорке произошли массовые беспорядки после премьеры первого фильма Элвиса Пресли. В 1956 году «волна насилия» достигла берегов Англии. После дебютного показа фильма «Вне себя» по улицам Лондона и Манчестера пошли толпы людей, которые били стекла витрин и вступали в настоящие уличные бои с полицией. Муниципалитеты Белфаста, Блэкпула, Блэкборна и других городов запретили премьеру «рокового» фильма.

В этом вале насилия, причиной которого рок не являлся, будучи лишь его «музыкальным сопровождением», бесцельно разрядилась годами копившаяся ярость, вызванная всеми видами угнетения, которые испытывала молодежь.

Тони Шеридан, современник этих событий, так комментирует их: «Неприятности в школе, конформизм и требования безусловного подчинения… Проблемы с родителями, которые выстроили вокруг нас леса из запретительных табличек… Давление со всех сторон… Мы отвергали навязанный нам устав, мы хотели жить по своим правилам. И поскольку ничего подобного у нас не было, мы взяли рок. Это давало возможность в пределах легальных границ играть просто бешено, – то есть, все атаковать, все критиковать и при этом мнить себя невероятно прогрессивными. Была и еще пара факторов. Например, половая зрелость. Сексуально мы были ущемлены, а музыка давала возможность входить в контакт с девчонками. Музыка вообще была для нас шансом „заключить контракт“ с другими людьми. Благодаря тому, что наши родители ее отвергали, мы чувствовали себя мятежниками. И это было прекрасное чувство – стать мятежником. С революцией это не имело ничего общего. Просто нам хотелось вырваться, стать анархистами и показать всем, что мы отвергаем любое авторитетное дерьмо…»

О том, какие масштабы приобрело влияние нового идола на Леннона, говорит Мэри Смит: «С тех пор я не имела больше спокойной минуты. Все время только Элвис Пресли, Элвис Пресли, Элвис Пресли… Наконец, я ему сказала: „Джон, я ничего не имею против Пресли, но я не хотела бы слышать его ни утром, ни днем, ни вечером“». Оборонительная реакция тети Мэри не отличалась от тактики других родителей. Она делала все возможное, чтобы Джон не превратился в «стилягу». Больших успехов она при этом не достигла. И если по утрам Джон отправлялся на уроки, одетый в школьный блайзер и нормальные брюки, то после обеда, у Джулии, он преображался. Она покупала ему цветастые рубашки с гавайскими мотивами, давала деньги на превращение обыкновенных брюк в немыслимые дудочки, достала ему длинный «сакко» (пиджак) – всё, как и должно быть у настоящего теддибоя. Джулия находила новую моду очаровательной, рок‑н‑ролл пришелся ей по вкусу.

Заветнейшим желанием Джона была гитара. Джулия купила ее. И теперь, к великому негодованию тети Мэри, Джон каждую свободную минуту упражнялся в своей спальне, пока не стер подушечки пальцев до крови. Теперь его уже не интересовали ночные рейды по лавкам. Пришла Музыка, которая полностью захватила его.

Талант рисовальщика мог увести в другом направлении, но рок просто вскружил ему голову. Эта музыка не только соответствовала его мироощущению, но и давала возможность для самовыражения. Не надо забывать и о силе заокеанского примера.

Для Мэри Смит все то, чем упивался Джон, звучало как иерихонские трубы. Когда бренчание и топанье в такт начинали действовать ей на нервы, она выпроваживала его из дома. Эти занятия музыкой казались ей чистой потерей времени, которое следовало бы тратить на домашнюю работу.

 

 

 

«Куорримен» (1955).

 

 

В это время, когда тысячи парней в Англии «вооружались» гитарами, чтобы посоперничать со своими идолами, в музыкальной жизни возник новый феномен – музыка скиффл. Это – афроамериканское сленговое обозначение того вида музицирования, который возник к началу двадцатых годов в чернокожих кварталах Чикаго. Скиффл состоял из элементов фольклора и джаза. Эта музыка игралась на простых инструментах, таких, как гитара, банджо, самодельный однострунный бас из чайного ящика или коробки, «кацоо» – гребень, обернутый папиросной бумагой, стиральная доска и губная гармошка. В середине пятидесятых годов такие музыканты, как Кен Кольер и особенно Лонни Донеган, сделали скиффл очень популярным в Англии. Песня последнего «Rock Island Line» («Берег скалистого острова») в 1956 году маневрировала на верхних местах английских хит‑парадов. На профессиональных скиффл‑музыкантов ориентировались и бесчисленные любительские группы, которые плодились, как грибы после дождя. Их быстрому размножению способствовали простой и дешевый инструментарий, а также то обстоятельство, что каждый желающий мог тотчас же отличиться, не вдаваясь ни в какие теории. Так массовое движение скиффл стало существенной предпосылкой к тому, что в подвальных клубах Ливерпуля развился английский бит.

В пятнадцать лет Джон Леннон со своим другом Питом Шоттоном организовал скиффл‑группу, которой дал имя «Куорримен». Игра слов состояла в том, что это могли быть «Каменотесы» и «Парни из Куорри», поскольку их школа называлась «Quarry Bank Grammar School». Джон играл на гитаре и пел, Пит скреб по стеклянной стиральной доске. В таком составе группа просуществовала недолго, начав разрастаться. Иногда со своей гитарой подключался Эрик Гриффит; Лен Гэрри, которого к Джону привел старый друг Айвен Воган, «отрабатывал» бас на чайной коробке, Колин Хансон сидел за ударными, Род Дейвис играл на банджо.

Шефом был Джон. Он решал, что и как играть. Если кто‑то высказывал малейшую претензию, то он сразу вылетал. Конфликт нередко заканчивался потасовкой. Они исполняли все, что слышали. Как‑то Джон отпечатал визитные карточки с таким текстом:

 

КАНТРИ‑ВЕСТЕРН‑РОК‑Н‑РОЛЛ‑СКИФФЛ

КУОРРИМЕН

ПРИНИМАЕМ ПРИГЛАШЕНИЯ!

 

Рок‑н‑ролл буквально повелевал музыкальными вкусами Джона. О влияниях, которым в начальный период подвергались «Куорримены», Леннон говорил:

«Вскоре мы попытались исполнять даже настоящие дикие рок‑номера, как, например, „Twenty Flight Rock“. Для нас это было развлечением, поскольку до сих пор мы выступали только как скиффл‑группа. „Let's Have A Party“ был моим большим шоу‑номером. Я пел эту песню Лонни Донегана так, чтобы можно было стоять немного впереди. Но в конце концов остался только Элвис Пресли, который приучил меня покупать настоящие пластинки. Я думаю, что первые вещи были у него лучшими».

В это время в Ливерпуле была бездна скиффл‑групп. «Куорримен» Джона ничем особенным от других не отличалась. Репертуар у всех был одинаков. Скорее заурядно, чем правильно, они повторяли ходовые рок‑н‑ролльные образцы. Об овладении инструментами не могло быть и речи. В больших танцевальных домах Ливерпуля часто устраивали конкурсы любительских скиффл‑групп, что выглядело следующим образом. Когда профессионалы делали перерыв, «скиффлеры» штурмовали сцену и со скоростью ветра прокручивали свою программу, сопровождая ее диким воем и причудливыми вывихами. В такой обстановке «Куорримен» Джона, как и многие другие группы, не могла рассчитывать на успех. Но Джон не падал духом.

Род Дейвис, который тогда играл на банджо, вспоминает: «Он молотил по своей гитаре, как сумасшедший. Почти всегда у него обрывалась струна. Тогда он отдавал мне свою гитару, брал мое банджо и играл дальше, в то время как я на заднем плане вставал на колени и пытался „отремонтировать“ гитару. Джон с самого начала хотел играть такие рок‑н‑роллы. Я, например, хорошо помню, как он исполнял: „Blue Suede Shoes“. У меня была пара пластинок Бела Айвеса, играли мы и „Worried Man Blues“. Тексты можно было выучить только с помощью радио или пластинки. Диски стоили тогда шесть шиллингов, и никто из нас не имел возможности их купить. Поэтому Джон всегда придумывал к модным зонгам свои стихи, и, ей‑богу, они были ничуть не хуже».

Репетиции, которые проводил Джон, стали настоящей проблемой. Тетя не пускала парней к себе, поэтому по субботам они встречались у Колина Хансона, отца которого в это время не было дома. Поскольку здесь можно было упражняться только раз в неделю, они иногда заявлялись к Джулии – когда она была одна. Репетиционным помещением стала ванная комната, которую Джон выбрал из‑за особого эхо‑эффекта. Джулия не оставалась бесстрастной наблюдательницей – она брала в руки банджо, показывая Джону и Эрику Гриффиту аккорды и пассажи. После этого не только Джон, но и Эрик стал играть и на гитаре на манер банджо.

Если в любительских скиффл‑турнирах группа «Куорримен» не могла выиграть и цветочного горшка, то при других обстоятельствах довелось вкусить успех.

В 1956 году Вильям Эдвард Побджой принял «Quarry Bank Grammar School» в качестве нового директора. Он знал, чем можно взять таких парней, как Джон. И хотя ему было известно, что последний вместе со своим другом Питом слыли самым скандальным дуэтом в школе, он не имел ничего против того, чтобы они поиграли на танцевальном вечере.

Здесь Джон мог не ударить в грязь лицом перед одноклассниками и в выгодном свете предстать перед девочками. Между прочим, и пастор храма Святого Питера приглашал «Куорримен» в свой молодежный клуб – выступать на танцевальных мероприятиях. Делал он это не только из христианской любви к ближнему. В конце концов Джон и его друзья тянули в церковный клуб молодую публику. Да и пели они даром. Их стали приглашать на вечеринки, где они играли за пиво и благосклонность подружек.

В группе во время выступлений дело нередко доходило до легкой перебранки, потому что Род Дейвис хотел играть фолк‑музыку, а Джон – только вещи Элвиса Пресли. Часто случалось, что публика нелестными возгласами изъявляла неудовольствие по поводу репертуара или качества музицирования. Если какой‑нибудь парень в зале начинал подозревать, что Джон непрочь положить глаз на его девчонку, то штурмовал подиум, и Джону приходилось защищаться гитарой или исполнять соло кулаком.

Заметного прогресса тогда в группе не было. Джон это понимал, но не знал, что надо делать. Только через год после основания группа «вошла в фарватер». Джон и его друзья выступили в «Шоу талантов», которое состоялось в «Эмпайр Театре». Организатором был Кэррол Льюис – один из известных в то время «открывателей» молодых дарований в Англии. Джон принял участие в этом шоу в надежде, что Льюис выведет в люди и его, и «Куорримен». Им даже удалось добраться до финальных отборочных соревнований. Там они должны были выступить против группы, в которой для особой привлекательности играл лилипут. Тот исполнял басовые партии и дергал за струну, как бешеный – больше на потеху публике. Потом на сцену вступила группа Джона. Прямые, как палки, ребята держались настолько скованно, что даже не моргали от волнения. Они не выиграли.

Потом пришло 15 июня 1956 года…

В этот день пасторат «Святого Питера» проводил ежегодное праздничное гулянье, которое всегда становилось кульминацией общественной жизни района Вултон. Пастор попросил Джона и его группу поучаствовать в праздничном шествии и после этого выступить на большом лугу.

После полудня пришла на праздник и тетя Мэри. Здесь ее ожидало потрясение. «Я пришла туда и выпила в палатке чашку чая. Вдруг возник этот ужасный шум, – рассказывала она. – Все, кто окружал меня, выскочили наружу, я – вслед за ними. И тут я увидела их на сцене. Джон меня сразу приметил – как я стояла с разинутым ртом. И он тут же проехался по моему адресу, запел на свой манер: „Вот и Мими идет“, – заблажил в микрофон, – „Мими идет по дороге!..“»

В этот день, 15 июня 1956 года, в Аллертоне сел на свой велосипед четырнадцатилетний подросток. Его одноклассник Айвен Воган со значением намекнул, что в Вултоне должно произойти нечто интересное.

Этого подростка звали Пол Маккартни.

 

Новая глава

 

Пока ребята из «Куорримен» добросовестно трудились на импровизированной сцене, стараясь изобразить настоящее шоу, Айвен и Пол стояли рядом и с любопытством все это созерцали. Маккартни вспоминает: «Они были неплохи. Джон играл первую гитару. Он лупил по ней, как по банджо. Другие понимали в этом деле куда меньше, они просто бренчали. После этого я встретил их на площади перед церковью. Я говорил им какие‑то пустяки, но при этом здорово воображал, показал им, как играют „Twenty Fligt Rock“ и пересказал весь текст. Они его не знали. Спел им песни Литл Ричарда, снова и снова „прокручивал“ весь свой репертуар. Там был и этот тип, накаченный пивом. Пока я играл, он все ближе подходил со своим красным носом. „Чего надо этому старому пьянице?“ Он сказал, что „Twenty Fligt Rock“ – одна из его любимых вещей. Да я и так уже понял, что он кое‑что соображает в деле. Это был Джон. Он как раз принял еще стаканчик. Ему было шестнадцать, мне – четырнадцать, поэтому он был для меня, конечно, большим человеком. Я показал ему еще пару аккордов, которые он не знал. Потом я ушел, поняв, что произвел на него впечатление».

Пол мог быть довольным своим шагом. Джон сразу оценил его. И не только потому, что тот лучше играл на гитаре. Пол знал наизусть тексты всех хитов, которые тогда были в моде. А для Джона всегда было проблемой – запомнить текст. Кроме того, Пол умел настраивать гитару, в чем Джон и любой из его группы смыслили мало.

Хотя Д