Смертельная опасность. – Выстрел

Лидия Алексеевна Чарская

Лесовичка

 

 

http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=634805

«Лидия Чарская. Собрание сочинений»:

Аннотация

 

Приключенческая повесть «Лесовичка» рассказывает нам о событиях, происходящих с девочкой Ксаней. Из лесной сторожки, где она провела раннее детство, Ксаня попадает в графскую усадьбу Розовое, затем в исправительный пансион для трудных подростков и, наконец, в театр, и сразу же – на главные роли. Но самое интересное – впереди…

 

Лидия Алексеевна Чарская

Лесовичка

 

Дорогому, единственному моему Юрику

посвящаю эти повесть

 

 

…тогда оживал старый лес. Светляки зажигались в траве, и кузнечики пели на былинках. Луна всходила. Голубые эльфы кружились в воздухе, нарядные и пестрые, как мотыльки…

И праздник начинался…

Из чащи непроницаемой выходили старые, хромые лешие, с козьими ногами, и молодые, стройные, смуглые лесовички, зеленокудрые, с глазами темными, как ночная мгла, с косами до пят, с хищной улыбкой, угрюмо и дико еселящиеся… И русалки из топких озер, подруги тех зеленокудрых царевен леса, угрюмых и страшных лесных сибилл, смеясь, выплывали…

И праздник начинался…

Отрывок из неизданной сказки

 

 

Часть первая

В РОЗОВОЙ УСАДЬБЕ

 

Глава I

Глава II

После грозы

 

Гроза затихла. Дождь перестал. Коляска, запряженная уже только парою лошадей (мертвого коренника оставили на краю обрыва), тихо и мерно катилась по лесной дороге.

Молчала ночь…

А в это время черная фигурка с ружьем в руке бодро шагала от Чертовой пасти в глубину лесной чащи.

Черная фигурка сбросила с головы клеенчатый капюшон и, подставив свою разгоряченную голову навстречу свежей июльской ночи, с наслаждением вдыхала разом очистившийся от духоты воздух.

– Жаль лошади, – размышляла фигурка. – Да что делать? Граф прав: лучше было одну Буланку, нежели всех их отдать смерти… Как хорошо, что подоспела вовремя!.. Точно сила какая‑то к Чертовой пасти меня толкала… И ружье как нарочно взяла… А тут гроза внезапно и «они»… Жаль, что не удалось повидать как следует молоденькую графинюшку… Виктор говорил красавица… Верно, хотя белая, что бумага… Ах, только плохо, коли дядя ружья хватится… Ругать станет… Поди, еще спит… Опять не в своем виде вернулся из деревни… До завтра проспит… А ловко попало!.. Хлоп на месте! Прямо в лоб… Кучер испугался, как увидел: «Лесовичка!» кричит… Глупый! Небось, теперь наврет с полкороба своему графу, что я и грозу‑то на них наслала… Лесовичка ведь я… колдовское отродье!.. Ха, ха, ха! Ха!

Громкий, резкий смех внезапно нарушил мертвенную тишину леса. Дико и странно прозвучал он. Ему ответили бесчисленные отголоски эха из глубины чащи. Точно тысячи черных духов ночи запели в лесу свой зловещий и страшный гимн.

Неожиданно, когда последняя нотка еще дрожала в ночном воздухе, перед черной фигуркой, как из‑под земли, вырос в темноте кто‑то огромный, широкоплечий.

– Кто тут шляется? а? – прогремел над нею зычный и грубый голос.

– Это я, дядя, я!

– Что за дьявольщина! Ксанька! Что ты не спишь, ночная сова?

Фигурка сделала было скачок в сторону, как бы желая укрыться.

«Ружье сейчас заметит, беда!» – вихрем пронеслась в мозгу испуганная мысль.

Но было уже поздно. Огромный человек нащупал в темноте знакомый ствол ружья и разразился целым потоком брани и проклятий.

– Украла! Стянула‑таки! Постой же, погоди ты, подлая девчонка! Я ж тебе задам! Попляшешь ты у меня!.. Потеряешь охоту таскать чужое добро, дрянь ты этакая!..

И вырвав грубо ружье из рук опешившей фигурки, огромный человек изо всей силы толкнул ее вперед.

Пролетев от него несколько шагов с вытянутыми вперед руками, фигурка уткнулась ими во что‑то, бесшумно поддавшееся, и очутилась на полу, в слабо освещенной лесной сторожке, незаметно приютившейся среди кустов.

 

Глава III

Обитатели лесной сторожки

 

– Вася!

– Ксаня! Милая, что случилось? И слышал выстрел… Отец проснулся… Увидел, что нет ружья… Сразу догадался, что ты ружье взяла… Рассердился и за тобой вдогонку… Прибить грозился… Зачем ты стреляла? Зачем?

Посреди небольшой комнатки, освещенной кривобокой лампой, стоял мальчик, или, вернее, юноша, лет семнадцати, худенький, высокий и слабый, с некрасивым, изжелта бледным лицом, какие бывают у людей, съедаемых злым и упорным недугом. Но выражение этого лица было мягкое. Глубокие, печальные глаза глядели с какою‑то странною тревогою на черную фигурку, внезапно очутившуюся в лесной сторожке. Юноша был хромой и с трудом передвигал ноги, но при виде черной фигурки, распростертой на полу, он сделал поспешно несколько шагов к ней, странно волоча правую ногу и сильно опираясь плечом на костыль.

Едва он успел приблизиться, как черная фигурка поднялась, вскочила и в одну минуту сорвала безобразный кожух с капюшоном. И перед взором мальчика предстало странное, не большое, но сильное существо с широкими плечами и крепко сколоченным станом, смуглое, румяное личико, черные быстрые, исподлобья смотревшие глаза, подвижные трепещущие ноздри и густые, как шапка, кудри, черные, сухие и пышные, спускающиеся косою до пояса и струившиеся выбившимися кудерьками по плечам, вдоль щек и смуглой, загорелой шеи. Что‑то не русское и в то же время своеобразно дико‑красивое было в этой невысокой стройной пятнадцатилетней девочке, дышащей силой, мощью и здоровьем.

– Да, я стреляла! – произнесла она с каким‑то упрямым задором, глядя юноше прямо в глаза темным сверкающим взором.

– Ксаня! безумная! Из его ружья! – в ужасе сорвалось с бледных губ хромого.

– Так что же! Этот выстрел спас «розового» графа и молодую заграничную графинюшку и, – не без гордости прибавила она, – убил лошадь, графского коренника. Понимаешь?

– Ты убила лошадь?

– Да! И спасла людей!

– Ты, Ксаня, спасла розового графа?

– Ну, да, графа!.. Вот бестолковый!

И спешно, путаясь и сверкая глазами, та, которую звали Ксаней, рассказала, как было дело.

– «Розовый» граф ездил на станцию встречать свою «заграничную» дочку. Я знала, что они поедут мимо Чертовой пасти… Там путь на «Розовое» ближе… Ну и пошла, взглянуть было охота… А тут гроза… Лошади взбесились… и пошла потеха!..

– Но зачем же ты взяла ружье? – взволнованно выспрашивал хромой.

– А затем, чтобы попугать «тех», понимаешь, если бы они снова встретились на моем пути и стали бы дразнить и травить меня, как собачонку…

Глаза девочки угрюмо блеснули.

– Ксаня! – скорее простонал, нежели произнес хромой.

– Ну, да… чего ты ахаешь? Я бы стреляла на воздух, понимаешь? А «те» трусы… Небось! сразу бы отбила охоту травить меня!

И она раскатисто засмеялась. Ее белые зубы хищно блеснули в двух полосках малинового рта.

Вдруг ее смех разом присекся, замер.

– Отец идет! – прозвенел нервно и испуганно голос хромого.

И он подался инстинктивно назад.

На пороге комнаты, заслоняя своей огромной фигурой крошечные сени лесной сторожки, стоял огромный человек в сером кафтане, обшитом по борту зеленым кантом, и в кожаной фуражке, с бляхой на груди. Его угрюмое лицо с длинной, рыжеватой бородою и неприятные блуждающие глаза, горящие сухим блеском раздражения и злобы, хранили следы гнева.

– Чего раскудахталась не в пору? – свирепо кинул он Ксане. – Говори, как смела трогать мое ружье?

И огромные руки рыжеватого гиганта упали на стройные, еще детские плечи смуглой девушки и впились в них.

– Зачем брала ружье? Говори! – и он тряс изо всей силы девочку, в то время, как мрачные глаза его сверкали, как два раскаленных угля.

Вся кровь мгновенно отлила от щек Ксении. Ее смуглое, розовое личико стало белым как мел. Взор сверкнул из‑под нависших над ними черных кудрей.

– Не смей меня трогать, дядя! – резко прокричала она, будя воцарившуюся в домике минутную тишину.

– Что‑о‑о‑о?

И огромный человек разразился зловещим смехом.

– Ах, ты, дрянь эдакая! – кричал он, задыхаясь. Его налитые кровью глаза блуждали по комнате, точно выискивая что‑то, пока наконец его взор не приметил висевшую на гвозде плетку. Сорвав ее быстрым движением, он взмахнул ею над спиной девочки… Но в это мгновение хромой юноша, спотыкаясь, чуть ли не падая, ринулся к отцу.

– Не делай этого! Не делай, отец! – умоляюще болезненным выкриком сорвалось с его побелевших губ.

 

– Молчать! Знай свое место, мозгляк! – загремел великан, наполняя своим голосом не только лесной домик, но и весь старый лес в окружности.

Но юноша не испугался. Он схватил огромную руку отца обеими своими худенькими руками и весь бледный шептал, срываясь на каждом слове:

– Вспомни маму! Вспомни маму, отец! Ты не тронешь Ксаню! Не тронешь, не тронешь! Или бей меня, лучше бей меня, но не Ксаню! Ради мамы – не бей Ксаню!..

Он едва стоял на ногах и трясся, как в лихорадке.

А Ксаня была спокойна.

Ее побледневшее лицо бесстрашно поднялось на гиганта… Два черных глаза, как две яркие, черные звезды, впивались в его лицо и, казалось, говорили:

– Попробуй меня тронуть! Попробуй только!

Гигант поднял голову и встретил этот смелый, горячий, бесстрашный взгляд.

И новым бешенством закипело его сердце.

– Ах! так вот ты как!

И рука с плеткой взвилась…

– Отец! Отец! Берегись! Покойная мама смотрит на нас с неба и все видит! – послышался истерический вопль хромого, и он заслонил девочку от удара своей тщедушной фигуркой.

Гигант выронил плетку, вздрогнул и повернулся к двери. Зрачки его округлились от ужаса.

Чья‑то невидимая фигура шевелилась в темных сенях.

– Она!.. Жена!.. Маша! – зашевелились беззвучно губы гиганта, кривясь в судорожной усмешке. Но вслед затем, рассмотрев стоявшего в дверях человека, он сказал уже спокойно:

– Дмитрий, ты?

На пороге стоял приземистый парень с тупым безбородым лицом.

– Хозяин, поспешай! У широкой поляны лес рубят, – произнес он сиплым голосом и снова исчез в темноте сеней.

Гигант наскоро схватил ружье и, нахлобучив фуражку, выскочил за ним следом.

Но, подумав немного, он вернулся, плотно запер дверь и два раза повернул ключ в замке снаружи.

– Опять в западне! – гневно крикнула Ксаня, как только она и хромой мальчик остались одни. – Опять мы под ключом, Василий! Какая мерзость!

– Молчи, Ксаня! Могло бы быть и хуже! – произнес хромой, и глаза его договорили то, о чем молчал язык.

– Ударить меня! Меня! О‑о! Нет, этого нельзя! – и угрюмее засверкали черные глаза девочки. – Этого я не позволю!

И она бешено топнула ногой.

– Ну, полно, полно! Перестань! – ласково говорил хромой, поглаживая костлявыми, исхудалыми пальцами спутанную чернокудрую головку. – Хорошо, что отца позвали… Теперь он долго не вернется… Давай пойдем‑ка взглянуть на наше сокровище. Мы ведь не кончили того, что прислал третьего дня Виктор!

Точно луч солнца скользнул по лицу Ксении и чудесно осветил его. Угрюмое выражение затравленного зверька исчезло с ее личика, и оно разом засияло мягкой, чарующей красотой.

– Да, да, Вася! Идем скорее!

Они схватились за руки и спешно, насколько позволяла искалеченная нога больного, прошли в дальний угол комнаты.

Хромой толкнул крошечную дверку. Она растворилась, жалобно скрипя на ржавых петлях, и они очутились в узенькой каморке, наполовину занятой убогой постелью.

Хромой подошел к постели и отбросил рукой тощий матрац. На деревянных досках кровати лежали книги. Они покоились, аккуратно и заботливо разложенные на досках кровати.

– Вот! Видишь, что я придумал. Здесь он не найдет их ни за что на свете. А в комоде мог наткнуться! Понимаешь? – лукаво произнес хромой и, осторожно взяв одну из книг, вышел из каморки в сопровождении Ксани.

Очутившись снова в первой комнате, они уселись около старого, почерневшего от времени стола, прибавили света в кривобокой лампе, и хромой Василий, раскрыв книгу, стал читать вслух.

Замирая от восторга, вся – трепет и внимание, Ксаня ловила с жадностью каждое слово чтеца. Черные глаза ее горели счастьем, сердце замирало от удовольствия. Недавняя обида сурового дяди была забыта…

А кругом маленького домика лесничего шумел старый лес и нашептывал другие сказки, другие были, которым не было, казалось, ни начала, ни конца…

 

Глава IV

Кто они были?

 

Вот что рассказывал старый лес.

Это было за двенадцать лет до происшествия у Чертовой пасти.

В маленьком лесном домике умер лесничий, наблюдавший за старым лесом, принадлежащим богатому помещику, жившему постоянно за границей и только изредка заглядывавшему на родину.

Узнав о смерти лесничего, хозяин леса приехал в свое владение. Надо было найти нового сторожа, чтобы доверить его надзору все лесные богатства в виде гигантов дубов, исполинских сосен и кудрявых, стройных, женственно‑нежных березок, которыми было полно лесное царство. И вот неожиданно предстал перед владельцем леса человек огромного роста, мрачный и угрюмой внешности.

– Сударь, возьмите меня на место покойного лесничего! – сурово произнес он, глядя исподлобья на хозяина‑лесовладельца.

Тот удивленно взглянул на него. В угрюмой внешности незнакомца, несмотря на грубую и сильно поношенную одежду, было что‑то такое, что показывало, что он человек, очевидно, не простой. Хозяин удивился.

– Милейший, – произнес хозяин леса, изумленно глядя на огромную фигуру и суровое лицо гиганта, – место лесничего оплачивается скудно. И притом я полагаю, что вам помириться с вечным прозябанием в глуши, в убогом домишке сторожа вряд ли будет по нутру…

– Будет по нутру! – угрюмым эхом отозвался гигант, – хотя я дворянин и сам был землевладельцем когда‑то, но теперь я нищий, все потерял, разорился и вот я принужден искать места.

Владелец леса был удивлен.

– Но бывшему помещику и дворянину могло бы найтись иное, более подходящее занятие, – проговорил он.

– Я не ищу иного. Подальше от людей и ближе к природе. Люди обманут. Люди продажны. Природа – нет… Люди, друзья сделали меня нищим, пустив по миру с женою и ребенком, и я ненавижу их за это всей душой… В лесу, как дикий зверь в берлоге, я спрячусь с семьею, и они не увидят меня… А за ваш лес вы не бойтесь. Я буду хороший сторож. Я честен и беспощаден. Ни одного деревца, ни единой ветки не позволю я срубить из вашего леса, сударь. Будьте покойны. Подлые воры забудут дорогу в ваш лес, познакомившись с этой рукой…

И, мрачно блеснув глазами, гигант вытянул руку, сжал ее в исполинский кулак и этим жилистым, огромным кулаком погрозил кому‑то в пространство.

Лесовладелец окинул еще раз быстрым взором его внушительную фигуру и произнес мысленно:

«У старого лесничего ближние мужики крали из‑под носа лес. Это видно по срубленным пням на опушке. У этого не посмеют. У него вид страшилища‑великана из детской сказки. А что честный он человек – видно по лицу, по глазам, угрюмым и строгим. Возьму его к себе».

И тотчас же договор был заключен, наем состоялся, и новый лесничий, Николай Норов, поселился в лесном домике со всею семьею.

Их было трое взрослых и двое детей: жена лесничего, Мария Норова, южанка, уроженка далеких Бессарабских степей, их сын Вася, пятилетний мальчик, живой портрет матери, но хромой от рождения, нежный и хрупкий, как девочка, и молодая вдова, Антонина Марко, подруга Норовой, с трехлетней девочкой Ксаней.

Черноглазая стройная красавица с огненным взором и матово‑бледным лицом, Марко с детства не разлучалась со своей подругой Марией Норовой и жила постоянно с ними. Она тоже приехала из Бессарабии, где она перебивалась со смерти мужа с хлеба на квас, часто терпя нужду и голод.

Когда Норовы, у которых в Бессарабии было большое имение, разорились, благодаря бесчестным людям, обманувшим доверие Николая Норова, и все бывшие друзья отвернулись от них, маленькая семья решила уехать с родного юга искать счастья на севере. Антонина Марко, не раздумывая ни минуты, поехала вместе с ними.

Трогательная дружба была между обеими молодыми женщинами. Это были точно родные, любящие друг дружку сестры, хотя Марко внешностью и нравом резко отличалась от Марии Норовой.

Странная была эта Марко. Что‑то горячее, цыганское, было в ее лице, в ее резкой, гортанной речи, в ее дивном грудном голосе, которым она то читала наизусть стихи, то распевала песни, такие же таинственные и прекрасные, как и она сама.

О ней ходили странные слухи. Окрестные крестьяне часто видели ее высокую, тонкую и прямую фигуру, скользящую, как призрак, по лесу, похожую на какое‑то сверхъестественное существо. То она появлялась в каком‑то странном, белом костюме и со спущенными до пят локонами бродила между деревьями и кустами, беззвучно шепча что‑то и сопровождая таинственный шепот широкими движениями руки. И при этом глаза ее, черные, огромные, горящие ярким огнем, как‑то растерянно блуждали кругом.

То опять, одетая в пестрое, яркое платье, с всклоченными волосами она бегала по лесу и напевала песни, от которых точно вздрагивал и замирал восторгом старый лес…

Иной раз опять, вырядившись, точно на бал или праздник, она брала на руки свою маленькую дочурку Ксаню, отправлялась с ней в самую чащу леса, ставила малютку на пень, а сама, кружась, прыгая и танцуя вокруг нее, громко‑громко произносила какие‑то длинные речи, нарушая этим зачарованную тишь мирного лесного царства.

Загадочным казалось крестьянам поведение «чужой», черноглазой и черноволосой женщины. Кто‑то пустил слух, что она колдунья, с лешим в родстве находится. Этого было достаточно для темных суеверных жителей отдаленной лесной глуши, веривших в домовых и леших, чтобы сразу же решить, что молодая женщина в родстве с лешим, что она лесная колдунья.

И с тех пор ее не стали в своих разговорах называть иначе, как «лешей» или «лесной колдуньей».

– Колдует лешая! Опять колдует! Быть беде! – шептали в страхе крестьяне, в паническом ужасе глядя на эту странную, как призрак скользящую по лесу, фигуру.

Иногда в смуглых руках «колдуньи» они видели книгу или тетрадь, и тогда их суеверному ужасу не было предела.

– За чернокнижие взялась, быть беде! Изведет нас всех проклятая колдунья! – шептали они, сворачивая с дороги во избежание встречи со странным существом.

Как раз в первый же год водворения в лесу нового сторожа в деревне, лежавшей в трех верстах от леса, случился падеж скота.

Крестьяне решили, что всему горю причиной проклятая колдунья, что бродит она по лесу и своими чарами и заклятьями убивает скот.

– Микола Мартынович, – обратились они к новому лесничему, – ты прогони колдунью, пока не околдует, не изгубит нас и наших детей. Прогони, а не то мы ее сами порешим… Быть беде!..

Лесничий угрюмо мотнул головой, ничего не ответил, но передал в тот же вечер жене и ее подруге разговор с крестьянами.

– О, глупые! Они не могут понять, им не разъяснить моих действий. Что делать? – тревожно обратилась Марко к своим друзьям.

– Тебе надо уехать! Ничего другого не остается… И чем скорее, тем лучше… Медлить нельзя! Уезжай, дорогая… Крестьяне озлоблены теперь и Бог знает на что способны! – вся встревожившись, советовала Мария Норова своей подруге. – Тебе и так не место в этой глуши… Поезжай «туда»… к своему счастью, Тоня, дорогая! Отдайся тому, что манит и влечет тебя неудержимо. А когда соберешься с силами, создашь себе имя «там», приезжай навестить нас, милая моя «лесная колдунья»…

И на губах Марии Норовой заиграла бледная улыбка.

– Но ты… как ты останешься без меня, Маня, дорогая? – протестовала Марко.

– У Марьи есть муж… – угрюмо отвечал за жену лесничий. – Этот муж сумеет уберечь ее…

– Тогда я еду! – решительно заявила Антонина, – но не потому еду, что испугалась угрозы невежественных людей, принявших меня за колдунью, а потому, что считаю себя не вправе висеть на шее у вас, друзья, когда вы сами переживаете лишения и беды, и потому, что не хочу подвергать вас опасности… Еду и беру с собою Ксаню.

Ее черные цыганские глаза блеснули решительным огнем.

– Что ты! Что ты, Тоня, брать ребенка неведомо куда! Подвергать его невзгодам и опасностям кочевой жизни! Ни за что! Ксаня останется с нами!

– Ты хочешь, чтобы я рассталась с Ксаней! – бледнея прошептала та. Нет, нет!

– Тоня, моя дорогая… Не беспокойся о Ксане… Мы с мужем сохраним твою дочурку… Даю тебе слово… Нет, больше того, клянусь тебе именем Бога, что твоя Ксаня будет воспитана мною наравне с Васей. И если, не дан Бог, умру, с мужа возьму ту же клятву. Поезжай без страха: твоя девочка останется в надежных руках.

Антонина Марко взглянула на подругу. Нежные щеки Марии горели ярким румянцем. Ее глаза блестели такой неотразимой нежностью и готовностью сдержать свято свою клятву, что Марко успокоилась разом.

– Да, ты права, – проговорила она горячо и убежденно, с ясною верою в свои слова. – С Ксаней мне будет трудно… Ее надо оставить, раз ты так советуешь… Я уеду одна, уеду искать счастья для моей Ксани… для моей девчушки… Я верю, что из меня выйдет прок, и скоро, скоро моя девочка получит все то, чем пользуются богатые, знатные дети. Уеду работать для моей Ксани.

И вскоре после этого разговора исчезла лесная колдунья, в последний раз с рыданием прижав чернокудрую головку своего ребенка к груди…

Успокоились крестьяне. Не скользит больше стройный призрак по зеленому мху старого леса…

При жизни Норовой от Антонины Марко письма приходили в первые месяцы довольно часто из разных мест. Но затем переписка прекратилась, и с тех пор не было получено ни одного письма.

– Бедная Тоня! – говорила лесничиха. – Где она? Что с нею?

Она послала несколько писем по последнему адресу подруги, но спустя несколько месяцев все эти письма получены были обратно с надписью: «Антонина Марко выбыла неизвестно куда». Все старания Норовой узнать, где находится Марко, были тщетны.

– Не может быть, чтобы Тоня бросила своего ребенка, забыла о нем… говорила лесничиха и еще нежнее полюбила маленькую дочурку своей подруги.

– Ксаня теперь одна на свете, – повторяла часто Норова, – и моя обязанность заменить ей мать.

И она окружила девочку самыми нежными заботами.

Так продолжалось два года, как вдруг молодая лесничиха, сраженная недолгим недугом, умерла.

За несколько минут до смерти она позвала мужа и потребовала от него, чтобы он поклялся, что не оставит Ксани и будет воспитывать ее наравне с их сыном.

Николай Норов, несмотря на кажущуюся суровость, горячо любил жену. Он исполнил желание умирающей, повторил за ней слова клятвы, а через три дня опустил в могилу на деревенском кладбище труп любимой жены.

Разорение, смерть жены, все ужасы пережитого горя сразили лесничего: Норов запил. Во хмелю он был грозен и шумлив, проклинал свою жизнь, бранил весь мир, бил и ломал вдребезги попадавшиеся под руку вещи.

Двое испуганных детей: бледный хромой семилетний мальчик и пятилетняя девчушка с очаровательным цыганским личиком, со страхом забивались в угол и оттуда полными ужаса глазенками следили за разбушевавшимся лесником.

Хозяйство шло вкривь и вкось. Работник‑помощник, взятый Норовым, кое‑как приглядывал за детьми, кормил их горячей похлебкой, когда было время ее сварить, а то ограничивался подачкою в виде ломтей черного хлеба, который дети съедали наскоро, забившись в темном уголку.

Время шло. Хилый, болезненный и хромой мальчик и румяная, смуглая крепыш‑девочка жили душа в душу. Они поверяли свои маленькие горести и заботы друг другу, утешали один другого, как умели и могли.

Николай Норов не сдержал слова, данного жене у ее смертного ложа. Не нежным отцом, а суровым отчимом явился он для Ксани. Озлобленный своей несчастливой судьбою и незадавшимся болезненным и хилым калекой‑сыном, он невольно каждый раз при виде сильной и крепенькой девочки, хорошенькой и здоровевшей не по дням, а по часам, задыхался от боли, гнева и обиды. Сильно и жестоко насмеялась над ним судьба: его собственный сын – жалкий ходячий недуг, а рядом – этот пышно расцветающий махровый дикий цветок леса!

Нечего сказать, добрым помощником будет ему его Василий!..

И он ненавидел девочку, ненавидел помимо собственной воли и несправедливо, сурово обращался с нею.

– У‑у! глазастая цыганка! Дармоедка! – не раз слышала от него Ксаня неистовый крик и брань под пьяную руку.

Ненависть Норова к пышно расцветающей девочке росла с каждым годом.

И все большим и большим ожесточением проникалась душа лесника по отношению к одинокому ребенку, о матери которого не было ни слуха ни духа.

Пока Вася был дома, отец его встречал в сыне ярого защитника маленькой Ксани. Вася помнил слово, данное отцом его умирающей матери, и постоянной была фраза чуткого, смелого мальчика в минуту гневных припадков отца:

– Папа, не обижай Ксаню! Ты обещал это маме, помнишь! Ты клялся ей, что будешь ее любить как родную дочь.

И сурово поникала на грудь в такие минуты голова Норова, и он уходил, что‑то сердито ворча себе под нос.

Так было до тех пор, пока хромому не исполнилось десять лет, и отец не отвез его в губернский город в училище. Тут‑то и началась мучительная жизнь для Ксани. Лесничий дал полную волю своему разбушевавшемуся гневу и злобе на маленького приемыша и жестоко наказывал бедную Ксаню за малейшую провинность.

К несчастью, девочка обладала далеко не мягким характером. От брани, толчков и побоев ее глаза разгорались дикими огоньками, лицо принимало хищное, угрожающее выражение.

Вся трепещущая она убегала в лес, в глубь его, в самую чащу, громко крича дикие угрозы по адресу злого дяди.

Крестьяне, проезжавшие по лесной дороге, видели крошечную фигурку девочки, ее исподлобья, как у загнанного зверька, сверкающие глазенки, ее иссиня‑черные кудри, спутанные на лбу, и говорили в суеверном страхе:

– Ишь, колдунья‑то сама ушла, побоялась, но оставила дочку нам на горе, ведьма нечистая… Дождемся еще – подрастет малая, покажет нам свою силу… Польются не раз из‑за ведьмовой дочки слезы людские…

И каждый старался уколоть, оскорбить, обидеть чем‑нибудь ни в чем неповинную девочку. Не только взрослые, но и маленькие крестьянские ребятишки травили Ксению, как волчонка, кричали ей вслед бранные слова, называли «колдуньей» и «лесовичкой».

Норов не верил ни в колдунов, ни в леших, ни в лесовиков. Он не мог поэтому разделять суеверного взгляда невежественных крестьян на несчастную девочку, тем более, что хорошо знал, кто она такая. И все‑таки под злую руку, обуреваемый винными парами, кричал на нее, топая ногой:

– Змееныш!.. Колдовское отродье! Лесовичка негодная!..

Хотя, конечно, в душе он вовсе не считал ее ни колдуньей, ни лесовичкой.

 

* * *

 

Между тем Вася после четырех лет ученья в губернском городе вернулся в лесной домик еще более ослабевший от городской жизни, но окрепший духом, с новыми впечатлениями и безумной любовью к живому книжному слову.

Ксане было тогда двенадцать лет. С прекрасным, свежим личиком, дикая, ожесточенная и упрямая девочка показалась Васе лесным загнанным зверьком. Она встретила недоверчиво своего недавнего друга.

«Пожалуй, загордился ученостью, кичиться станет, важничать. Ну и шут с ним тогда совсем!» – закружилась в ее мозгу подозрительная мысль при первом же свидании с Васей.

Но четырнадцатилетний Василий не «важничал», не гордился. Напротив, он горячо отнесся к своему маленькому другу и с первых же дней принялся за умственное развитие Ксении. Что знал сам, все старался передать ей, тайком от отца, в тихие, длинные ночи, когда лесничий, заперев на ночь свою сторожку на ключ, уходил на ночной дозор по лесу.

Вскоре под руководством своего друга маленькая Ксаня выучилась читать и писать. Выучилась и кой‑чему другому, узнала о разных странах и народах, о чужих землях и о том, что было за много веков на Руси великой. Все то, что вынес хромой мальчик из четырехклассной школы, – все передал он своей смуглой подружке.

Неожиданная и счастливая встреча с гимназистом Виктором, сыном графского управляющего, еще больше пододвинула вперед дело развития Ксани.

Кудрявая смуглая девочка и юноша‑гимназист из «Розового», как называлось имение графа Хвалынского, находившееся в трех верстах от опушки леса, встретились случайно у Чертовой пасти и разговорились. Из этого первого разговора Ксаня узнала, что Виктор Мурин не боится ее, не считает колдовским отродьем, как ее деревенские враги; больше того – не верит ни в какое колдовство, ни в какие чары, потому что читает умные книги и учится по ним, и знает из них, что нет на свете ни леших, ни домовых, ни русалок, ни лесовиков, ни лесовичек, ни прочей нечисти.

И книг у него много – целый шкаф, целое богатство.

– Хочешь, буду давать тебе читать? – предложил он девочке. – Приходи в Розовое за ними.

Глаза Ксани заискрились восторгом. Она, благодаря своему учителю Васе, знала уже прелесть печатного слова, и вся так и загорелась счастьем.

– Хорошо… приду… не надуй только! – буркнула она себе под нос и помчалась в чашу, как дикий, нелюдимый зверек.

И пришла в тот же вечер.

Виктор не обманул Ксаню. Он стал давать ей книги без счета, каждый раз у ограды управительского домика, за углом. В дом она не входила, боясь встречи с людьми и опасаясь их насмешек.

С жадностью пробегали эти книги в лесной сторожке хромой мальчик и черноглазая девочка. Прочитывали, поглощая страницу за страницей, и Ксаня несла обратно книги в Розовое, чтобы получить другие.

Новая жизнь открывалась перед нею, и вся злоба и обида уходили куда‑то далеко, далеко в такие минуты из ее ожесточенной маленькой души.

То были сладкие, радостные мгновения.

 

Глава V

Глава VI

Так должно было случиться

 

Когда Ксаня приближалась к розовской лужайке, праздник был уже в полном разгаре. Кроваво‑пурпурное пламя бенгальского огня озаряло фантастическим заревом поляну, с уставленными на ней столами, окруженными скамейками. За этими столами пировали крестьяне, одетые нарядно, по‑праздничному.

Куски жареной свинины, пироги, бутылки с водкой, ведра с пивом – все живо поглощалось нетребовательным и некапризным на угощение народом. Фонари и поминутно вспыхивающее пламя то красного, то синего, то зеленого огня освещали лужайку. Между столами сновали ребятишки, уплетая пряники и орехи, щедро розданные им графским буфетчиком.

Из господского дома неслись звуки музыки. Целый оркестр, выписанный из губернского города, играл звучные, красивые мелодии бальных танцев.

Сквозь растворенные настежь окна неслись веселые голоса и молодой, радостный смех.

Бал в графской усадьбе был в самом разгаре.

Ксаня, робко пробираясь по неосвещенному месту, между деревьями, окружающими лужайку, почти вплотную подошла к ближайшему столу, скрытая от него толстым стволом исполинской липы. Пирующие крестьяне не могли заметить ее. Их раскрасневшиеся лица, их шумные голоса и резкие неуверенные движения говорили за то, что графские гости не обидели себя и воздали должную дань господскому угощению.

Им было теперь не до Ксани. Ребятишки же так занялись между собой, вырывая друг у друга лакомства, что тоже не заметили прихода ненавистной им лесовички.

Она стояла притихшая, ушедшая в себя, в ожидании нового появления огненной змеи, так поразившей ее воображение. Что это могло быть – Ксаня не знала. Она ничего подобного не видела еще в своей жизни. Не видела она к таких вкусных яств, под тяжестью которых ломились столы, окруженные пирующими. Бедняжка! Ей, не евшей, кроме похлебок и каши да корок хлеба с молоком и картофелем, ей казались все эти пироги, свинина и пряники у ребят поистине царским угощением. К тому же она была голодна сегодня более чем когда‑либо. Длинная двойная прогулка из усадьбы в лес и обратно не могла не поспособствовать назойливо развивающемуся с каждым мгновением аппетиту. Слюнки текли у Ксани, и запах жареной свинины щекотал обоняние; под ложечкой сосало… Чтобы не видеть всех этих соблазнительных вещей, она прижмурила даже веки… Но ненадолго. Одна‑две минуты – и глаза ее широко открылись, тихий, чуть слышный крик вырвался из груди.

Что‑то необъяснимое творилось перед ней. В воздухе вертелось огненное колесо. Вертелось с неописуемой быстротой, рассыпая вокруг себя звезды и искры, искры и звезды, без счета, без числа… Что‑то стихийно прекрасное было во всей этой быстро вращающейся массе огня, до того прекрасное, что Ксаня не выдержала и, вся подгоняемая одним страстным, непреодолимым желанием узнать, во что бы то ни было узнать, что это такое, забыв угрожающую ей опасность быть узнанной, ринулась вперед и в одну секунду очутилась перед чудодейственным колесом, мечущим одновременно и искры, и звезды, и пламя. Огромными глазами, расширенными от изумления и восторга, Ксаня смотрела, не отрываясь…

Ей казалось, что какая‑то тайная сила движет невидимой рукой колесо и что вот‑вот из самого пламени покажется дух огня, царственный и прекрасный, в огненной тиаре, с мечом в руке.

Она забылась до того, что перестала сознавать действительность. Пылкое воображение молодой дикарки, не видевшей в своей лесной трущобе ни фейерверка, ни бенгальского огня, создавало Бог весть какие фантазии и легенды… Но вот пламя уменьшилось, ослабло и с шипением, выбросив из себя целый сноп искр, погасло разом…

Между тем желтый бенгальский огонь, зажженный на смену красному, озарил местность еще ярче, еще светлее. Стало разом светло, как днем. Осветились лица пирующих, осветились их праздничные яркие одежды, осветились снующие между столами, в ожидании подачек, ребятишки… И все сразу заметили Ксаню, не ожидавшую в эту минуту такого предательства света.

– Лесовичка! Глядите! Лесовичка, братцы, вылезла из своей норы! Лесовичка здесь! Лесовичка! – послышались тут и там голоса не то изумленных неожиданностью, не то злорадствующих и ребятишек, и взрослых крестьян.

«Уйти… убежать скорее… пока не поздно!» – вихрем пронеслось в голове Ксани, и она уже метнулась было в сторону, с явным намерением привести в исполнение свою мысль.

– Куда, колдовская девчонка! Удирать? Нет, шалишь, не уйдешь!

И огромный парень, тяжело поднявшись с края стола, как из‑под земли вырос перед Ксаней.

Словно по мановению незримой руки все повскакали со своих мест. Ребятишки с визгом окружили девочку и, приседая, пища и ломаясь, прыгали и вертелись вокруг нее. Взрослые не отставали от них. Глухая ненависть к матери Ксани, которую они считали за колдунью, теперь обрушилась на дочь.

– Приползла‑таки, ведьмина дочка, – послышался негодующий возглас рослого парня. – Притащилась на праздник, ишь ты!.. Глазищами так и водит, что пойманная сова!.. А ну‑ка, робятишки, поучите‑ка ее! Хорошенько проучите ведьмину дочку, чтобы прошла у нее охота из своей норы выползать!

Сказав это, огромный парень отошел в сторону. На его месте очутились до полутора десятка маленьких фигурок, кричавших, визжавших и хохотавших без удержу.

Ксаня хорошо знала всех этих Машек, Акулек, Васек, Тришек и Анюток. У нее с ними не раз происходили стычки в лесу. Не раз, преследуемые ею, бежали они врассыпную. Теперь все они жаждали только выместить на «поганой лесовичке» все свои обиды…

Как запуганный зверек, прижатая к стволу дерева, стояла посреди всей этой толпы Ксаня. Озаренная догорающим пламенем бенгальского огня, она в самом деле казалась не обыденным, а скорее каким‑то сверхъестественным существом. Ее волосы сбились; алый платочек упал с них во время бега, и пышные, черные, блестящие космы сыпались ей пушистыми прядями на лоб, щеки и гр