Родился граф Калиостро (1743)

 

КОЛИ, КОЛИ ОСТРО!

 

Граф Калиостро, он же Джузеппе Бальзамо, он же маркиз де Пеллегрини, маркиз Анна, граф Феникс, граф Гарат, Бельмонте, Тискио, Мелина и т. д., отметил 2 июня 2008 года свое 265-летие, с которым мы его от души и поздравляем. Нет никаких сомнений, что старик сожрет не одну тарелку любимых спагетти с базиликом, а может быть, и совершит для гостей небольшое перерождение — хотя сдается мне, что полукруглый юбилей еще не тот повод. Думаю, он перерождается раз в пятьдесят лет, не чаще: очень уж травматичный процесс. Три дня беспамятства, испарина, полная смена кожи, волос и зубов, потом каменеешь, как мертвый, и только потом страшное забытье переходит в ровный глубокий сон — а что вы хотите, за бессмертие надо платить.

Идею о бессмертии Калиостро первой выдвинула Блаватская, в 1890 году посвятившая памяти коллеги апологетическую статью в журнале «Люцифер». Согласно Блаватской, Калиостро был никаким не шарлатаном, а великим духовидцем и оккультистом, жертвой невежества и трусости неблагодарных современников. Естественно спросить: если он так хорошо предвидел будущее и умел превращать все во все, почему он дал себя схватить и заточить в замок на одинокой скале близ Тосканы? Блаватская утверждает, что ведь и Христос дал себя распять; параллель несколько смелая, и она это чувствует, так что оставляет своему Калиостро лазейку. А кто вам сказал, что он вообще умер в этом замке? Где его могила? Кто видел его мертвым, в конце концов?! Ушел наш голубчик, как уходил до этого из Бастилии, избежал смерти в 1795 году, как за восемь лет до того избежал костра; и как избежал! К папе римскому Пию VI вошел незнакомец и передал ему записку, в которой было только одно слово. Папа ее прочитал и немедленно заменил сожжение пожизненным заключением, а на уже приготовленном костре была сожжена библиотека Калиостро и его снадобья, посредством которых он, по слухам, превращал свинец в золото. Впрочем, он и без всяких снадобий умудрился в замке св. Льва превратить ржавый гвоздь в трехгранный стилет дамасской стали, после чего наблюдение над ним было усилено. Но как ни наблюдай, а для истинного оккультиста преград нет. Принял свое снадобье, окаменел, был принят за мертвого, выдан жене и сбежал, ясно же. И сомневаться в этом может только человек, никогда не сталкивавшийся с графом Калиостро в реальности.

Почти убежден, что после очередной реинкарнации он отправился в Россию, где его принимали лучше, чем в прочей Европе. Екатерина даже рекомендовала подданным общаться с ним для интеллектуальной пользы. Правда, вскоре она со свистом выдворила графа и его жену из пределов Петербурга, а вслед ему написала комедию «Обманщик», но это гораздо более цивилизованная расправа, чем костер или замок: правда и то, что наказан граф был не за оккультизм, а за то, что его красавицей-женой не в меру увлекся граф Потемкин, которого Екатерина почитала в то время личной собственностью и уж никак не намеревалась делить с сомнительной итальянкой, хотя бы и ослепительной. Призрак графа не раз возникает в русской литературе: вот он, под видом гусара, соблазняет несчастного Германна рассказом о трех картах, позволяющих выигрывать в фараон (действительно умел такие штуки), вот ездит по России, скупая «мертвые души», вот в облике итальянца-импровизатора дурит светский Петербург, складывая стихи о любовниках Клеопатры… Но это все, как вы понимаете, мелочи. Калиостро по-настоящему развернулся в конце XIX столетия, когда расцвела русская промышленность и начали сколачиваться миллионные состояния. Под именем Александра Парвуса, он же Израиль Гельфанд, Калиостро получает от Горького доверенность на сбор гонораров за немецкие постановки «На дне» и на передачу их большевистской партии, но прокучивает всю сумму с очередной красавицей и сбегает, знамо, в Англию. Впоследствии он же вербует Ленина и помогает ему переправиться из нейтральной Швейцарии через воюющую Германию в пошатнувшуюся Россию, а сам начинает ворочать миллионами, но Россия, к сожалению, обманула его надежды: сразу после революции там началась разруха, и поживиться стало нечем. Помучавшись в советской России под именем Бендера, он покидает страну в 1934 году, ибо в ней теперь не развернешься, и возвращается лишь в 1939-м под именем Вольфа Мессинга, несколько подновив репертуар, но в целом оставаясь в рамках прежней программы, которая нравилась еще Екатерине. Демонстрация Сталину нескольких нехитрых фокусов делает Калиостро-Мессинга любимцем вождя и его личным предсказателем с правом гастролей в провинции.

В качестве Мессинга он проработал почти сорок лет, но в середине семидесятых резко переродился, ибо в стране опять стало можно делать дела. Это интересное чередование занятий Калиостро обусловлено сменой периодов относительной экономической свободы и безотносительной диктатуры: при свободе он деловар, Чичиков, Бендер, кузнец полуподпольных состояний, при несвободе — советник царя (вождя), личный астролог и футуролог, впоследствии политтехнолог (тот же астролог, но с патриотическим уклоном и знанием новых слов помимо аспекта и акцеденции). Как только в позднесоветской России появились цеховики и прочие подпольные бизнесмены, готовившие перестройку до всяких идеологических пертурбаций, — Калиостро переметнулся в малый бизнес, чувствуя, что скоро он превратится в большой. (Правда, в андроповские времена бизнесменов поприщучили, и Калиостро проторенным маршрутом бежал в Англию, где некоторое время промышлял дешевыми трюками под издевательским псевдонимом Копперфильд.) Уже в девяностые мы увидели его под новой личиной — в качестве Сергея Мавроди он попытался повторить старый фокус под названием «Пирамида», но был разоблачен и схвачен, и Калиостро воскрес под именем Березовского, о котором — вот загадка! — до того почти никто не слышал. В качестве Березовского он бежал, понятно, в Англию и надеялся отсидеться там, но поскольку в России наметилась либерализация, он почел за лучшее вновь воскреснуть под именем Мавроди. Этим и объясняется тот факт, что Бориса Березовского в Англии никак не могут ни схватить, ни экстрадировать: его там попросту нет. Под каким именем Калиостро воскреснет в ближайшее время — не знает никто, но судя по генеральному вектору российского развития на ближайшие годы, мы увидим его скорее астрополиттехнологом, нежели олигацеховиком.

Почему он выбрал для наиболее активных действий именно Россию, а в прочий мир наведывается либо за политическим убежищем (всегда кратковременным), либо на хорошо оплаченные гастроли? Почему о нем написал великий А. Н. Толстой, а не менее великий Нодар Мгалоблишвили сыграл его в фильме великого же Захарова? Почему международный авантюрист становится в России не только преуспевающим и культовым персонажем, но еще и героем народных легенд? Ответ прост: потому что из всех способов обирать массы авантюра является самым артистическим и наименее травматическим. Обирают все — от чиновников до милиционеров, от бизнеса до государственных душителей этого бизнеса; но Калиостро во всех своих обличиях проделывает это столь артистично, виртуозно, изобретательно, что поневоле начинает казаться лучом света в темном царстве. В его случае отобранные деньги являются как бы платой за представление; да ведь и потрошит он по большей части тех, у кого много. Бальзамо сроду не отбирал последнее! Авантюрист делает свое дело ловко, весело, из любви не столько к деньгам, сколько к искусству! Так что на фоне нудного и жестокого постового или такого же бюрократа он предстает абсолютной кисою, за что и бывает увековечен в преданиях, фильмах и лучших образцах отечественной литературы.

С днем рожденья, граф! Тут у нас в последнее время много говорят о борьбе с коррупцией, но вы не бойтесь. Поговорят и перестанут. Главное — не уезжайте в Англию. Что там хорошего? А у нас нефти много и бабы красивые. Среди сплошных Коробочек, Собакевичей и Вороньих слободок только на вас душой и отдохнешь.

 

 

Июня

Умер О. Генри (1910)

 

ЛИТЕРАТУРА КАК ЖУЛЬНИЧЕСТВО

 

Название вполне в духе О. Генри («Супружество как точная наука»), столетие со дня безвременной кончины которого отмечает читающий мир 5 июня. Однажды небольшой компании российских сочинителей, и мне в том числе, случилось побывать на его могиле в Эшвиле, Северная Каролина, на вершине кладбищенского холма, опоясанного серпантином подъездных дорожек. Могила была засыпана деньгами. Я сроду не видел ничего подобного. Цветы, конечно, покойнику тоже не нужны, но зачем ему мелочь? Уроженец Эшвиля торжественно пояснил, что О. Генри сел в тюрьму за растрату и вообще нуждался, и теперь американский читатель запоздало воздает своему кумиру, всю жизнь страдавшему от недостатка денег и никогда — от недостатка цветов. Мы тоже положили по монетке с чувством исполненного долга. Мне кажется, это что-то вроде провожания актера аплодисментами — обычая почти кощунственного, а все же очень человечного. Нечто вроде посмертных процентов с гонорара. Ситуация глубоко о. генриевская — словно фокуснику, из гастролеров, кочующих по американской глубинке, до сих пор платят за последний великий фокус.

Относительно О. Генри бытует две версии. Согласно одной, он был жулик, а согласно другой — кристальный человек. Все знают, что он начинал как аптекарь, затем без особого успеха пытался разбогатеть на Западе, но ранчо прогорело, и он, не имея ни малейших коммерческих способностей, устроился в банк, где его и постигла растрата. По первой версии, его подставили, а по второй — он-таки взял из кассы некую сумму и передал любовнице, преследовавшей его шантажом с ранней юности. Спасаясь от следствия, он сбежал, добрался до Гондураса, но тут узнал, что у него умирает жена, вернулся на Родину, чтобы с ней проститься, и сел. Сажать его очень не хотели, поскольку американцы ценят благородство, но посадили, поскольку американцы ценят закон. В тюрьме он опять пошел по медицинской части, помогал тюремному врачу, имел комнатку для занятий, где и написал первые рассказы, принесшие ему славу (сочинительством баловался и раньше, но без успеха). За примерное поведение его выпустили через два года. Большую часть своих знаменитых рассказов, а также роман «Короли и капуста» он сочинил за десять последующих лет — в среднем по три рассказа в месяц, — после чего цирроз свел его в могилу в сорокасемилетнем возрасте, накануне высшего творческого взлета. Он хотел писать реалистический роман. Так благородный жулик умирает ровно перед тем, как окончательно вступить на путь добродетели.

Если вы спросите меня (как с аппетитом начинают его благородные жулики свои исповеди любознательному рассказчику) — так он был, конечно, жулик, одержимый всеамериканской манией рубежа веков: разбогатеть в одночасье. Одни для этого ехали на Аляску, где золото роют в горах, другие устремлялись осваивать Дикий Запад, а третьи изобретали махинации. Про первых писал Джек Лондон, про вторых — Брет Гарт, а про третьих — О. Генри, у которого для Аляски было слишком слабое здоровье, а для Запада слишком хорошее воспитание. Из всех видов жульничества, которые он успел перепробовать или узнать понаслышке, самым надежным оказалась литература, то есть такой способ разводить лохов, за который они сами платят с наибольшим удовольствием.

Безусловно, самый обаятельный и симпатичный автору герой О. Генри — Джефф Питерс, и книга рассказов о нем не зря называется «Благородный жулик». Этот эстет грабежа и философ надувательства — ближайший предок нашего Бендера и почти буквальный двойник джек-лондоновского Смока, с той разницей, что Смок в прошлом принадлежал к артистической богеме, но где гарантия, что у Питерса не было благородного воспитания? Смок и Малыш, Питерс и Энди Такер — эти две пары заложили основы плутовского романа нового века. Благородным жуликом от литературы был и О. Генри, лучшая проза которого как раз и посвящена такому вмешательству в мир, которое по сути является чистым надувательством, но на деле усовершенствует общество, утешает страждущих и вообще помогает Творцу. Больше того — любимые герои О. Генри не желают признаваться и каяться в этом жульничестве, упорствуют в нем до последнего. Так, завязавший вор в «Русских соболях» скорее пойдет в тюрьму по ложному обвинению в краже мехового гарнитура, нежели признается, что подарил возлюбленной честно купленную за трудовые деньги подделку. Малыш Льяно в «Гнусном обманщике» обманом втирается в богатую семью, выдавая себя за чудесно спасшегося сына, который пропал за пятнадцать лет до того, и отказывается разоблачать обман, от которого всем стало только лучше. Я уж не говорю о гениальной метафоре искусства — самом знаменитом и, возможно, самом прямолинейном его рассказе «Последний лист», где неудачливый художник Берман создает свое лучшее творение — последний лист на ветке, неотличимый от настоящего. Там девушка тяжело болеет и уверена, что душа ее отлетит с последним листом. А он все не улетает и не улетает, потому что нарисован и привязан. Искусство и есть такой последний лист, в буквальном смысле искусственный, но единственно спасительный; а благородное жульничество как раз и есть такой не вполне честный, но красивый и действенный способ вмешаться в мир, чтобы слегка улучшить творение. В мире О. Генри и сам Господь, да простится мне невольное кощунство, — верховный Благородный Жулик, рассыпающий спасительные иллюзии (которые, разумеется, оказываются правдой — как всякая вера в хорошее).

Написав «искусственный лист», я вспомнил слова другого великого заключенного, сидевшего почти одновременно с О. Генри, хотя и в гораздо худших условиях, и прожившего столько же. Речь об Оскаре Уайльде, тоже большом моралисте; о том, что из него мог получиться сочинитель забавных криминальных историй, свидетельствует уморительное «Преступление лорда Артура Сэвиля», сочиненное словно О. Генри, если б он жил в Лондоне. Это ведь Уайльд в любимейшем моем эссе «Афоризмы для пользы юношества» (1894) формулирует: «Первая жизненная задача всякого человека — быть как можно более искусственным. Вторая пока не обнаружена». И это вам не какой-нибудь дешевый эстетский призыв к изломанности и ненатуральности — нет, это мечта о преодолении всех изначальных данностей, об умозрительности, о том, чтобы делать себя, а не гордиться имеющимся. Ведь и Уайльд был помешан на идее эстетического вмешательства в мир, его богоугодной переделки, — но вот в чем главное несходство: Уайльд после тюрьмы не написал почти ничего существенного и вскоре умер, безнадежно надломленный. О. Генри после тюрьмы написан все свое лучшее — больше 300 рассказов, десяток классических сборников. Видимо, проблема в том, что Уайльд убедился в банкротстве своего способа преображать мир — его честное украшательство не выдержало столкновения с реальностью. О. Генри же, напротив, с самого начала понимал, что без жульничества не обойтись, — и если центральное эссе британского сказочника называется «Упадок лжи», то все творчество американского фантазера могло бы называться «Возрождение лжи». О. Генри точно выполнил уайльдовский завет из того самого диалога про упадок: «Единственная безупречная форма лжи — ложь как самоцель, и высшей ее формой является, как мы уже отмечали, Ложь в Искусстве». Если бы Уайльду чуть побольше здоровья и цинизма… но он был слишком ирландец, оксфордский выпускник, аристократ. О. Генри подхватил его знамя. Просто чтобы украшать жестокую и грубую жизнь нашего века, мало быть эстетом — сегодня надо быть жуликом.

И за все его трюки и фокусы, блистательные подмены и виртуозное манипуляторство, его могилу стоит усыпать деньгами так же густо, как парижская могила Уайльда усыпана — ты угадал, читатель, цветами.

 

 

Июня

Первое издание «1984» Оруэлла (1949)

 

ОРУЭЛЛОВА НЕДОСТАТОЧНОСТЬ

 

Шестидесятилетие первого издания главной антиутопии прошлого века «1984», имевшее быть 8 июня 2009 года, прошло вполне даже замеченным. Обсуждение выявило главную проблему романа и его читателей: интерпретаторы полярных взглядов, как полководцы, продолжают готовиться к прошлой войне. Сам же роман выявляет собственную неполноценность — тысячу раз простите, на юбилеях не принято ругаться, но ведь «хорошо или ничего» — это про мертвых. А роман Оруэлла — к счастью для него и несчастью для человечества — жив.

Во времена, когда Оруэлл воспринимался в одном наборе с Замятиным, Хаксли и Набоковым, отзыв того же Набокова, объявившего «1984» посредственным романом, считался эстетским. Типа автор все понимает, но недостаточно хорошо пишет. Журнализм, все дела. Впоследствии оказалось, что с художественностью у Оруэлла все нормально, придуманные либо обобщенные им приметы тоталитарного социума ушли в язык. «Большой Брат», телескрин, минправды, ангсоц, новояз, двоемыслие, внутренняя партия, пытка крысами, «цель репрессии — репрессия», «незнание — сила» — это ярко, точно, афористично, не хуже Свифта. Любовная линия — литература высокой пробы. «Я тебя предала — я тоже». «Под развесистым каштаном»… Кто из прочитавших этого не запомнил — поднимите руки. Короче, бытовало мнение, что Оруэлл силен как социальный мыслитель и относительно бледен, трафаретен как художник. Оказалось наоборот.

Оказалось, что тоталитаризм не сводится ни к одной из описанных им примет: ни к регулярному искажению правды, ни к наличию (а если нет — то выращиванию) внешнего врага, ни к двоемыслию, ни к тотальному контролю. Считалось, что главные репрессии в тоталитарном социуме осуществляются по линии языка и пола, об этой теме была написана куча квазифилософских работ, но тоталитаризм запросто строится без всякого контроля за личной жизнью подданных (больше того — идея «сексуального комфорта» может быть поставлена ему на службу, в СССР в двадцатые годы предпринималась такая попытка), а современная политическая мысль в тоталитарных системах запросто обходится без новояза. Новояз нужен для имитации компетенции, для нового и заковыристого обозначения давно известных сущностей, а этого полно в современной философии, в том числе и постмодернистской, развенчивающей тоталитарный дискурс и доходящей в этом развенчании до полной отмены смысла — не просто здравого, а любого.

Чего там говорить, братие и дружине: у нас тоталитаризм. Просто раньше в этом очевидном признавались с покаянием или хоть с неудовольствием, а теперь с гордостью: да, у нас тоталитаризм. Нам так лучше. И что? Вот и давайте это зафиксируем — без истерического биения себя пяткой в грудь, без разговоров о том, что Россия не может быть другой, без ссылок на внешние угрозы, которые тут ни при чем, — и прологарифмируем это, так сказать, по оруэлловским основаниям: Большой Брат есть? Ничего подобного, два средних. Всеобщая слежка и прозрачность? Непохоже: в ангсоце много чего было ужасного, но коррупции в таких масштабах не наблюдалось. Тотальный контроль над прессой? Нету: я же это пишу, а вы читаете. Новояз? Попытки вырастить его за счет производных от слова «суверенитет» были явно смешны даже тем, кто этим за деньги занимался. Репрессии? Носились в воздухе, но пока остались минимальными: то ли кризис еще не взял за органы, то ли держать общество в состоянии желе прекрасно можно и без них. Министерство правды? Врет, конечно, но подмигивает и само себе не верит: явно уже сочиняет черновик мемуаров «Как нас заставляли», с множеством смешных случаев… Внешний враг? К внешнему врагу не ездят на отдых, не отсылают на учебу детей, а наиболее опасные и обскурантистские силы в сегодняшнем мире — будь то радикальный ислам или последыши чучхэ — нам скорее внешний друг. Есть даже какой-то рынок, частная собственность, какие-то где-то выборы — а тем не менее тоталитаризм; Оруэлл, блестяще живописав его плоть, до кости так и не добрался.

Можно, конечно, завести унылую песнь насчет того, что на скотном дворе бывает только скотство, что вот в Англии не вышло же тоталитаризма, а у нас пожалуйста, под любой маской, но ангсоц одинаково похож на сталинизм, гитлеризм, маоизм и полпотовщину, да и в послевоенной Восточной Европе все очень хорошо получалось, так что басни про заколдованную Россию оставим эмигрантам, избывающим травму отъезда. Ограничимся признанием очевидного, хоть и печального факта: тоталитаризм определяется не количеством политических свобод и не интенсивностью пропаганды (которую в условиях Интернета можно просто игнорировать). Главные приметы тоталитаризма суть две, и про них у Оруэлла либо мало, либо ничего. Первая: с любым можно сделать что угодно, и никто не вякнет. (Это касается не только власти, но и уголовной преступности, и расправ работодателя с подчиненным, и полного отсутствия независимых судов.) У людей существует множество механизмов социальной солидарности — на низовом уровне; эти механизмы по преимуществу горизонтальны, вроде социальных сетей, от «одноклассников» до землячеств, но защитить человека от власти эти хрупкие, паутинные сети не могут — могут, правда, посильно смягчить художества этой власти; употребляя лобовую метафору — не могут разрушить тюрьму, но могут наладить в этой тюрьме неистребимую систему переписки, получения передач и связи с волей. Однако контакт народа и государства стремится к минимуму — эти шестеренки попросту не зацепляются; отсюда вторая особенность тоталитаризма — отсутствие вертикальной мобильности. Вопрос близости к власти — вопрос все тех же социальных сетей: родиться в правильном месте, дружить с правильным другом. Власть обладает инструментами для разрешения кризисов (их, как всегда, два — кнут и пряник, в нашем случае пряничный кнут), но не имеет механизмов для той же цели, а разница между инструментами и механизмами после Пикалева очевидна всякому. Это и есть тоталитаризм — когда народ не участвует во власти, а власть не может предложить ему ни духовных, ни материальных стимулов; тоталитаризм есть апофеоз их взаимной безответственности. Русская модель социума — семья Кабанихи, где и еды вдоволь, и джина «Победа» не пьют, но старшие презирают младших, а младшие ненавидят старших, где все друг другу врут и не исповедуют никакой общей морали, где за униженного не вступятся, но тайком сунут ему конфету. Это нельзя назвать недостатком — или отсутствием — цивилизации; это просто такая цивилизация, главным принципом которой является полная имморальность. Преимущество у нее ровно одно: западная имеет начало и конец, а потому мыслит эсхатологически. А такая — тоталитарная без оруэлловщины, по определению, — может существовать вечно, и кризис для нее — не конец, рубеж или вызов, а нормальная среда.

Могут спросить: что же нужно сделать с социумом, чтобы тоталитаризм в нем воспроизводился при любом социальном строе? Ответ прост и опять-таки сводится к двум пунктам: во-первых, этот социум устроен так, что по достижении определенного культурного уровня (вроде бы исключающего тотальное вранье и рабство) этот самый уровень приходит в неизбежное столкновение с неизменной политической системой, культура рушится и страна откатывается назад, где с ней опять можно делать что угодно. А во-вторых, в этом социуме религия утверждается такими способами и отождествляется с такими персонажами, что почти никаких убеждений у большинства нет. Нет ни консенсусных ценностей, ни долга перед ближним, ни представления о богоравенстве, божественном достоинстве человека. То есть исключена главная форма милосердия — защита ближнего перед лицом произвола. Сунуть ему конфету — другое дело.

И для этого студенистого, ползучего тоталитаризма новый Оруэлл еще не родился. А если и родился — то Набоков, с его «Bend Sinister», оказавшимися вроде как в оруэлловской тени. Между тем у него-то все точней — потому что он, в отличие от Оруэлла, описал не социальную, а физиологическую природу тоталитаризма: то, как людям физически, плотски приятно быть плохими. Потому что мораль у них вышеописанными способами отнята, и ничем не стесненное тело празднует свой праздник, наслаждаясь по очереди сексом, пытками и жизнерадостной жратвой.

 

 

Июня

Родился Че Гевара (1928)

 

НУ ЧЕ, ГЕВАРА?