Сила фриков в Скалистых горах

 

Мемуары и бессвязный разбор (с неприличными лозунгами) аномального проявления политической силы фриков в Скалистых горах… Диковинная попытка переворота в маленьком городке… Вульгарный довод в пользу захвата политической власти и использования ее на манер отобранной у копа пушки… Бранные комментарии о неопределенной роли хидов и фактора ужасного ступора…

И прочие беспорядочные заметки о том, «как наказать политических шлюх», как гарантировать, чтобы сегодняшние свиньи стали завтрашней падалью… И почему с этим безумным новым миром можно справиться, лишь с… Новым Ополчением!

– или ‑

«Сколько странностей ты сможешь вынести, брат… пока твоя любовь не даст трещину?»

Майк Лайдон в Ramparts, март 1970

За два часа до закрытия избирательных участков мы сообразили, что штаб‑квартиры у нас нет: нет ни дыры, ни бального зала, где верные могли бы собраться на страшное бдение в ночь выборов. Или на празднование Великой победы, которая вдруг покажется весьма реальной.

Всю кампанию мы вели из‑за длинного дубового стола в «Джероме» на Мейн‑стрит, отчаянно трудясь на виду у всех, чтобы любой мог посмотреть и, если захочет, поучаствовать. Но теперь, в последние часы, нам хотелось уединения. Чистая, хорошо освещенная комната, чтобы прикорнуть и ждать…

А еще нам требовались в огромных количествах ром и лед – и мешок встряхивающих мозги таблеток для тех, кто хотел завершить кампанию на самой высокой ноте, наплевав на ее исход. Но главное,.учитывая, что наступали сумерки и избирательные участки закроются в семь вечера, нам нужен был офис с несколькими телефонными линиями – поднять шквал последних звонков тем, кто еще не проголосовал. Избирательные листы мы собрали незадолго до пяти у наших наблюдателей на выборах, которые с рассвета отмечали галочками явившихся, и по самым скромным подсчетам становилось очевидно, что фрики явились массово.

Все шло к тому, что Джо Эдвардс, двадцатидевятилетний юрист и байкер из Техаса, на исходе дня выборов в ноябре 1969 г. все‑таки станет следующим мэром Аспена, штат Колорадо.

Уходящий на покой мэр, доктор Роберт «Баггси» Барнард, последние двое суток выступал по радио со зловещими предостережениями, в которых гневно разглагольствовал о внушительных тюремных сроках за мошенничество на выборах и угрожал преследованиями со стороны «фаланг наблюдателей» любому мерзавцу безумного или странного вида, который посмеет показаться в избирательном участке. Заглянув в свод законов, мы установили, что радиопредостережения Барнарда нарушают законодательные акты о «запугивании избирателей», поэтому я позвонил окружному прокурору и попробовал добиться, чтобы мэра немедленно арестовали, но прокурор ответил:

– Меня не впутывайте. Сами наводите порядок у себя на выборах.

Что мы и сделали, разослав хорошо организованные команды наблюдателей: двое постоянно дежурили в самом избирательном участке, еще шестеро на улице – в фургончиках или грузовиках с кофе и пропагандистскими материалами, списками избирателей и переплетенными ксерокопиями законов о выборах штата Колорадо.

Идея была обеспечить круглосуточной и массированной поддержкой наш авангард внутри официальных участков. Пошли мы на эту довольно внушительную публичную акцию, которая подстегнула немало людей, не ставших бы иначе голосовать за Эдварда, из озабоченности, а вдруг мэр и его копы в самом начале устроят какую‑нибудь провокацию и встряхнут подковерную сеть слухами, которые отпугнут многих наших избирателей. Большинство наших, невзирая на свои права, боялись любых, даже самых мелких юридических проблем на выборах. Поэтому мы сочли важным сразу дать понять, что знаем закон и не потерпим какого‑либо запугивания наших людей. Никаких.

Каждому наблюдателю в утренней смене выдали портативный диктофон с микрофоном – его полагалось совать под нос любому наблюдателю враждебной стороны, который задал бы вопросы касательно чего бы то ни было, кроме разрешенных законом: имя, возраст, место жительства. Никаких других задавать было нельзя – под угрозой наказания по малоизвестному закону о выборах «о необоснованном отказе в допуске к урне», мелкое преддверье к гораздо более серьезному обвинению в «запугивании избирателя».

А поскольку единственный, кто действительно грозил запугать избирателей, был мэр, мы решили как можно скорее довести дело до конфронтации на избирательном участке № 1, где, по словам Баггси, он лично собирался отстоять первую смену наблюдателей от оппозиции. Если гады хотят конфронтации, они ее получат.

Избирательный участок № 1 располагался в фойе гостиницы под названием «Крестхаус», принадлежавшей старому швейцарскому нацисту, который называл себя Гвидо Мейер. Мартин Борман бежал в Бразилию, а Мейер явился в Аспен ‑через несколько дней после конца Второй мировой – и с тех самых пор всю энергию (включая два полных срока в должности городского магистрата) тратил на сведение счетов со страной‑победительницей, выдаивая туристов и добиваясь, чтобы арестовывали молодых (и бедных).

Поэтому Гвидо жадно наблюдал, как за десять минут до семи мэр осторожно въезжал на стоянку, ведя свой «порше» буквально сквозь строй готовых к схватке людей Эдвардса. Мы собрали полдюжины самых завшивевших законных избирателей, каких только смогли раскопать, и когда мэр прибыл, наши чудики были готовы исполнить свой долг. За ними притаились в своем «фольксвагене» за кофейным автоматов еще с десяток крупных и бородатых избирателей, так настроенных побузить, что всю ночь накануне мастерили бичи из цепей и накачивались стимуляторами, чтобы не растерять запала.

На лице Баггси читался ужас. Впервые за свое долгое знакомство с препаратами он столкнулся с бандой непассивных суперагрессивных наркошей. Что на них нашло? Почему у них взгляды такие безумные? И почему они орут:

– Тебе конец, Баггси! Мы тебя вздуем! Твоя песенка спета! Мы из твоей задницы сделаем барабан!

Кто они такие? Сплошь неместные? Какая‑то банда байкеров или амфетаминщиков из Сан‑Франциско? Да, не иначе сволочь Эдвардс приволок свору ублюдков. Но потом он присмотрелся… и в стоявшем во главе группы узнал своего бывшего собутыльника Брэда Рида, владельца гончарной лавки и известного фаната оружия, который улыбался себе в бороду и черную бандану. Ничего не говорил, только ухмылялся…

Господи всемогущий, он ведь и всех остальных тоже знает… Вот Дон Дэвидсон, бухгалтер, чисто выбритый и с. виду нормальный, в элегантной бродовой парке, только почему‑то не улыбается. А вот две пышные блондинки, знакомые, он встретил их случайно в другой, более дружественной обстановке. Что они делают тут на рассвете с этой разъяренной сворой?

И правда, что? Он засеменил было в отель поздороваться с Гвидо, но по пути наткнулся на Тома Бентона, волосатого художника и известного радикала. Бентон улыбнулся как крокодил и, размахивая черным микрофончиком, сказал:

– Дробро пожаловать, Баггси. Вы опоздали. Избиратели. ждут снаружи. А, вы уже их видели! И как они настроены? Если вам интересно, что я тут делаю, то я наблюдатель за выборами со стороны Джо Эдвардса, а эта хреновина у меня, чтобы записывать каждое ваше слово, когда вы начнете совершать уголовное преступление, давя на избирателей.

Стычку мэр проиграл с ходу. Одним из первых очевидных избирателей, пришедших голосовать за Эдвардса, был светловолосый парнишка лет семнадцати с виду. Баггси затараторил какой‑то вздор, а Бентон надвинулся с микрофоном. Но не успел Том вмешаться, парнишка рявкнул на мэра:

– Отвали, Баггси! Вот и подумай, сколько мне лет. Я закон знаю! Я не обязан перед тобой отчитываться! Ты покойник, Баггси! Убирайся с моей дроги. Я готов проголосовать!

Следующей неприятностью для мэра стала встреча с увесистой щербозубой девахой, одетой в мешковатую серую футболку без бюстгальтера. Кто‑то привел ее на выборы, но возле здания отеля она заплакала, даже затряслась от страха и отказалась зайти внутрь. Нам нельзя было приближаться к двери больше чем на сто футов, но зато удалось связаться с Бентоном, и он проводил девушку внутрь. Невзирая на протесты Баггси, она проголосовала, а когда вышла, то ухмылялась, словно собственными руками принесла Эдвардсу победу.

После этого мы перестали дергаться. Никакие громилы с дубинками не объявились, копов нигде было не видать, и Бентон твердо взял под контроль свою территорию вокруг урны. В прочих местах, в избирательных участках № 2 и № 3 фри‑ков пришло меньше, но дела шли гладко. На участке № 2 наш официальный наблюдатель (наркоман с бородой в два фута) даже вызвал панику, попытавшись не пустить к урне честных избирателей. Городской прокурор позвонил Эдвардсу и пожаловался, что какой‑то мерзкий психопат в участке № 2 не позволял семидесятипятилетней старушке опустить бюллетень, пока она не представила свидетельство о рождении. Нам пришлось заменить бородача: его рвение вдохновляло, но мы боялись, что оно вызовет ответную реакцию.

Это с самого начала было проблемой. Мы постарались мобилизовать огромное число андеграундных типов, не напугав бюргеров настолько, чтобы они бросились в контрнаступление. Наши попытки провалились, главным образом потому, что лучшие наши люди также были волосатиками и очень бросались в глаза. Наш гамбит, кампанию за полночную регистрацию, сорвали сами волосатики: Майк Солхейм и Пьер Ландри, которые обрабатывали улицы и бары ради голосов как отпетые нарики, но сталкивались с полнейшей апатией.

* * *

Аспен полон чудиков, наркошей, волосатиков, панков и странных ночных типов всех мастей, но большинство их предпочли бы тюрьму или битье по пяткам, чем снести муку регистрироваться как избиратель. В отличие от большей части бюргеров и бизнесменов хипарям надо преодолеть себя, чтобы пробудить собственный, давно уснувший гражданский долг. Ничего особенного тут нет, никакого риска и всего десять минут болтовни, но для среднего хиппи зарегистрироваться на выборах – дело очень серьезное. Скрытый психологический смысл такого шага очевиден, ведь он означает «возвращение в систему». В Аспене мы убедились, что нет смысла склонять к нему ребят без очень веской на то причины. А такой причиной способен стать крайне необычный кандидат или агитация сродни шаровой молнии.

Главной проблемой, с которой мы столкнулись прошлой осенью, стала пропасть, разделяющая сообщество нариков и политику активистов. После кошмарных провалов, прокатившихся по Америке между 65‑м и 70‑м годами, старая, рожденная в Беркли идея побить систему ее же оружием, уступила место отупелому убеждению, что гораздо лучше сбежать или просто спрятаться, чем сопротивляться сволочам.

Наша десятидневная регистрационная кампания была сосредоточена почти исключительно на культуре наркошей‑хипарей: они знать ничего не хотели про активизм, и адских трудов стоило уговорить их хотя бы зарегистрироваться. Многие жили в Аспене уже пять‑шесть лет, их совершенно не волновало, привлекут ли их за мошенничество на выборах, просто им не хотелось, чтобы к ним привязывались. Большинство нас живет в Аспене, потому что нам нравится сама мысль, что можно выйти из дома и улыбнуться тому, что видишь. У меня на веранде растет в голубом унитазе пальма, и временами я люблю выйти голым и пострелять из «магнума» сорок четвертого калибра по гонгам, которые повесил на склоне холма. Мне нравится, накачавшись мескалином, вывернуть усилитель на сто десять децибел, когда играет «White rabbit», а над снежными пиками Скалистых гор восходит солнце.

Но суть не в этом. В мире полно мест, где можно улететь в упоении от наркотиков, громкой музыки или оружия, но долго так не продлится. Два года я жил в квартале от Хейт‑стрит, но к концу 66‑го сам район превратился в магнит для копов и тухлого цирка с наркошами и пушерами психоделики, и места для жизни уже не осталось.

Случившееся с Хейт вторило тому, что происходило в Норт‑бич и в Виллидж, и вновь доказывало тщетность попытки захватить территорию, которую не можешь контролировать. Схема никогда не меняется: район с низкой квартплатой внезапно расцветает новизной, весельем и человечностью, потом делается модным, что привлекает прессу и копов – приблизительно одновременно. Проблемы с полицией привлекают еще большее внимание, а это притягивает тех, кто наживается на моде, и пушеров, а это означает деньги, последние привлекают джанки и грабящих их воров. О выходках первых и преступлениях вторых пишут СМИ, и – по какой‑то извращенной причине – начинается приток скучающих яппи, которых манит угроза жизни в «белом гетто», а их вкусы взвинчивают квартплату и цены на товары настолько, что первоначальным обитателям жить тут уже не по карману, а потому им – опять ‑приходится перебираться еще куда‑то.

Среди прочих последствий Хейт‑Эшбери наибольшие надежды возлагались на исход в коммуны в глубинке. Большинство таких коммун продержалось недолго – по причинам, которые задним числом понятны всем (вспомните сцену в «Беспечном ездоке», где бедолаги пытаются вырастить урожай на сухом песке). Но несколько коммун, как например Хог‑Фарм в Нью‑Мексико, преуспели и у целого поколения хиппи поддерживали веру в то, что будущее лежит за пределами городов.

В Аспене сотни беженцев с Хейт‑Эшбери обосновались после злополучного «лета любви» 67‑го. Это лето и здесь было невероятной и буйной оргией анаши, но с наступлением зимы волна спала и разбежалась ручейками бытовых проблем вроде поисков работы и жилья, а еще снежных заносов на пути к домикам, куда еще несколько месяцев назад легко было добраться. Многие из беженцев с Западного побережья двинули дальше, но несколько сотен остались: нанялись плотниками, официантами, барменами, посудомойками и год спустя влились в постоянное население. К середине 69‑го они занимали большую часть так называемого «низкого жилья» Аспена – сначала крошечные квартирки поближе к центру, потом небольшие дома за окраиной и, наконец, парки трейлеров.

Но большинство фриков считали, что выборы не стоят той хрени, какая за ними потянется, а противозаконные угрозы мэра лишь укрепили их уверенность, что политика это то, чего следует избегать. Одно дело, когда тебя берут за траву, потому что «преступление» стоит риска, но какой смысл рисковать угодить под суд за «политическую формальность», пусть даже делаешь все по закону?

(Это понятие «реальности» – критерий признака культуры наркотиков, которая ценит Немедленную Награду: приятный четырехчасовый улет превыше всего, включающего сдвиг во времени между Усилием и Концом. По этой шкале ценностей политика слишком «сложна» и слишком «абстрактна», чтобы оправдать какой бы то ни было риск или начальное действие. Это обратная сторона синдрома «хорошего немца».)

Нам даже в голову не пришло просить молодых хиппи «прийти сухими». Пусть приходят укуренные или даже голые, нам‑то что? Мы просили лишь, чтобы они зарегистрировались, а после пришли голосовать. Годом раньше эти люди не видели разницы между Никсоном и Хамфри. Они были против войны во Вьетнаме, но крестовый поход Маккарти их так и не достиг. У травяных корней Культуры Хиппи – мысль «просохнуть ради генов» считалась дурной шуткой. И Дик Грегори, и Джордж Уоллес собрали в Аспене неестественно большое число голосов. Джон Кеннеди, если бы его не убили, наверное, тут победил бы, но лишь с небольшим перевесом. Аспен, по сути, республиканский город: число зарегистрировавшихся республиканцев превосходит демократов более чем два к одному, но сумма регистрации от обеих крупных партий практически равняется зарегистрированным независимым, и большинство из них гордятся своей непредсказуемостью. Это разношерстная сборная солянка из левых/чудиков и берчеров: дешевых невежд, торговцев анашой, инструкторов горнолыжного спорта, нацистов и улетевших «психоделических фермеров», политические взгляды которых сводятся к самосохранению.

* * *

Под конец этой лихорадочной десятидневной эскапады (поскольку мы не вели ни счета, ни списков, ни записей) мы никак не могли знать,, ни сколько хиппи в самом деле зарегистрировались, ни сколько из зарегистрировавшихся придет голосовать. Поэтому испытали шок, когда под конец дня подсчеты наших наблюдателей показали, что Джо Эдвардс уже собрал более трехсот из четырехсот восьмидесяти шести новых регистрации.

Гонка обещала быть напряженной. Согласно избирательным листам, около ста избирателей за Эдвардса не явились, и мы решили, что сто телефонных звонков заставят по меньшей мере двадцать пять человек выйти из дому. На тот момент казалось, что двадцать пять как раз и станут нужной каплей, особенно в городке с четким разделением – всего лишь тысяча шестьсот двадцать три зарегистрированных избирателей на трех кандидатов.

Поэтому нам требовались телефоны. Но где их взять? Никто не знал. Пока одна девица, работавшая на телефонной станции, внезапно не раздобыла ключи от двухкомнатного офиса в старом здании «Элкс‑клаб». Она когда‑то там работала – у местного бизнесмена и бывшего битника по имени Крейг, уехавшего по делам в Чикаго.

Не обращая внимания на вопли и проклятья завсегдатаев бара в «Элкс‑клаб», где уже собирались войска мэра‑экстраверта, чтобы отпраздновать победу собственноручно избранного им наследника, мы захватили офис. По закону у клуба не было оснований нас туда не пускать,, хотя позже вечером руководство проголосовало за то, чтобы Крейг освободил помещение. А теперь он метит в законодательное собрание с избирательной платформой «Раздавим лосей». К шести вечера работа в новом офисе шла полным ходом. Телефонные звонки были исключительно краткими и прямыми:

– Поднимай задницу, придурок! Ты нам нужен! Иди и голосуй!

Человек шесть работали со списками у телефонов. Остальные разошлись обрабатывать коммунальные дома, пивнушки, хибары и коммуны, где, как мы знали, были избиратели, но не было телефонов. По мере того как распространялся слух, что у нас наконец есть штаб‑квартира, комнаты быстро заполнялись. Вскоре весь второй этаж «Элкс‑клаб» был забит отчаянно оравшими друг на друга бородатыми чудиками, странного вида людьми, сновавшими по лестницам со списками, блокнотами, рациями и ящиками «Будвайзера» в руках…

Кто‑то сунул мне в руку пурпурный леденец, сказав: – Черт, у тебя усталый вид! Чуток хорошего мескалина будет в самый раз!

Рассеянно кивнув, я сунул его в один из двадцати двух карманов моей красной парки. Прибережем на потом, решил я. Нет смысла обдалбываться, пока участки не закроют. Надо проверять вонючие списки, выжимать из них все до последнего голоса, звонить, напирать, орать на гадов, угрожать.

В комнатах воцарилась странная, безумная и наэлектризованная атмосфера, которой я не ощущал раньше. Прислонясь с банкой пива к стене, я наблюдал за работой избирательной машины. И через некоторое время понял, что изменилось. Впервые с начала кампании эти люди взаправду поверили, что мы победим – или хотя бы, что у нас есть сносный шанс. А теперь, когда оставалось не больше часа, они работали, как бригада шахтеров, посланных спасти из‑под завала товарищей. В тот момент (мое дело было уже сделано) я, вероятно, был наибольшим там пессимистом: остальные, похоже, были совершенно уверены, что Джо Эдвардс станет следующим мэром Аспена, что наш сумасшедший эксперимент с политической силой хиппи обернется победой и создаст прецедент на всю страну.

* * *

Нам предстояла очень и очень долгая ночь ожидания пока вручную подсчитают бюллетени, но еще до закрытия участков мы знали, что изменили саму структуру аспенской политики. Старая гвардия была обречена, либералы в ужасе, а андеграунд с пугающей внезапностью заявил о себе как очень серьезная сила. На протяжении всей кампании – на улицах и в барах – мне обещали, что если Эдвардс победит в нынешней мэрской гонке, на будущий год (в ноябре 1970‑го) я буду баллотироваться на должность шерифа, но мне и в голову не приходило, что взаправду придется избираться. Равно как я никогда бы всерьез не подумал, что мы сумеем «устроить переворот» в Аспене.

Но именно это сейчас происходило. Даже Эдвардс, с самого начала настроенный скептично, в канун выборов сказал, что, на его взгляд, мы «победим нациков». Сказал он это у себя в конторе, разбирая ксерокопии законов о выборах штата Колорадо для наших команд наблюдателей, и, помню, как меня поразил его оптимизм.

– Да ни за что на свете, – ответил я. – Если мы и победим, то едва‑едва, голосов на двадцать пять.

Но его замечание сильно меня встряхнуло. Черт побери! Может, мы действительно победим… и что тогда?

* * *

Наконец, около половины седьмого я почувствовал себя настолько бесполезным, топчась без дела, что решил, а пошло оно все, и свалил. Я напоминал себе Дэгвуда Бумстеда из комикса, мечущегося взад‑вперед перед родильным отделением. Пятьдесят часов кряду я не спал и носился как ошпаренный и теперь, когда бороться было больше не с чем, чувствовал, как прилив адреналина спадает. Поезжай домой, подумал я, съешь мескалин и надень наушники, скройся от этой публичной агонии…

У подножия длинной деревянной лестницы, ведущей от конторы Крейга на улицу, я заглянул в бар «Элкс‑клаб», набитый битком, шумный, счастливый… как и следует бару победителей. Его завсегдатаи ведь никогда не поддерживали лузера. Они же соль Аспена: владельцы магазинов, ковбои, пожарные, копы, строители, а их глава – самый популярный в истории городка мэр, отслуживший два срока и сам выбравший себе преемника недогения‑юриста. Я сверкнул «лосям» улыбкой и поднял два пальца знаком «Виктория». Трудно сказать, понимали ли они, что их человек уже спекся: что в гонке, где кандидатов вдруг стало три, он провалился еще вначале, когда местная Ассоциация строительных подрядчиков и все ее союзники‑риелторы приняли болезненное решение бросить Оутса, своего естественного кандидата, и все свое влияние употребить на то, чтобы остановить «хипушного кандидата» Джо Эдвардса. К выходным он уже вышел из борьбы, а к понедельнику оставался лишь вопрос, скольких подлых правых маразматиков удастся собрать, чтобы голосовать против Джо Эдвардса.

Противницей его была пятидесятипятилетная дамочка‑галантерейщица, которую поддерживали писатель Леон Юрис и местное республиканское большинство. Ив Хоумейер, много лет оттрубившая функционером у колорадских республиканцев, тысячи долларов потратила на супермещанскую кампанию лишь бы переиначить себя под бесхребетную Мейми Эйзенхауэр. Она ненавидела бездомных собак, а от мотоциклов у нее звенело в ушах. Прогресс – это очень мило, а строительство – полезно местной экономике. Аспен надо сделать безопасным, чтобы тут и дальше спускали денежки «Лыжный клуб Атланты» и «Техасские кавалеры», а значит, надо построить четырехополосное шоссе через весь город и еще десятки кубов‑многоквартирников, чтобы потрафить туристам.

Если Оутс был Эгню, то она выделывалась под Никсона. Пусть от вида голых хиппи ее тошнило, она не требовала сразу рубить им головы. Она была старой и эксцентричной, но не такой подлой, как воинственные сторонники Оутса, которым нужен был мэр, давший бы им волю вздуть любого, кто, на их взгляд, не похож на прирожденного кандидата в «Элкс‑клаб» или «Игле». И если Оутс хотел превратить Аспен в разновидность Атлантик‑сити, Ив Хоумейер хотела лишь превратить его в Санкт‑Петербург с налетом Диснейленда. Она лишь наполовину соглашалась со всем, что бы ни провозглашал Ленин Оутс, но ясно давала понять, что кандидатуру Джо Эдвардса считает истинным слабоумием, разновидностью идиотии, столь гнилостной и неправильной, что даже думать о ней могут лишь отбросы общества.

Оутса мы уже побили, но я слишком устал, чтобы в тот момент изводить «лосей», и как это ни странно, мне было их жаль. Их вот‑вот задавит кандидат, у которого с ними общего больше, чем они подозревают. Причины бояться кампании Эдвардса были как раз у продажных шлюх, зарабатывающих на лыжниках, и у местных застройщиков, слетевшихся роем ядовитых тараканов скупать и продавать всю долину из‑под ног у тех, кто все еще считает ее не просто удачным капиталовложением, а хорошим местом для жизни.

Главным пунктом нашей программы было выгнать всех до одного грабителей от недвижимости, помешать департаменту дорог штата провести через город четырехполосное шоссе, вообще запретить машины на центральных улицах, сами улицы превратить в бульвары и скверы, чтобы любой, даже фрик мог бы делать то, что правильно. Копы стали бы сборщиками мусора и ремонтниками при парке городских велосипедов – бесплатных для всех. Никаких больше громадных, съедающих пространство жилых блоков, которые застят вид тем, кто хочет, подняв взгляд, с главной улицы увидеть горы. Никакой порчи земель, никаких арестов за «игру на флейте» или «блокирование тротуаров». Плевать на туристов, пусть шоссе заканчивается тупиком, а алчных разгоним, вообще создадим город, где можно жить по‑человечески, а не гнуть спину ради сводящего с ума лжепрогресса.

Платформа Джо Эдвардса была «против застройщиков», а не против старожилов и фермеров. Слушая последних, трудно было понять, как они могут оспаривать нашу программу – разве только они взаправду боялись, что с победой Эдвардса утратят возможность продать землю тому, кто больше предложит. Они говорили, Эдвардс внедрит всякие ужасы, вроде зонирования и защиты экологии, которые разрушат их старый добрый образ жизни. Покупай дешево, продавай этично. Свободное предпринимательство во всей красе. Но те немногие, кто давал себе труд с ними спорить, вскоре обнаруживали, что их ностальгические разговоры о «старых добрых днях» и «традициях этой мирной долины» – лишь неуклюжее прикрытие для страхов перед «новоприбывшими/социалистами».

Кампанией Эдвардса мы хотя бы положили конец глупой сентиментальной чепухе о «любящих свою землю старожилах».

Выйдя из здания «Элкс‑клаб», я на минуту остановился на Эймен‑стрит посмотреть на горы вокруг городка. На Смагглер к северу уже лег снег, и на склоне Белл, за Литтл‑Нелл, лыжни казались смутными белыми линиями. Там – модные платные трассы, ждущие Рождества и роя толстосумов‑лыжников, приносящих Аспену его благосостояние: 8 долларов – чтобы покататься с этих холмов, 150 – за хорошие лыжи, 120 – за «правильные» ботинки, 65 – за свитер от «Мэгги», 75 – за парку на гагачьем пуху. И еще 200 – за палки, перчатки, очки, шапочку, носки. И еще 70 долларов – за лыжные штаны…

М‑да. Лыжная индустрия – большой бизнес. А «вокруг лыж» – еще больший: 90 долларов в день за апартаменты в «Аспен‑Альпс», 25 долларов с человека за обед с вином в «Парагоне». И не забудьте про «Бейтс‑флоутерс» (официальные кроссовки олимпийской сборной США – самое худшее, хлипкое дерьмо, какое только можно себе представить, за 30 долларов пара).

Все вместе получается в среднем 500 долларов в неделю на одного типичного болвана, который покупает и снаряжение, и стиль по Playboy. Умножьте сто долларов в день на столько‑то лыжных дней, зафиксированных в сезон 1969/70 года Аспенской лыжной корпорацией, и получите умопомрачительный доход – для деревеньки в Скалистых горах с постоянным населением чуть больше двух тысяч человек.

И это только половина истории, другая – ежегодные 30‑35 % роста доходов на всех денежных фронтах. Такова (во всяком случае, до экономических эскапад Никсона) золотая жила, конца которой не видно. За последние десять лет Аспен стал подиумом и денежным центром золотой лихорадки, на которой становились миллионерами. После Второй мировой войны немцы стеклись сюда из Австрии и Швейцарии (твердя, мол, нет, мы не из Германии), чтобы стать сотрудниками зачаточных тогда неврологических курортов и спортивных центров, которые по популярности вскоре побьют гольф и боулинг. Сейчас, когда горные лыжи прочно вошли в сознание Америки, те немцы‑проходимцы превратились в респектабельных бюргеров. Им принадлежат рестораны, отели, спортивные магазины и, главное, большие участки земли в окрестностях Аспена.

* * *

После отчаянной, с трюками и клоунадой кампании мы проиграли всего в шесть (6) голосов из тысячи двухсот. На самом деле мы проиграли на один (1) голос, просто пять из наших отсутствующих бюллетеней не поспели вовремя – в основном потому, что были посланы по почте (например, в Мексику, Непал или Гватемалу) за пять ней до выборов.

Мы едва не получили контроль над городом, и это важнейшее отличие нашей акции в Аспене от, скажем, кампании Нормана Мейлера в Нью‑Йорке, которая была обречена с самого начала. На тот момент мы не знали прецедентов своей кампании, и даже сейчас по спокойному размышлению на ум приходит лишь одна подобная попытка, когда Боб Шир выставил свою кандидатуру на выборах 66‑го года в конгресс США от Беркли‑Окленд и, постаравшись потеснить либерала Джеффри Коэлена, проиграл на какие‑то два процента. В остальном даже самые радикальные вылазки в предвыборную политику были театральными, заранее обреченными эскападами в стиле Мейлера‑Бреслина.

Та же существенная разница очевидна уже в 70‑м с его россыпью попыток захватить различные шерифские вотчины. Стью Альберт, выступая от Беркли с платформой неохиппи, набрал 65 000 голосов, но вопрос о его победе даже не рассматривался. Другим заметным исключением стал Дэвид Пирс, тридцатилетний юрист, которого в 1964 г. и впрямь выбрали мэром калифорнийского города Ричмонд (население 100 000 с гаком). Пирс собрал огромное число голосов в негритянском гетто, главным образом благодаря своему образу жизни и обещанию покончить со «Стандарт Ойл». Он занимал свой пост, по сути управлял городом, три года, но в 1967 г. внезапно все бросил, чтобы перебраться в монастырь в Непале. Сейчас он в Турции, но собирается в Аспен, а отсюда двинет в Калифорнию, где намеревается баллотироваться в губернаторы.

Еще одним был Оскар Акоста, кандидат от «Браун пауэр» на должность шерифа округа Лос‑Анджелес, который собрал 110 000 голосов из порядка двух миллионов.

Тем временем в Лоуренсе, штат Канзас, Джордж Кимболл (министр обороны от местной партии «Белых пантер») уже выиграл на предварительных выборах демократов, – был единственным кандидатом, но предполагает, что всеобщие выборы проиграет как минимум десять к одному.

Учитывая, сколько людей явилось голосовать за Эдвардса, я решил махнуть рукой на собственные клятвы и баллотироваться в шерифы. Когда Кимболл и Акоста недавно приезжали в Аспен, они были изумлены, поняв, что я действительно считаю, что могу выиграть. Предварительный опрос показал, что я сильно обогнал демократа, в настоящий момент занимающего этот пост, и лишь чуть отстаю от претендующего на него республиканца.

Суть в том, что в результате кампании Эдвардса политическая ситуация в Аспене настолько нестабильна, что победить сейчас способен любой кандидат от фриков.

Впрочем, мне пришлось бы очень потрудиться – и в ходе кампании развивать поистине мерзкие идеи, – чтобы набрать меньше 30 % голосов на трехсторонних выборах. И любой кандидат от андеграунда, который взаправду хотел бы победить, мог бы с самого начала рассчитывать на рабочее ядро в эдак сорок процентов электората, тогда его шансы на победу будут зависеть исключительно от инерции ответного удара, точнее, от того, насколько откровенные страх и отвращение вызовет его кандидатура у бюргеров, так долго контролировавших местных кандидатов.

Шанс на победу может повиснуть тяжелым жерновом на шее любого политического кандидата, который в душе, вероятно, предпочел бы растратить свои силы на череду диких нападок на все, что дорого избирателям. В этом методе явно чувствуется эхо фильма «Чудотворец»: сперва надо создать невероятный психологический лабиринт, потом затащить в него избирателей, а дальше обрушивать на них горы тарабарщины и безжалостно шокировать. Таков был метод Мейлера, принесший ему пятьдесят пять тысяч в городе с десятимиллионным населением. Но на самом деле это скорее разновидность мщения, чем избирательная политика. Она достаточно эффективна как в Аспене, так и где‑либо еще, но как политическая стратегия чревата серией катастрофических провалов.

Как бы то ни было, подход «Чудотворца» – одна сторона «новой политики». Стратегия не слишком действенная, зато очень забавная, – если не считать ее обратной стороны, какая проявилась во время президентской кампании Джина Маккарти и Бобби Кеннеди в 1968‑м. В обоих случаях признанные кандидаты заявляли о своем переходе к некоему новому и более молодежному мышлению (или политической реальности), которое настроит их на одну волну с более новым, молодым и непривычным электоратом, до того считавшим их обоих никчемными.

И это сработало. Оба «обращения» имели громадный успех – какое‑то время. Пусть сама по себе тактика представляется циничной, все‑таки трудно судить, породила ли она «обращение», или дело обстояло наоборот. Пока особого значения это не имеет. Мы говорим о формате политических акций: если концепция «Чудотворца» к нему применима, то формат Кеннеди‑Маккарти следует рассматривать как иной, особенно если учесть, что демократическая партия уже сейчас усиленно старается провернуть тот же финт в 1972‑м, когда единственной надеждой демократов свергнуть Никсона опять станет какой‑нибудь признанный кандидат на грани климакса, который начнет вдруг в 1971 г. глотать кислоту, а летом 72‑го отправится на рок‑фестиваль и будет при каждом удобном случае скидывать рубашку, а его жена сожжет свой бюстгальтер. И миллионы молодых проголосуют за него и против Никсона.

Или нет? Есть все‑таки еще один формат, именно тот, на который мы наткнулись в Аспене. Почему бы не бросить вызов истеблишменту, выставив кандидата, о котором вообще никто не слышал? Который никогда не был подготовлен и натаскан для своего поста? Чей стиль жизни уже настолько странен, что мысль об «обращении» ему даже в голову не придет?

Иными словами, почему бы не подыскать честного фрика и не выпустить его на чужую территорию, пусть покажет всем «нормальным» кандидатам, какие они есть и всегда были никчемные лузеры? Зачем подстраиваться под сволочей? Зачем предполагать, что у них есть мозги? Откуда такая уверенность, что при кризисе они не сломаются? (Когда япошки ворвались в олимпийский волейбол, они контратаковали всех странными, но безумно легальными приемами вроде «японский ролл», «крошка‑шип» и «молниеносный брюхо‑пас», превративший их более рослых противников в хнычущие тряпки.)

Такова суть того, что кое‑кто называет «аспенским методом» в политике: не выходить за рамки системы и не сотрудничать с ней, но разоблачать ее блеф, сумев вывернуть ее наизнанку, постоянно при этом сознавая, что властьимущие не так уж умны. К концу кампании Эдвардса я, невзирая на собственные предубеждения, пришел к выводу, что Закон на самом деле на нашей стороне. Не копы, не судьи или политики, но сам Закон, пропечатанный в скучных и заскорузлых учебниках юриспруденции, с которыми мы постоянно справляемся, потому что у нас нет другого выбора.

* * *

Но в ноябре 1969 г. у нас не было времени теоретизировать. Помню список книг, которые я хотел найти и прочесть, чтобы узнать что‑нибудь о политике, но какое там чтение, у меня едва хватало времени на сон. Став де‑факто руководителем кампании, я казался себе человеком, который случайно развязал кровавую войну банд, и по мере того как кампания Эдвардса становилась все безумнее и ядовитее, единственной моей заботой было спасти собственную задницу, отвратив катастрофу. Я вообще не знал Эдвардса, но к середине октября чувствовал личную ответственность за его будущее, а в тот момент перспективы у него были не радужные. Билл Данэвей, «либеральный» издатель Aspen Times, сказал мне утром в день выборов, что я «собственноручно уничтожил юридическую карьеру Джо Эдвардса в Аспене», «затащив его в политику».

Таков был убаюкивающий миф либералов: сбрендивший на наркотиках писатель‑эгоманьяк из Вудс‑Крик накачался лошадиными транками и свой дурной трип взвалил на местную популяцию хипарей, обычно вполне безоби<