Встреча с обитателями леса Итури

 

На первый взгляд пигмей кажется карикатурой на человека, миниатюрным изображением, выполненным неумелой рукой. Сначала я нередко ловил себя на том, что смотрю на пигмеев как на цирковое чудо, но однажды меня поразила мысль: «А каким кажусь им я?»

Если мне пигмей кажется сморщенным десятилетним подростком, то он должен смотреть на меня как на неуклюжего, неестественно прямого и плоского великана.

Золотисто-коричневый цвет кожи пигмея, без сомнения, кажется ему самым нормальным, золотой серединой между темно-коричневым цветом кожи его соседей банту, живущих у кромки леса, и противоестественной бледностью случайных белых посетителей. Возможно, он подозревает, что я не весь такой бледный. Но он не уверен в этом, так как вместо того чтобы носить удобную набедренную повязку из коры, весь я, за исключением рук и лица, закутан в одежду, а на моих ногах тяжелые кожаные башмаки.

Мне довелось жить в лесу с пигмеями, которые никогда не видели белых или встречали их всего несколько раз. Однажды пигмей, желая убедиться, не намазал ли я свою кожу белой краской, провел пальцем по моей руке. Пигмеи сильнее интересовались белым человеком, чем большинство африканцев, с которыми мне приходилось встречаться. Они щупали мою одежду, обследовали мою палатку и дивились на мои киноаппараты. Когда я что-нибудь варил себе, они усаживались в кружок и молчаливо наблюдали, как я ем. Время от времени они переглядывались и ухмылялись.

Однажды я вскрыл банку бекона, стал жарить его, и он наполнил поляну своим ароматом. В тот раз вокруг моего костра собралось много пигмеев. Но пигмеи никогда ничего у меня не просили, да их было слишком много, и моих небольших запасов не хватило бы на всех.

Любопытные пигмеи все же не совсем понимали, почему белый человек предпочитает фотографировать животных, вместо того чтобы убивать и есть их. Но пигмеи легко улавливали мое настроение и чувства — раздражение, нетерпение или радость.

Пигмеи относятся к белым дружелюбно, потому что те всегда приносят им в подарок драгоценную соль. Если вы протянете пигмею пригоршню соли и пригоршню сахару, он выберет соль и тут же начнет сосать ее, как будто это леденцы. В лесу трудно найти соль, и пигмеи страдают от недостатка ее.

Впервые встретив пигмея, невольно удивляешься. Средний рост настоящих пигмеев, бамбути леса Итури, всего четыре фута, а большинство из нас привыкло, что только дети бывают такого роста. Пигмеи же совсем не дети, хотя у них есть детские черты в характере, прежде всего наивная непосредственность. У стариков волосы и бородки седые, а лица изборождены морщинами.

Почтенные матроны, ростом три фута девять дюймов, привязывают детей к спине, и миниатюрность матерей особенно бросается в глаза, потому что младенцы пигмеев такой же величины, как и наши дети в этом возрасте. Но после десяти лет пигмейские ребята перестают расти.

Вы невольно смутитесь, если женщина ростом с вашу племянницу окажется беззубой старухой. Или, глядя на подростка, вдруг осознаете, что он, может быть, убил уже полсотни слонов, перерезая им сухожилия задних ног. Ваше предвзятое мнение о человеческих ценностях и отношениях рушится, и, право, ради одного этого стоит путешествовать по дальним странам.

Если вы долго поживете с пигмеями в их лесу, ваше первоначальное впечатление от их детского роста сглаживается и даже исчезает совсем. Их рост превосходно гармонирует с окружающей обстановкой, с их занятиями, жилищами и оружием. Вам начинает казаться неестественно большим ваше собственное тело, и вы думаете, что именно его величина мешает вам стать таким же искусным лесным следопытом, как пигмеи. Придет время, и вы начнете смотреть на пигмеев как на людей, ни в чем не уступающих вам, но с иной наследственностью, иными привычками и обычаями и живущих в иной природной среде.

Но может ли цивилизованный человек так же хорошо понимать пигмея, как человека своего общества? Думаю, что может, хотя путешественники и исследователи обычно отрицают это. Даже те из них, которые дольше меня жили среди пигмеев, утверждали, что невозможно перекинуть мост через пропасть, созданную тысячами лет эволюции и отделяющую нас от этих «живых ископаемых» каменного века. Но мне кажется, эти высказывания — попытка замаскировать свою неудачу. Пауль Шебеста, крупный антрополог, долго жил с пигмеями и хорошо узнал их. По-моему, я тоже знаю немало бамбути Итури лучше, чем многих моих нью-йоркских знакомых. Пигмей никогда не прячет свой внутренний мир за стеной притворства или условностей.

Вы мало что узнаете о бамбути, если просто остановитесь на шоссе Ируму — Мамбаса и будете снимать «пигмеев компании Кука», стандартную приманку туристов.

В тридцатых годах, когда я впервые посетил Африку, шоссе только что провели, и на нем редко появлялись туристы. На шестьсот миль шоссе в девственных экваториальных джунглях приходился один гараж. Проезжая по этой дороге, вы лишь по рассказам других могли знать, что по обе стороны ее за зеленой стеной леса живут пигмеи, а также окапи, слоны, леопарды, трубкозубы[8], попугаи, шимпанзе и питоны. Увидеть же их вам не удалось бы. Только шорох листьев говорил бы вам, что в чаще кто-то скрывается, но кто, осталось бы для вас загадкой.

Если вы путешествовали по ночам, вам иногда преграждали путь слоны и вы надеялись, что они не обратят на вас внимания. В сумерках вы могли видеть удирающую самку бабуина с детенышами, которые прицепились к ее спине. И если вы много раз проезжали по этой дороге, вы могли случайно встретить группу пигмеев, которые при вашем приближении скрылись бы в зарослях. Если у вас был проводник, говорящий на кингвана, местном диалекте языка суахили, который обычно понимают пигмеи, и если один пигмей оказывался храбрее остальных или случайно знал вашего проводника, то, может быть, он решился подойти к вам шагов на двадцать. Предлагая соль, можно было уговорить его подойти ближе и даже выманить из леса его друзей. Но в лучшем случае состоялась бы короткая беседа, не больше способствующая взаимопониманию между вами, чем десятиминутный визит жителей Марса на Землю — сближению обитателей этих планет.

Теперь, конечно, многое изменилось. Банту расчистили участки леса вдоль дороги под деревни и посевы пизанга, бобов, риса. Многие пигмеи время от времени посещают эти деревни, некоторые ближе ознакомились с дорогой, непонятными людьми и автомобилями. Они научились позировать и даже привыкли танцевать без воодушевления перед туристами. Но пока цивилизация еще не оказала влияния на жизнь обитателей Итури. Одна узенькая дорога на несколько тысяч квадратных миль первобытного леса — тонкая полоска, которую джунгли могут поглотить бесследно за несколько месяцев. Банту, рискнувший без проводника-пигмея углубиться в лес хотя бы на милю, никогда не найдет дороги домой. Одна женщина банту, заблудившись в лесу, два дня бродила по кругу в полном отчаянии. Но, к счастью, произошло сразу два чуда: она осталась жива и встретила знакомого пигмея. Он привел ее в деревню, в нескольких сотнях ярдов от которой она кружила.

Между банту, живущими у края Итури, и пигмеями существует определенная взаимозависимость. Только через банту можно установить контакт с бамбути. Вот уже полвека исследователи, миссионеры и правительственные чиновники вынуждены прибегать к помощи банту, чтобы познакомиться с пигмеями.

Если вы хотите приобрести на память пигмейский лук, стрелу, копье или головной убор, вам не удастся купить их у пигмея — владельца этих вещей, сколько бы вы за них ни предлагали. Вы можете купить их только у банту — «покровителя» этого пигмея. Если вам нужны проводники или охотники-пигмеи, вы тоже договариваетесь с банту.

Но слово «покровитель» не дает правильного представления об отношениях банту и пигмея. Маленькие бамбути совершенно независимые люди, горячо любящие свободу и решительно отстаивающие в случае необходимости свои права. Банту, «покровительствующий» пигмеям, называет их «своими», но он не может никак распоряжаться ими. Он не в состоянии прогнать пигмея из его владения, даже если бы и пытался, но он никогда и не пытается.

Пигмеи-охотники поставляют банту слоновую кость и мясо и, кроме того, помогают им убирать урожай. Веками пигмеи жили, сами снабжая себя всем необходимым. Банту ознакомили пигмеев с бананами, маниокой, сахарным тростником, железными наконечниками для стрел и копий, табаком и гашишем. Но все остальное пигмеи отвергли — христианство, налоги, одежду.

Если бы пигмейское общество было более развитым, пигмеи просто торговали бы с банту. Лесные охотники относили бы мясо и слоновую кость на рынок и продавали по высоким ценам. Но пигмеи не имеют представления о денежной торговле, им знаком только товарообмен. Если бамбути приносит банту мясо, тот дает ему бананы и железные наконечники для стрел. Он имеет дело только с этим банту и, возможно, убедит своих близких и дальних родственников последовать его примеру. Ныне многие пигмейские семьи, живущие на краю леса, довольно тесно связаны с банту, и некоторые банту «покровительствуют» десяти, двадцати пигмеям и даже больше.

Существующие отношения с пигмеями выгодны банту. Принесенные охотником бамбути бивни слона банту может продать за двести долларов скупщику слоновой кости; человек, рисковавший жизнью, получает вещи, которые стоят десяток долларов, а остальное забирает себе посредник — банту.

Обычно пигмей знает это. Он протестует, ругает банту и пытается получить за следующие вещи побольше. Но хотя пигмей мог бы не появляться больше из леса и никто не стал бы его искать там, он никогда не решается совсем порвать связь с деревней банту.

Банту охотно берут в жены пигмеек, особенно теперь, когда банту близко познакомились с первыми плодами западной цивилизации — венерическими болезнями и все больше женщин банту становятся бесплодными. Но пигмеи не женятся на банту. Вероятно, женщины банту не могут выдержать трудностей бродячей жизни охотников, а ни один пигмей не променяет свой лес на жизнь в деревне.

Иногда пигмейки, жены банту, возвращаются к своим семьям в Итури. Однажды, когда я жил в лесу с пигмеями, двое юношей из деревни пришли навестить свою мать-пигмейку, ушедшую от мужа банту. Они были настоящими сельскими жителями, тогда как их мать, хотя она и провела вне леса много лет, была настоящей лесной пигмейкой. Муж не особенно горевал по ней: у него остались сыновья — главное, ради чего он женился.

Чтобы познакомиться с бамбути, путешественник должен прибегнуть к помощи их «покровителей» — банту. Обычно при появлении в лесу «посторонних» пигмеи просто «растворяются» в чаще, куда не отваживались проникать даже работорговцы. Они могут враждебно встретить того, кто без спросу вторгнется на их территорию. Стэнли считал пигмеев самыми опасными врагами из всех африканских племен, оказавших ему сопротивление. Даже сейчас банту относятся с должным чувством уважения к пигмейским лукам и стрелам.

Из полуметровых луков, кажущихся на первый взгляд игрушечными, бамбути без промаха стреляют отравленными стрелами. До сих пор точно неизвестно, из чего пигмеи приготовляют яд для стрел. Одни считают, что это стрихнин из древесины евфорбии, другие говорят о высушенном змеином яде, третьи — соке болотных орхидей или жидкости из разлагающихся насекомых. Вероятно, пигмеи пользуются всеми этими и, возможно, другими «источниками», в зависимости от того, что окажется «под рукой». Во всяком случае, яд действует безотказно.

Впервые я встретил пигмеев в 1937 году. Мне помог Калуме, вождь деревни банту, расположенной между Бени и Ируму у восточного края Итури. В языковую группу банту входят различные племена и народы, говорящие на родственных языках. Банту того района, где был я, назывались банданде. Главным вождем их был Калуме, которому подчинялись старейшины, или младшие вожди.

Калуме, высокий, мускулистый мужчина в длинном одеянии, принял меня дружески и любезно. Он широко улыбался во время моей речи на языке кингвана, которую для меня записал латинскими буквами Аттилио Гатти, уже несколько лет знавший Калуме. Звуки, которые я запинаясь произносил, к моему великому удивлению, оказались понятными Калуме. Я мог прибегнуть к помощи Цезаря, но мне хотелось хоть раз за время первой экспедиции поговорить на кингвана.

Я быстро договорился с Калуме, сделав небольшие подарки ему и другим вождям и показав соль и пальмовое масло, захваченные мною для пигмеев. Вождь спросил, предпочитаем ли мы увидеться с пигмеями здесь, в деревне, или отправимся к ним в лес. Недалеко есть лагерь пигмеев, и к нему ведет неплохая для Итури тропа.

Я, конечно, хотел видеть пигмеев в их собственных хижинах, в естественной обстановке. Пигмей, пришедший для «показа» в деревню банту, будет моргать от непривычно яркого света, и, вероятно, у него быстро заболит голова. Ведь бамбути не любят выходить из леса, потому что плохо переносят тропическое солнце. Я дам пигмею соль, он отправит ее в рот и довольно улыбнется. Потом мы обменяемся бестолковыми вопросами и ответами через переводчика, и больше ничего.

Поэтому мы и углубились на несколько миль в Итури, после того как Калуме послал вперед гонца, чтобы дать знать пигмеям о прибытии белого человека с подарками. Я думал, вождь банданде оповестит пигмеев барабанным боем, как обычно делается в Итури. Но лагерь пигмеев был всего в нескольких милях от деревни, и тропа, ведущая к нему, оказалась достаточно заметной, чтобы деревенский житель мог ходить по ней без провожатых.

Впоследствии я не раз слышал барабанный бой в глубине леса, сзывавший бамбути. Этот звук всегда переносил меня на несколько веков назад. Должно быть, у каждого из нас где-то глубоко хранятся воспоминания о первобытной жизни, и барабаны пробуждают их.

Пройти три-четыре мили нетрудно, если только вы находитесь не в чаще Итури. Кажется, джунгли возмущены вашим вторжением и всячески стараются задержать вас. Позднее, когда я побывал с бамбути в лесу, мне стало ясно, что моя первая прогулка в Итури была нетрудная. Но в то время эта тропа казалась мне местами непроходимой. Сопровождавшие нас банту быстро шли по ней, и, хотя им было далеко до настоящих лесных людей, по сравнению с ловкими движениями африканцев мои казались неуклюжими.

Эту первую «экскурсию» в глубь тропического леса я никогда не забуду. Ветви колючих кустов тянулись ко мне, вцеплялись в одежду и крепко держали ее, пока я, разрывая прочную ткань, не вырывался из их объятий; крапива обжигала руки, мокрые листья гигантских папоротников хлестали по лицу, петли лиан, как щупальца осьминога, обвивались вокруг тела. Особенно трудно было идти, когда пришлось сделать крюк в несколько сот ярдов в обход огромного махагониевого дерева, которое свалилось на тропу, сожженное молнией.

Но зато над упавшим деревом (девяти футов диаметром) в сплошном пологе леса образовался просвет, и мы минут двадцать видели небо и даже сделали несколько кадров. Потом над головой опять нависла темно-зеленая крыша, превращавшая солнечный свет в зеленоватую дымку. Я знал, что всего через два-три года этот ослепительно сверкающий клочок солнечного неба закроют ветви деревьев, которые тянутся ввысь, к свету. Но к тому времени другие деревья, иные высотой до двухсот футов, рухнут, подточенные термитами или просто под бременем лет, и в лесу появятся новые «окна».

Мы видели большую колонию термитов, способных подточить любое дерево. Высота термитника была более десяти футов, и в нем, должно быть, жили миллиарды этих крошечных созданий. Там, в глубине, копошатся болезненно белого цвета насекомые, заботящиеся о своей королеве, неимоверно раздувшейся машине для изготовления яиц, во много раз более крупной, чем королевские гвардейцы. «Рабочие», которые не выносят дневного света и никогда не покидают термитник, без устали трудятся круглые сутки. Они выращивают грибки — пищу для всех обитателей термитника. Когда я проткнул эту кучу земли длинной палкой, оттуда высыпала целая армия «солдат». Они яростно бросились на поиски врага, «стреляя» из головных желез струями липкой жидкости. Если какое-либо другое насекомое оказывается облитым этой жидкостью, оно не может выбраться из нее и становится легкой добычей термитов.

Дальше тропа пролегала через поляну. Но едва вступив на нее, мы поняли, что это грязная топь, и в ней, как в клею, увязали ноги. И здесь не было лиан, подтягиваясь за которые легче было бы двигаться. Оставалось хвататься только за воздух: он был так насыщен влагой, что казался осязаемым.

Сразу за болотом местность как будто начала повышаться. В лесу это нелегко определить, потому что вперед видно всего на несколько шагов. Только чувствуешь, как тело слегка наклоняется во время ходьбы, и понимаешь, что идешь вверх по склону. Через десять минут мы спускались с холма. Авиаторы говорят, что ориентируются «по положению сердца». Я управлял своим телом по ощущению в подошвах.

Мы углублялись в лес, и нам начали встречаться дикие животные. Переходя вброд узкий ручей с кристально чистой водой, я увидел, как в зарослях промелькнула длинная змея, но не успел определить, к какому виду она относится.

Когда я впоследствии описывал ее — очень тонкую, не толще моего большого пальца, но длиной футов девять, мне сказали, что это была, вероятно, черная мамба — самая опасная из всех африканских змей.

Я поскользнулся и упал на гнилое бревно, лежавшее рядом с тропой. Над головой резко закричал попугай, как бы издеваясь над моей неловкостью. Его крик подхватили другие попугаи, я услышал над собой шум крыльев и шелест потревоженных листьев. Но увидеть птиц не удалось. Потом мы выбрались на полянку без поросли, и я остановился перевести дух. Здесь росли белые и розовые орхидеи, я притворился очень заинтересованным и тщательно осматривал их, дожидаясь, когда успокоится сердце. Мы двинулись дальше и спугнули стайку крупных бабочек, которые, заметавшись в панике, улетели к верхушкам деревьев. До моего слуха донесся знакомый звук, и я остановился снова. Мне почудилось, что я стою в птичьем павильоне Центрального нью-йоркского парка. Только вместо отвратительного смрада зоопарка я вдыхал запах цветов и гниющей растительности. Свистели ткачики, пронзительно кричали попугаи и хихикали высокими и резкими голосами миниатюрные солнечные птицы[9].

Иногда вы можете целый час идти по лесу, не слыша ни одного звука, кроме хруста сухих веток под вашими ногами. Когда вы останавливаетесь, воцаряется полная тишина, как в молчащей телефонной трубке. Даже ветер не шелестит листьями. Вам кажется, что в лесу нет ни души. Зато в другой раз вы очутитесь в центре бури звуков и хаоса движений. Кричат, поют и пищат птицы, порхая с ветки на ветку. Спорят и ругаются черные и белые обезьяны колобусы, в панике проносясь высоко над вами. Взлетает с шумом, напоминающим рев моторов эскадрильи бомбардировщиков, выводок гвинейских куропаток. Внезапный треск сучьев и колыхание листьев скажут вам, что в десяти футах правее вас пронеслось какое-то крупное животное, объятое ужасом, и вы гадаете, кто это — леопард, слон, окапи, кабан? Вас охватывает сложное чувство, вам хотелось бы увидеть редкое животное — окапи, но вы боитесь встретить вместо него рассерженного слона. Не ломайте голову, вы все равно не узнаете, кто это был. Можете быть уверены в одном — это не пигмей, он всегда пробирается по лесу бесшумно.

Наконец у меня появилось второе дыхание, а с ним чуть больше проворства и грации в хождении по лесу. Может быть, Итури оставил меня в покое, раз уж я зашел так далеко в глубь его? Как бы то ни было, я перестал спотыкаться и умудрялся чаще увиливать от цепких веток и лиан. Но теперь стали невыносимыми москиты и другие насекомые. Они все время сопровождали нас, но чем дальше мы шли, тем больше их скоплялось. Вероятно, у них есть свой лесной телеграф, как барабан у пигмеев, и он всюду разносил весть о нашем приближении. С нами вместе двигались тучи насекомых, которые жалили, кусали и жужжали в уши. Когда я стал громко выражать недовольство, Цезарь заметил, что нам еще повезло: мы не встретили переселяющихся муравьев. Итури оставил их про запас.

Несмотря на трудности пути, я был в приподнятом настроении. Я искал первобытного — и вот я рядом с ним. На сколько тысячелетий назад пронесся я, пройдя всего три-четыре мили?

Конечно, я не палеонтолог и не антрополог, но я прочел в энциклопедии сжатое и ясное определение различных эпох в жизни человечества. В эпоху палеолита люди уже пользовались при взаимном общении речью и создали первые «общественные» организации, но еще не вели оседлого образа жизни и не знали земледелия. В течение следующего периода, неолита, человек научился возделывать землю, плавить металлы, приручать диких животных и сооружать постоянные поселения. По-моему, пигмеи бамбути — люди эпохи палеолита. Они живут только охотой, не занимаются земледелием, у них нет домашних животных, за исключением маленьких охотничьих собак. Они употребляют железо лишь несколько десятилетий и получают его от своих соседей — банту, снабжающих лесных кочевников и глиняными горшками. Во время экспедиции 1937 года я изредка видел такие горшки на стоянках пигмеев поблизости от деревень банту, но совсем не встречал их в отдаленных местах, где мясо подвешивают над костром, а зеленые бананы жарят в углях. Во время последующих экспедиций мне все чаще попадались горшки, которыми пользовались лесные люди.

С путешественниками пигмеи обычно говорят на языке своих соседей — банту. В сношениях друг с другом все племена пигмеев пользуются языком, известным под названием килези (или кимбути), развившимся, вероятно, из древнего пигмейского языка, о котором ничего не известно. Пигмейский диалект кингвана, «международного» языка Центральной Африки, очень прост, и его можно назвать «упрощенным кингвана».

Высшая форма общественной организации у них — род.

Не считая того, что пигмеи совсем недавно заимствовали у банту, они, видимо, живут так, как жили в эпоху палеолита.

Итак, четырехмильный переход перенес меня на двадцать тысяч лет назад!

Я еще испытывал благоговение, вызванное этой мыслью, как вдруг меня ослепил яркий свет. Мы вышли из лесного полумрака на поляну, залитую солнечным светом. Я остановился, прищурился и увидел жилища пигмеев — дюжину крытых листьями ульеобразных хижин высотой около четырех футов.

Я стоял рядом с Калуме, двумя старшинами банту и Цезарем, ожидая пигмеев. Но они не появлялись. Мы слышали только собственное дыхание.

Но вот мы заметили движение листьев на той стороне поляны, мелькнуло лицо цвета меди, и затем опять все замерло. Я понял, что на нас смотрят десятки глаз, и мной овладело неприятное чувство. Если бы пигмеи были возмущены нашим вторжением в их владения, какую превосходную мишень могли бы мы для них представлять! Нас мгновенно пронзили бы десятки стрел противника, остававшегося невидимым.

Теперь пигмеи не убивают чужаков, проникающих в их лес, но, согласитесь, неприятно сознавать, что за вами наблюдает столько людей, которых вы никогда не увидите, если они не захотят показаться вам. Не один путешественник много дней бродил с проводником-пигмеем по Итури, зная, что другие пигмеи идут рядом с ними, не спуская с них глаз. На обратном пути попадались совсем свежие отпечатки маленьких ног, но люди, которым принадлежали эти следы, оставались невидимыми.

Наконец Калуме стал звать: «Апуто! Манзале! Нзала!» — и прокричал невидимым пигмеям, что бвана друг и принес соль. Сразу в нескольких местах раздвинулись листья и появились три маленькие фигурки пигмеев, державшихся с достоинством, но застенчиво. Они неторопливо подошли к нам.

«Итири», — сказал Калуме; здороваясь с ними на языке килези.

«Итири боноча», — дружелюбно ответил один из маленьких людей.

Во время этого диалога из лесу медленно потянулись другие фигурки, пока наконец на поляне не собралось примерно тридцать пигмеев — мужчин, женщин и детей.

Я смотрел на родственников Адама, на остатки «зари человечества». Как в ледниках сохраняются не тронутые гниением туши давно вымерших мамонтов, так в недоступных лесах с древних времен сохранились эти «живые ископаемые». В разных уголках земного шара расцветали и приходили в упадок различные цивилизации, никак не затрагивая этот маленький народ… Как бы то ни было, моя давнишняя мечта исполнилась — я стоял лицом к лицу с первобытным человеком, и он удивленно разглядывал меня, а потом улыбнулся. Я улыбнулся в ответ, и двадцать тысяч лет поблекли. Если двое могут улыбаться друг другу, у них много общего.

 

Глава пятая

БУДНИ ПИГМЕЕВ

 

Во время всех моих путешествий по Африке я гостил у пигмеев бамбути, живущих в лесу Итури. Из других африканских племен только масаи Восточной Африки интересовали меня так же сильно. Но с ними я провел гораздо меньше времени, чем с пигмеями, у которых каждый раз подолгу гостил. Жизнь бамбути так сливается с жизнью природы, что даже три долгих визита не смогли полностью удовлетворить мое любопытство.

Ни один пришелец из окружающего мира не в состоянии, проникнув в глубь Итури, вести образ жизни пигмеев — охотиться с полуметровыми луками и тонкими копьями на слонов и безошибочно ориентироваться во враждебном человеку хаосе джунглей. Пигмеи питаются кореньями, которых наши желудки не смогли бы переварить, пьют сырую воду, попробовав которую мы бы получили смертельно опасную болезнь, и с удовольствием едят все живое, попадающееся в лесу, — от гусениц и личинок муравьев до летучих мышей и змей.

Кто, кроме пигмея, может горстями загребать мед прямо из лесного улья, и при этом так, чтобы грабителя ни разу не ужалили разъяренные пчелы? Кто, кроме бамбути, ест мясо окапи и носит пояс из шкуры этого животного, так редко встречающегося, что всего пятьдесят лет назад в цивилизованном мире не верили в его существование и рассказы африканцев о нем считали баснями?

Если вы крепко сложены, обладаете железным здоровьем, стальным желудком и захватите с собой достаточное количество съестных припасов, вы сможете некоторое время жить с пигмеями, пользуясь их покровительством, но вы никогда не сможете жить подобно им.

Но беседа с пигмеями порой доставляет путешественнику горькое разочарование. Отвечая на вопросы, пигмеи нередко говорят то, что хочется услышать спрашивающему. Они делают это не из желания обмануть, а ради удовольствия собеседника. Так, натуралисту, стремящемуся открыть неизвестный науке вид животных, дружелюбно настроенные пигмеи рассказывают о фантастических зверях. Поэтому неудивительно, что окапи, которого пигмеи описывали как помесь жирафа и зебры, долгое время считали вымыслом, предназначенным доставлять радость белым гостям! Затем оказалось, что окапи действительно существует и описание его, данное пигмеями, исключительно точно. Очевидно, одни рассказы пигмеев вымышленны, другие правдивы. Нужно лишь уметь определить, где реальность, а где фантазия. Во всяком случае, о пигмеях, как и о других людях, лучше судить по их делам, чем по их словам.

Но для этого требуется время. Когда пигмеи знают, что за ними наблюдают, они не могут вести себя непринужденно, даже получив в подарок соль и пальмовое масло. Вы тоже будете чувствовать себя не в своей тарелке под изучающим взглядом марсианина, даже если он выложит перед вами кучу десятидолларовых бумажек. Но через некоторое время вы привыкнете к его присутствию и вернетесь к вашему обычному образу жизни, и тогда марсианин, если он не лишен наблюдательности, сумеет увидеть достаточно, чтобы, вернувшись на Марс, написать о вас книгу.

Пожив с пигмеями, я узнал о них больше, чем марсианин смог бы узнать обо мне.

Очень скоро различие между нами, на первый взгляд такое значительное, из-за которого бамбути вначале казались мне столь далекими, поблекло. Ведь мы отличались только особенностями поведения, определяемыми окружающей средой.

Внутренний мир пигмея, в сущности, такой же, как и мой. Он испытывает те же чувства, что и я, хотя иногда и по другим причинам. Мы оба испытываем страх. Он боится молний и крика совы, а я нет. Зато я боюсь слонов и боюсь заблудиться в лесу, а он нет.

Мы оба желаем удачной охоты, хотя преследуем различные цели. Его охватывает гнев, когда крадут антилопу из капкана, а я злюсь, когда кто-нибудь у меня за спиной перехватывает часть моей клиентуры. Мы оба не хотим умирать, хотя он считает виновниками смерти его близких невидимых злых духов, а я — невидимых вирусов или микробов. Мы оба любим своих жен, хвастаемся ими и ругаемся с ними, причем выражаем свои чувства почти одинаково. У пигмея обычно одна жена, но до женитьбы он ухаживает за разными девушками, так же как и наши парни. И я и бамбути любим музыку и танцы, но он ухитряется уделять им гораздо больше времени, чем я.

Вы можете сказать, что никогда не поймете того, кто добровольно мажет себя слоновым навозом. Но пигмеи делают это, чтобы их не почуял слон, когда они подкрадываются к нему. Цивилизованные же люди нередко тоже не брезгуют ничем ради наживы.

Может быть, я не могу смотреть на вещи глазами пигмеев и обонять запахи так же, как они. Например, не могу видеть в летучей мыши пищу или, почувствовав запах начавшей разлагаться от тропической жары туши убитого слона, радостно спешить на место пира. «Я ем мясо, а не запах, бвана», — объяснил мне как-то бамбути. Но я, так же как и он, чувствую голод, и это чувство определяет мои действия не в меньшей мере, чем его.

Сущность и моя и пигмея выражается в чувствах, и они — мост взаимопонимания, общепонятный язык. Чувства выражаются в обрядах и обычаях — своего рода их «одеянии», обусловленном окружающей средой и историей. Обычаи пигмеев, как и их одежда, прекрасно приспособлены к жизни в тропическом лесу, и когда я понял это, понял эмоции, скрывающиеся под этими обычаями, я почувствовал себя в Итури как дома. Мне казалось, я в гостях у друзей, которые, оставаясь сами собой, именно поэтому бесконечно интересны для меня. Мне довелось увидеть точную копию образа жизни наших предков. Ведь они отличались от бамбути лишь ростом, цветом кожи, у них было другое оружие и «ассортимент» кореньев и животных, служивших им пищей. Все это детали, не изменяющие общей картины.

Во время второго и третьего путешествий мне предстояло не только понять пигмеев, но и передать понятое в цветном фильме, предназначенном для цивилизованных зрителей. Снимая фильм о путешествиях, вы стремитесь прежде всего получить цветные уникальные кадры драматических эпизодов. Но в то же время от этих кадров должно веять теплотой и человечностью. Иногда этого легко достичь. Удачные кадры с носорогом или львом, бросающимся на оператора и, следовательно, на зрителей, живописны и драматичны и вызывают страх за оператора — глубоко человечное чувство.

Живя с пигмеями, можно получить массу уникальных и очень интересных кадров, но большей частью они будут столь своеобразными, что вряд ли тронут американского или европейского зрителя. Конечно, нетрудно изобразить пигмеев полуживотными или осмеять их, но ни то, ни другое не будет ни честным, ни правдивым.

Я путешествовал не ради развлечения и острых ощущений. Я хотел своими фильмами расширить кругозор зрителей и научить их лучше и глубже понимать как людей, так и животных. Подчиняясь требованиям Голливуда, я вводил в фильмы щекочущие нервы драматические «киногеничные» кадры. Пытаясь передать то, что искал сам, я старался помочь зрителю лучше понять жизнь мира, на первый взгляд очень далекого и чуждого.

Во время второго путешествия мне удалось заснять старого седобородого пигмея, произносившего монолог. Он просто стоял и говорил, обращаясь к группе пигмеев и к нам, а переводчик переводил мне речь старика. Но в этом не было необходимости: выразительная мимика и жесты пигмея блестяще иллюстрировали его горячую критику — кого-то или чего-то. Он был по горло сыт чем-то, он негодовал, он отказывался верить, что такая дрянь может существовать на свете. Предмет его критики был столь плохим, что вызывал смех, — и оратор смеялся. Он фыркал со смеху под полное одобрение аудитории. Он говорил без перерыва минут пять, не обращая внимания на жужжащий киноаппарат, и чувства, которые он выражал, поняли бы жители любой страны земного шара. Любой человек, взглянув на снимок оратора, понял бы, какие чувства его обуревают, чего я и добивался.

Старый пигмей говорил о своей жене. Она придиралась к нему, она ленилась, она не умела готовить пищу, она не имела ни малейшего представления о том, как воспитывать детей. Женщины?! Фу! Но, изливая свое негодование, пигмей внимательно смотрел по сторонам, следя, чтобы жена не услышала его речь. Иногда он на секунду замолкал, оглядывался и, убедившись в своей безопасности, продолжал филиппику.

Монтируя фильм, мы сначала никак не могли решить, куда же включить этот чудесный эпизод. У нас не было кадров, от которых естественно можно было бы перейти к пигмею, обличающему свою жену. Но потом, глядя на выражение лица пигмея и его жестикуляцию, мы поняли: он больше всего увлечен самим процессом критики. И мы решили подменить предмет его критики и отнести его речь к танцу, исполнявшемуся юношами рода. Мы демонстрировали танец, затем старого пигмея с его неодобрительными гримасами, затем опять танец и смонтировали кадры так, что когда пигмей оглядывался, желая проверить, не слышит ли его слов жена, зрителю казалось, будто он смотрит на танец. Потом пигмей снова поворачивался к зрителям и продолжал свои неодобрительные комментарии: они воображают, что знают, как надо танцевать? Фу!

Я думаю, никто из видевших «Великолепие первобытного» никогда не забудет старого критика танцев. Хотя мы и совершили подстановку, я не считаю, что мы обманули зрителей. Мы хотели показать пигмея, выражающего чувства, понятные любому человеку.

В фильме старик критикует танец охотников на слонов — самый интересный из танцев пигмеев. За день до этого охотники убили слона (о самой охоте я расскажу ниже) и принесли в деревню много мяса.

Женщины занялись приготовлением жаркого с приправой из различных кореньев и трав, а мужчины и дети окружили их и, наблюдая, как они хлопочут, весело переговаривались в предвкушении пиршества. Но вот мясо готово и разложено на большие листья. Мгновенно наступила полная тишина.

Я с ужасом смотрел, как огромные куски быстро исчезали в желудках пигмеев. Мне пришлось достаточно заниматься стряпней во время путешествий, я могу довольно точно определить на глаз вес мяса, и я уверен, что мужчины съели на этом пиру по семь-восемь футов слонового мяса, а женщины и дети лишь немногим меньше. Кожа на их животах туго натянулась, казалось, она готова лопнуть, и я понял, почему у пигмеев такие отвислые животы.

Когда пигмеи добудут мясо, они наедаются до отвала. Из-за тропической жары они не могут сохранять мясо про запас, и порой им приходится подолгу голодать.

Закончив пир, пигмеи пришли в очень хорошее настроение, но обильная трапеза сделала свое дело, и они один за другим ложились на спину и засыпали. Этой ночью танцев не было, а на следующее утро мы не слышали ни одной перебранки. И никто не пошел на охоту. Они отдыхали, дремали или разговаривали о вчерашнем пире.

Но к полудню пигмеи мало-помалу раскачались, и, так как хорошее настроение не покидало их, начались танцы. Танец должен был воспроизвести охоту на слона.

Мне посчастливилось — солнце стояло в зените, и освещение было превосходное. В глубине леса я не смог бы ничего заснять, ибо там царит постоянный сумрак, но поляну, где находился лагерь пигмеев, два или три часа в день освещали солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь небольшую «дыру» в густом пологе листвы. Это напоминало съемки на дне глубокого колодца, и я старался использовать каждый светлый час. Но нередко ничего «киногеничного» в эти часы не происходило. Поэтому можете представить себе мою радость, когда для танца охотников на слонов все необходимое соединилось, подобно тому как отдельные куски конструкторской головоломки соединяются умелой рукой. Полученные мною на этот раз снимки — одни из лучших в моей коллекции.

У меня было достаточно времени дл