Чиновник для особых поручений

ЭРАСТ ПЕТРОВИЧ ФАНДОРИН

 

Слева вверху штамп:

 

Управление московского

Генерал-губернатора.

Секретное судопроизводство

 

И еще от руки приписано:

   

Строго секретно.

К внутренней стороне картонки приклеен перечень документов:

Формулярный список

Конфиденциальная характеристика

Сведения личного свойства

Ну, поглядим, что за Фандорин такой на нашу голову.

 

* * *

 

Полчаса спустя письмоводитель ушел на цыпочках с секретной папкой и с погашенным векселем на пятьсот рублей. Можно было бы ему, иуде, за такую услугу и все векселя вернуть, но еще пригодится воды напиться.

Момус задумчиво прошелся по кабинету, рассеянно поигрывая кистью халата. Ишь ты как. Разоблачитель заговоров, мастер по тайным расследованиям? Орденов и медалей у него как на бутылке шампанского. Кавалер Орденов Хризантем – это надо же. И в Турции отличился, и в Японии, и в Европу с особыми поручениями ездил. М‑да, серьезный господин.

Как там в характеристике? «Незаурядных способностей к ведению деликатных и тайных дел, в особенности требующих сыскной дедукции». Хм. Узнать бы, как это господин надворный советник в первый же день лотерею раздедуктировал.

Ну да ничего, волчина японский, еще посмотрим, кто кому хвост прищемит, погрозил Момус невидимому оппоненту.

Но доверяться одним только официальным документам, хотя бы и сто раз секретным, не следовало. Сведения о господине Фандорине нужно было пополнить и «оживить».

 

* * *

 

На «оживление» сведений ушло еще три дня.

За это время Момус произвел следующие действия.

Превратившись в ищущего место лакея, подружился с Прокопом Кузьмичом, дворником фандоринского усадьбовладельца. Выпили вместе казенной, закусили солеными рыжиками, поговорили о том, о сем.

Побывал в театре Корша, понаблюдал за ложей, в которой сидели чиновник особых поручений и его дама сердца, беглая жена петербургского камергера Опраксина. Смотрел не на сцену, где как нарочно разыгрывали комедию господина Николаева «Особое поручение», а исключительно на надворного советника и его пассию. Отлично пригодился цейссовский бинокль, по виду как бы театральный, но с двадцатикратным увеличением. Графиня, конечно, была писаная красавица, но не в момусовом вкусе. Он этаких хорошо знал и предпочитал любоваться их красотой на расстоянии.

Мими тоже внесла свой вклад. Под видом модистки познакомилась с графининой горничной Наташей, продала ей новое саржевое платье по выгоднейшей цене. Заодно попили кофею с пирожными, поболтали о женском, посплетничали.

К концу третьего дня план ответного удара составился. Получится тонко, изящно – то, что надо.

 

* * *

 

Операция была назначена на субботу, 15 февраля.

Боевые действия развернулись согласно разработанной диспозиции. Без четверти одиннадцать утра, когда в окнах флигеля на Малой Никитской раздвинули сторы, почтальон доставил срочную телеграмму на имя графини Опраксиной.

Момус сидел в карете чуть наискосок от усадьбы, следил по часам. За окнами флигеля наметилось какое‑то движение и вроде бы даже донеслись женские крики. Через тринадцать минут после доставки депеши из дома поспешно вышли сам господин Фандорин и графиня. Сзади семенила, завязывая платок, румяная молодка – вышеупомянутая горничная Наташа. Мадам Опраксина пребывала в несомненной ажитации, надворный советник ей что‑то говорил – как видно, успокаивал, но графиня успокаиваться явно не желала. Что ж, ее сиятельство можно понять. Доставленная телеграмма гласила:

 

АДДИ, ПРИБЫВАЮ В МОСКВУ ОДИННАДЦАТИЧАСОВЫМ ПОЕЗДОМ И СРАЗУ К ВАМ. ТАК БОЛЕЕ ПРОДОЛЖАТЬСЯ НЕ МОЖЕТ. ВЫ ИЛИ УЕДЕТЕ СО МНОЙ, ИЛИ ЖЕ Я ЗАСТРЕЛЮСЬ НА ВАШИХ ГЛАЗАХ.

ВАШ ОБЕЗУМЕВШИЙ ТОНИ.

 

Именно так, по полученным от горничной сведениям, звала Ариадна Аркадьевна своего хоть и брошеного, но законного супруга, тайного советника и камергера графа Антона Аполлоновича Опраксина. Совершенно естественно, что мсье Фандорин решит избавить даму от неприятной сцены. При эвакуации он, разумеется, будет ее сопровождать, поскольку нервы у Ариадны Аркадьевны тонкие и утешать ее придется долго.

Когда приметные фандоринские сани с пушистой полостью из американского медведя скрылись за углом, Момус неспеша выкурил сигару, проверил в зеркальце, в порядке ли маскарад, и ровно в двадцать минут двенадцатого выскочил из кареты. Он был в камергерском мундире с лентой, при звезде и шпаге, на голове треуголка с плюмажем. Для человека, который только что с поезда, наряд, конечно, странный, но слугу‑азиата должен впечатлить. Главное – быстрота и натиск. Не давать опомниться.

Момус решительно вошел в ворота, полубегом пересек двор и громко заколотил в дверь флигеля, хотя отлично видел звонок.

Открыл камердинер Фандорина. Японский подданный, имя – Маса, хозяину беззаветно предан. Эти сведения, а также проштудированная накануне книга господина Гошкевича о японских нравах и обычаях помогли Момусу определить линию поведения.

– А‑а, мосье Фандорин! – заорал Момус на косоглазого коротышку, кровожадно вращая глазами. – Похититель чужих жен! Где она? Где моя обожаемая Адди? Что вы с ней сделали?!

Если верить господину Гошкевичу (а почему бы не поверить уважаемому ученому?), для японца нет ничего хуже постыдной ситуации и публичного скандала. К тому же у них, желтолицых сынов микадо, очень развито чувство ответственности перед сюзереном, а надворный советник для этого кругломордого и есть сюзерен.

Камердинер и в самом деле переполошился. Закланялся в пояс, забормотал:

– Избиниче, избиниче. Я биновата. Вася дзина украра, адавачи нердзя.

Момус не понял, что бормочет азиат и при чем тут какой‑то Вася, однако было ясно: как и положено японскому вассалу, камердинер готов взять вину господина на себя. Хороса Маса, да жаль, не наса.

– Убивачи меня, я биновата, – кланялся верный слуга и пятился внутрь, маня за собой грозного гостя.

Ага, хочет, чтоб соседи не слышали, догадался Момус. Что ж, это вполне совпадало с его собственными планами.

Войдя в прихожую, Момус как бы пригляделся получше и понял свое заблуждение:

– Да вы не Фандорин! Где он? И где она, моя ненаглядная?

Японец допятился до двери в гостиную, не переставая кланяться. Поняв, что за господина выдать себя не удастся, выпрямился, сложил руки на груди и отчеканил:

– Гаспадзин нету. Уехари. Сафсем.

– Ты лжешь, негодяй, – простонал Момус и рванулся вперед, оттолкнув фандоринского вассала.

В гостиной, испуганно вжав голову в плечи, сидел лопоухий, прыщавый заморыш в потертом сюртучке. Для Момуса его присутствие сюрпризом не было. Звать Анисий Тюльпанов, мелкий служащий из Жандармского управления. Таскается сюда каждое утро, да и в лотерее был.

– А‑а, – хищно протянул Момус. – Так вот вы где, господин развратник.

Ушастый вскочил, судорожно сглотнул, залепетал:

– Ваше сиять… Ваше превосходительство… Я, собственно…

Ага, вычислил Момус, стало быть мальчишка в курсе личных обстоятельств своего начальника – сразу понял, кто пожаловал.

– Чем, чем вы ее заманили? – простонал Момус. – Боже, Адди!!! – заорал он во всю глотку, озираясь. – Чем этот урод тебя прельстил?

От «урода» заморыш побагровел и набычился, пришлось на ходу менять тактику.

– Неужто ты поддалась этому порочному взгляду и этим сладострастным губам! – завопил Момус, обращаясь к невидимой Адди. – Этому похотливому сатиру, этому «кавалеру хризантем» нужно только твое тело, а мне дорога твоя душа! Где ты?

Молокосос приосанился.

– Сударь, ваше превосходительство. Мне по чистой случайности известны деликатные обстоятельства этой истории. Я вовсе не Эраст Петрович Фандорин, как вы, кажется, подумали. Его высокоблагородия здесь нет. И Ариадны Аркадьевны тоже. Так что вы совершенно напрасно…

– Как нет?! – упавшим голосом перебил Момус и обессиленно рухнул на стул. – А где она, моя кошечка?

Когда ответа не последовало, вскричал:

– Нет, не верю! Мне доподлинно известно, что она здесь!

Вихрем пронесся по дому, распахивая двери. Мимоходом подумал: славная квартирка, и обставлена со вкусом. В комнате с туалетным столиком, сплошь заставленным баночками и хрустальными флаконами, замер.

Всхлипнул:

– Боже, это ее шкатулка. И веер ее.

Закрыл руками лицо.

– А я все надеялся, все верил, что это не так…

Следующий трюк посвящался японцу, сопевшему за спиной. Ему это должно было понравиться.

Момус вынул из ножен шпажонку и с искаженным лицом процедил:

– Нет, лучше смерть. Такого позора я не вынесу.

Прыщавый Тюльпанов ахнул от ужаса, зато камердинер взглянул на опозоренного мужа с нескрываемым уважением.

– Самоубийство – тяжкий грех, – заговорил агентик, прижимая руки к груди и очень волнуясь. – Вы погубите свою душу и обречете Ариадну Аркадьевну на вечные страдания. Ведь тут любовь, ваше превосходительство, что уж поделаешь. Надобно простить. Надо по‑христиански.

– Простить? – растерянно пролепетал несчастный камергер. – По‑христиански?

– Да! – горячо воскликнул мальчишка. – Я знаю, это тяжело, но потом у вас будто камень с души упадет, вот увидите!

Момус потрясенно смахнул слезу.

– И вправду простить, все забыть… Пусть смеются, пусть презирают. Браки заключаются на небесах. Увезу ее, мою душеньку. Спасу!

Он молитвенно возвел глаза к потолку, по щекам заструились качественные, крупные слезы – был у Момуса и такой чудесный дар.

Камердинер вдруг оживился:

– Да‑да, увозич, увозич домой, сафсем домой, – закивал он. – Очень курасиво, очень брагародно. Зачем харакири, не нада харакири, не по‑фрисчиански!

Момус стоял, смежив веки и страдальчески сдвинув брови. Те двое, затаив дыхание, ждали – какое чувство возьмет верх: уязвленное самолюбие или благородство.

Победило благородство.

Решительно тряхнув головой, Момус объявил:

– Ну, так тому и быть. Уберег Господь от смертного греха. – Он сунул шпажку обратно в ножны и размашисто перекрестился. – Спасибо тебе, добрый человек, что не дал пропасть душе христианской.

Протянул заморышу руку, тот со слезами на глазах стиснул Момусу пальцы и отпустил нескоро.

Японец нервно спросил:

– Везчи гаспадзя домой? Сафсем домой?

– Да‑да, друг мой, – с благородной печалью кивнул Момус. – Я в карете. Тащи туда ее вещи, платья, без… без… безделушки. – Голос его дрогнул, плечи затряслись.

Камердинер с готовностью, будто боясь, что скорбный муж передумает, кинулся набивать сундуки и чемоданы. Прыщавый, кряхтя, таскал поклажу во двор. Момус снова прошелся по комнатам, полюбовался японскими гравюрками. Попадались и презанятные, со скабрезностями. Парочку попикантней сунул за пазуху – Мимочку повеселить. В кабинете хозяина прихватил со стола нефритовые четки – на память. Вместо них кое‑что оставил, тоже на память.

Вся погрузка не заняла и десяти минут.

Оба – и камердинер, и агентик – провожали «графа» до кареты и даже подсадили на подножку. Карета изрядно осела под тяжестью аддиного багажа.

– Трогай, – меланхолично кинул Момус кучеру и покатил прочь с поля брани.

Шкатулку с драгоценностями графини он держал в руках, ласково перебирая поблескивающие камешки. Добыча, между прочим, вышла недурная. Приятное удачнейшим образом совместилось с полезным. Одна диадемка сапфировая – та самая, которую он приметил еще в театре, – пожалуй, тысяч на тридцать потянет. Или подарить Мимочке, к синим глазкам?

Когда ехал по Тверскому, навстречу пронеслись знакомые сани. Надворный советник был один, шуба нараспашку, лицо бледное и решительное. Едет объясняться с грозным мужем. Похвально – смелый человек. Только объясняться тебе, голубчик, придется с мадам Адди, и, судя по имевшимся у Момуса сведениям и личным его впечатлениям, объяснение будет не из легких. Адди устроит тебе ад, не очень ловко скаламбурил Момус, но все равно расхохотался, довольный остротой.

Будете знать, господин Фандорин, как пакостить Момусу. Долг платежом красен.

 

 

Тетеревиная охота

 

Совещание по делу «Пикового валета» происходило в узком кругу: его сиятельство князь Долгорукой, Фрол Григорьевич Ведищев, Эраст Петрович и, тихой мышкой в углу, раб Божий Анисий.

Час был вечерний, лампа под шелковым зеленым абажуром освещала лишь губернаторов письменный стол и его непосредственные окрестности, так что кандидата на классный чин Тюльпанова, считай, было и не видно – по углам кабинета темнели мягкие тени.

Негромкий, сухой голос докладчика был монотонен, и его высокопревосходительство, кажется, начинал задремывать: прикрыл морщинистые веки, длинные усы подрагивали в такт мерному дыханию.

А между тем доклад приближался к самому интересному – к умозаключениям.

– Резонно было бы п‑предположить, – излагал Фандорин, – что состав шайки таков: «Герцог», «Шпейер», «Нотариус», «Городовой», девица с незаурядными гимнастическими способностями, «граф Опраксин» и его кучер.

При словах «граф Опраксин» уголок рта надворного советника страдальчески дрогнул, и в кабинете повисло деликатное молчание. Однако же, приглядевшись, Анисий увидел, что деликатно молчал только он сам, а остальные, хоть и помалкивали, но безо всякой деликатности: Ведищев, тот ехидно улыбался в открытую, да и его сиятельство, приоткрыв один глаз, красноречиво крякнул.

А между тем вчера получилось куда как не смешно. После обнаружения пикового валета (в кабинете, на малахитовом пресс‑папье, где прежде лежали нефритовые четки) шеф утратил свое всегдашнее хладнокровие: Анисия, правда, ни словом не попрекнул, но на камердинера долго ругался по‑японски. Несчастный Маса так убивался, что хотел руки на себя наложить и даже побежал на кухню за хлеборезным ножом. Эрасту Петровичу потом пришлось долго беднягу успокаивать.

Но то были еще цветочки, а самое светопреставление началось, когда вернулась Адди.

При воспоминании о вчерашнем Анисий содрогнулся. Ультиматум шефу был поставлен жесткий: до тех пор, пока он не вернет туалеты, духи и драгоценности, Ариадна Аркадьевна будет ходить в одном и том же платье, в одной и той же собольей ротонде, не будет душиться и останется в тех же самых жемчужных серьгах. И если она от этого заболеет, то виноват целиком и полностью будет Эраст Петрович. Дальнейшего Тюльпанов не слышал, потому что проявил малодушие и ретировался, но судя по тому, что сегодня с утра надворный советник был бледен и с синими полукружьями под глазами, спать ему ночью не довелось.

– А я вас предупреждал, голубчик, что добром эта ваша эскапада не кончится, – наставительно произнес князь. – Право, нехорошо. Приличная дама, из высшего света, муж на изрядной должности. Мне уж и из придворной канцелярии на вас пеняли. Будто мало незамужних или хотя бы званием поскромнее.

Эраст Петрович вспыхнул, и Анисий испугался, не скажет ли он высокому начальству что‑нибудь непозволительно резкое, но надворный советник взял себя в руки и продолжил о деле, будто ничего такого и не было произнесено:

– Таким состав шайки мне представлялся еще вчера. Однако анализируя рассказ своего ассистента о вчерашнем … п‑происшествии, я переменил свое мнение. И все благодаря господину Тюльпанову, оказавшему следствию поистине неоценимую помощь.

Этому заявлению Анисий очень удивился, а Ведищев, вредный старик, ядовито вставил:

– Как же, он у нас помощник известный. Ты расскажи, Анисий, как чемоданы подтаскивал и «валета» под локоток в карету подсаживал, чтоб не дай бог не оступился.

Провалиться бы под землю и навсегда там остаться, вот о чем подумалось в эту минуту мучительно покрасневшему Тюльпанову.

– Фрол Григорьевич, – вступился за Анисия шеф. – Ваше злорадство неуместно. Мы все здесь, каждый по‑своему, оставлены в дураках… Прошу п‑прощения, ваше высокопревосходительство. – Снова заклевавший носом губернатор на извинение никак не откликнулся, и Фандорин продолжил. – Так что давайте будем друг к другу снисходительней. У нас на редкость сильный и дерзкий противник.

– Не противник, а противники. Цельная банда, – поправил Ведищев.

– Вот в этом рассказ Тюльпанова и заставил меня усомниться. – Шеф сунул руку в карман, но немедленно выдернул ее, будто обжегшись.

Хотел четки достать, догадался Анисий, а четок‑то и нет.

– Мой п‑помощник запомнил и подробно описал мне карету «графа», упомянув, в частности, о вензеле ЗГ на дверце. Это знак компании «Зиновий Годер», предоставляющей в наем кареты, сани и фиакры как с кучерами, так и без оных. Нынче утром я наведался в контору компании и без труда отыскал тот самый экипаж: царапина на левой д‑дверце, сиденья малиновой кожи, на правом заднем колесе новый обод. Каково же было мое удивление, когда выяснилось, что вчерашний «важный господин» в мундире и при ленте брал карету с кучером!

– Ну и что с того? – спросил Ведищев.

– Как что! Стало быть, кучер был не сообщником, не членом шайки «валетов», а совершенно посторонним лицом! Я нашел этого кучера. Проку от разговора, правда, вышло немного: описание внешности «графа» у нас было и без него, а б‑больше ничего полезного он сообщить не смог. Вещи были доставлены на Николаевский вокзал и помещены в камеру хранения, после чего кучер был отпущен.

– А что камера хранения? – спросил очнувшийся князь.

– Ничего. Час спустя приехал извозчик, забрал все по квитанции и отбыл в неизвестном направлении.

– Ну вот, а вы говорите от Анисия помощь, – махнул рукой Фрол Григорьевич. – Пшик получился.

– Отнюдь. – Эраст Петрович снова сунулся было за четками и досадливо поморщился. – Что же это получается? Вчерашний «граф» приехал один, без сообщников, хотя их у него целая шайка, и все незаурядные лицедеи. Уж с простой ролью к‑кучера как‑нибудь справились бы. Однако «граф» идет на усложнение плана, привлекая постороннего человека. Это раз. «Шпейера» Владимиру Андреевичу отрекомендовал «герцог», однако не лично, а письмом. То есть вместе «герцог» и его протеже не показывались. А, спрашивается, п‑почему? Разве не проще было бы, если б один член шайки представил другого лично? Это два. Теперь объясните‑ка мне, господа, почему англичанин был у «нотариуса» без «Шпейера»? Ведь естественнее было бы совершить сделку в присутствии обеих сторон. Это три. Идем дальше. В истории с лотереей «Пиковый валет» использовал подсадного председателя, который опять‑таки членом шайки не является. Это просто жалкий пьянчужка, ни во что не посвященный и нанятый за малую мзду. Это ч‑четыре. Таким образом, в каждом из этих эпизодов перед нами все время предстает только один член шайки: то это «герцог», то «инвалид», то «нотариус», то «городовой», то «граф». Отсюда я прихожу к выводу, что шайка «пиковых валетов» – это один субъект. Из постоянных помощников у него, вероятно, только выпрыгнувшая в окно девица.

– Никак невозможно, – пророкотал генерал‑губернатор, который дремал как‑то странно – ничего важного не упуская. – Я не видел «нотариуса», «городового» и «графа», однако же «герцог» и «Шпейер» никак не могут быть одним человеком. Судите сами, Эраст Петрович. Мой самозваный внучек был бледен, тщедушен, тонкоголос, узкогруд и сутул, с жидкими черными волосами и приметным носом уточкой. Саксен‑Лимбургский же молодец молодцом: широк в плечах, с военной выправкой, с поставленным командирским голосом. Орлиный нос, густые песочные бакенбарды, заливистый смех. Ничего общего со «Шпейером»!

– А к‑какого он был роста?

– На полголовы пониже меня. Стало быть, среднего.

– И «нотариус», по описанию д‑долговязого лорда Питсбрука, был ему «чуть выше плеча», то есть опять‑таки среднего роста. И «городовой». А как насчет «графа», Тюльпанов?

Анисия от смелой фандоринской гипотезы аж в жар бросило. Он вскочил на ноги и воскликнул:

– Так пожалуй что тоже среднего, Эраст Петрович! Он был немножко повыше моего, вершка на полтора.

– Рост – это единственное во внешности, что т‑трудно изменить, – продолжил надворный советник. – Разве что при помощи высоких каблуков, но это слишком приметно. Правда, в Японии мне встретился один тип из тайной секты профессиональных убийц, который специально ампутировал себе ноги, чтобы п‑произвольно менять рост. Бегал на деревянных ногах лучше, чем на настоящих. У него было три набора протезов – для высокого, среднего и малого роста. Однако подобная самоотверженность в профессии возможна только в Японии. Что же до нашего Пикового валета, то я, пожалуй, теперь могу описать вам его внешность и дать примерный п‑психологический портрет. Внешность, впрочем, значения не имеет, поскольку сей субъект ее с легкостью меняет. Это человек без лица, он все время в той или иной маске. Но все же п‑попробую его изобразить.

Фандорин встал и прошелся по кабинету, сложив руки за спиной.

– Итак, рост этого человека… – Шеф мельком взглянул на стоящего Анисия. – … Два аршина и шесть вершков. Природный цвет волос светлый – черные труднее поддавались бы маскировке. При этом волосы, вероятнее всего, ломкие и обесцвеченные на концах от частого употребления красителей. Глаза серо‑голубые, довольно близко посаженные. Нос средний. Лицо неприметное, совершенно заурядное, такое трудно запомнить и выделить в толпе. Этого человека часто должны путать и п‑принимать за кого‑то другого. Теперь голос… Им Пиковый валет владеет виртуозно. Судя по тому, что легко переходит и на бас, и на тенор с любыми модуляциями, природный его голос – звучный баритон. Возраст угадать трудно. Вряд ли юн, поскольку чувствуется жизненный опыт, но и не в летах – наш «городовой» скрылся в толпе весьма п‑прытко. Очень важная деталь уши. Как установлено криминологической наукой, они у каждого человека неповторимы и изменить их форму невозможно. К сожалению, я наблюдал Валета только в виде «городового», а тот был в шапке. Скажите, Тюльпанов, снимал ли «граф» треуголку?

– Нет, – коротко ответил Анисий, болезненно воспринимавший всяческое обращение к теме ушей, в особенности неповторимых.

– А вы, ваше высокопревосходительство, не обратили внимания, каковы были уши у «герцога» и «Шпейера»?

Долгорукой строго произнес:

– Эраст Петрович, я генерал‑губернатор Москвы, и у меня хватает иных забот помимо разглядывания чьих‑то ушей.

Надворный советник вздохнул:

– Жаль. Значит, из внешности многого мы не выжмем… Теперь черты личности преступника. Из хорошей семьи, даже английский язык знает. Превосходный психолог и талантливый актер – это очевидно. Редкостное обаяние, отлично умеет входить в д‑доверие даже к малознакомым людям. Молниеносная реакция. Очень изобретателен. Своеобразное чувство юмора. – Эраст Петрович строго взглянул на Ведищева – не прыснет ли. – В общем, человек безусловно незаурядный и талантливый.

– Таких бы талантливых да на заселение Сибири, – буркнул князь. – Вы бы ближе к делу, голубчик, без похвальных аттестаций. Нам ведь господина Валета не к ордену представлять. Возможно ли его изловить, вот что главное.

– Почему же невозможно, все возможно, – задумчиво произнес Фандорин. – Давайте‑ка прикинем. Какие у нашего героя уязвимые места? Не то чрезмерно алчен, не то фантастически расточителен – какой куш ни сорвет, ему все мало. Это раз. Тщеславен – жаждет восхищения. Это два. Третье, самое для нас ценное – излишне самоуверен, склонен недооценивать оппонентов. Вот за что можно зацепиться. И еще четвертое. При всей ювелирности действий все же иногда допускает ошибки.

– Какие ошибки? – быстро спросил губернатор. – По‑моему, скользок, как налим, не ухватишь.

– Ошибок по меньшей мере две. Зачем «граф» сказал вчера при Анисии про «кавалера хризантем»? Я, действительно, являюсь кавалером японских орденов Большой и Малой Хризантем, однако в России их не ношу, ни перед кем ими не хвастаюсь, у п‑прислуги про эти мои регалии тоже не выспросишь. Ну, настоящий граф Опраксин как человек государственный и вхожий в сферы еще мог бы выяснить подобные детали, но «Пиковый валет»? Откуда? Только из моего личного дела и формулярного списка, где перечислены награды. Мне, ваше высокопревосходительство, понадобится перечень всех чиновников секретного отделения вашей канцелярии, в особенности тех, кто имеет д‑доступ к личным делам. Таких ведь немного, правда? Кто‑то из них связан с «Валетом». Думаю, и в афере с лордом без внутреннего информанта не обошлось.

– Это невообразимо! – возмутился князь. – Чтобы кто‑то из моих подложил мне такую свинью!

– И очень запросто, Владим Андреич, – встрял Ведищев. – Я вам сколько разов говорил: расплодили дармоедов, вертихвостов всяких.

Анисий, не утерпев, тихонько спросил:

– А какая вторая ошибка, шеф?

Эраст Петрович с металлом в голосе ответил:

– Та, что он здорово меня разозлил. Теперь к служебному у меня прибавилось личное.

Он пружинисто прошелся вдоль стола, внезапно напомнив Тюльпанову африканского леопарда, сидевшего в клетке по соседству с незабвенной чимпанзи.

Но вот Фандорин остановился, обхватил себя за локти и уже другим тоном, задумчивым и даже несколько мечтательным, произнес:

– А не сыграть ли нам с г‑господином Пиковым Валетом, сиречь Момусом в его собственную игру?

– Сыграть‑то можно бы, – заметил Фрол Григорьевич. – Да только где его теперь сыщешь? Или имеете какую догадку?

– Не имею, – отрезал шеф. – И искать его не стану. Пускай сам меня разыщет. Это будет вроде тетеревиной охоты на чучелко. Упитанную тетерку из папье‑маше сажают на видное место, тетерев п‑подлетает, пиф‑паф, и дело сделано.

– Кто же тетеркой будет? – приоткрыл острый глаз Долгорукой. – Неужто мой любимый чиновник для особых поручений? Вы ведь, Эраст Петрович, тоже мастер на маскарады.

До Тюльпанова вдруг дошло, что немногочисленные реплики старого князя почти всегда на редкость точны и к месту. Однако Эраста Петровича проницательность Долгорукого, кажется, ничуть не удивила.

– Кому как не мне в чучелки подряжаться, ваше высокопревосходительство. П‑после вчерашнего никому эту честь не уступлю.

– А как он на тетерку выйдет? – с живейшим любопытством спросил Ведищев.

– Как положено на тетеревиной охоте – услышит зов манка. А в качестве манка мы используем его же, момусово, средство.

 

* * *

 

– Человека, который привык всех обводить вокруг пальца, не так уж трудно провести и самого, – сказал шеф Анисию, когда они вернулись на Малую Никитскую и уединились в кабинете для «разбора». – Ловкачу просто не приходит в г‑голову, что у кого‑то хватит наглости перехитрить хитреца и обокрасть вора. И уж особенно он не может ожидать подобного вероломства от официальной особы, да еще т‑такого высокого ранга.

Благоговейно слушавший Анисий решил было, что под «официальной особой высокого ранга» надворный советник имеет в виду самого себя, однако, как показали дальнейшие события, Эраст Петрович метил куда выше.

Высказав первый, теоретический тезис, Фандорин на некоторое время замолчал. Анисий сидел неподвижно, чтобы не дай Бог не нарушить мыслительный процесс начальника.

– Нужно такое чучелко, чтоб у нашего Момуса слюнки п‑потекли, а главное – взыграло честолюбие. Чтоб его манил не только большой куш, но и громкая слава. Неравнодушен он к славе.

И шеф снова замолчал, обдумывая следующее звено в логической цепи. Через семь с половиной минут (Анисий следил по огромным, видно, старинным часам в виде лондонской башни «Большой Бен») Эраст Петрович изрек:

– Какой‑нибудь гигантский драгоценный камень… Скажем, из наследства Изумрудного Раджи. Не слыхали про т‑такого?

Анисий отрицательно помотал головой, глядя на шефа во все глаза.

Надворный советник почему‑то расстроился:

– Странно. Конечно, та история была сохранена в тайне от широкой публики, но кое‑какие слухи в европейскую прессу все же просочились. Неужто до России не дошли? Ах да, что ж это я. Когда я совершал д‑достопамятное плавание на «Левиафане», вы были еще ребенком.

– На ком плавание, на левиафане?! – не поверил своим ушам Анисий, живо представив, как Эраст Петрович плывет по бурным волнам на широкой спине сказочной чудо‑юдо‑рыбы‑кит.

– Неважно, – отмахнулся Фандорин. – Так, одно давнее расследование, к которому я имел некоторое отношение. Тут существенна идея: индийский раджа и огромный алмаз. Или сапфир, изумруд? Все равно. Это будет зависеть от минералогической коллекции, – пробормотал он нечто совсем уж невразумительное.

Анисий захлопал глазами, и шеф счел нужным добавить (только яснее от этого не стало):

– Конечно, грубовато, но для нашего «Валета», п‑пожалуй, в самый раз. Должен клюнуть. Всё, Тюльпанов, хватит глаза таращить. За работу!

 

* * *

 

Эраст Петрович развернул свежий номер «Русского слова», сразу нашел то, что искал, и стал читать вслух:

 

ИНДИЙСКИЙ ГОСТЬ

 

Воистину не счесть алмазов в каменных пещерах, в особенности если эти пещеры находятся во владениях Ахмад‑хана, наследника одного из богатейших раджей Бенгалии. Принц прибыл в матушку‑Москву проездом из Тегерана в Петербург и прогостит в златоглавой по меньшей мере неделю. Князь Владимир Андреевич Долгорукой принимает высокого гостя со всеми подобающими почестями. Индийский царевич остановился на генерал‑губернаторской вилле, что на Воробьевых горах, а завтра вечером Дворянское собрание устраивает в честь Ахмад‑хана бал. Ожидается съезд всей лучшей московской публики, которой не терпится взглянуть на восточного принца, а еще более на знаменитый изумруд «Шах‑Султан», украшающий ахмадову чалму. Рассказывают, что этот гигантский камень некогда принадлежал самому Александру Македонскому. По нашим сведениям, принц путешествует неофициально и почти инкогнито – без свиты и помпы. Его сопровождают только преданная старая кормилица Зухра и личный секретарь Тарик‑бей.

 

Надворный советник одобрительно кивнул и отложил газету.

– Владимир Андреевич так зол на Пикового валета, что санкционировал устройство б‑бала и будет лично участвовать в этом спектакле. По‑моему, даже не без удовольствия. В качестве «Шах‑Султана» нам выдан ограненный берилл из минералогической коллекции Московского университета. Без специальной лупы отличить его от изумруда невозможно, а рассматривать нашу чалму в специальную лупу мы вряд ли кому‑нибудь позволим, не правда ли, Тюльпанов?

Эраст Петрович достал из шляпной коробки белую парчовую чалму с большущим зеленым камнем, повертел и так, и этак – грани засверкали ослепительными бликами.

Анисий восхищенно причмокнул – чалма и в самом деле была чистое заглядение.

– А где же мы возьмем Зухру? – спросил он. – И еще этот секретарь, как его, Тарик‑бей. Кто же им‑то будет?

Шеф посмотрел на своего ассистента не то с укоризной, не то с сожалением, и Анисий вдруг сообразил.

– Да что вы! – ахнул он. – Эраст Петрович, не погубите! Какой из меня индеец! Ни за что не соглашусь, хоть казните!

– Вы‑то, Тюльпанов, положим, согласитесь, – вздохнул Фандорин, – а вот с Масой придется повозиться. Роль старой кормилицы вряд ли п‑придется ему по вкусу…

* * *

 

Вечером 18 февраля в Дворянское собрание и в самом деле съехалась вся Москва. Время было веселое, бесшабашное – масленичная неделя. В притомившемся от долгой зимы городе праздновали чуть ли не каждый день, но сегодня устроители особенно расстарались. Вся белоснежная лестница дворца была в цветах, пудреные лакеи в фисташковых камзолах так и бросались подхватывать сброшенные с плеч шубы, ротонды и манто, из залы доносились чудесные звуки мазурки, а в столовой заманчиво позвякивали хрусталь и серебро – там накрывали столы к банкету.

Повелитель Москвы, князь Владимир Андреевич, исполнявший роль хозяина бала, был подтянут и свеж, с мужчинами ласков, с дамами галантен. Однако истинным центром притяжения в мраморной зале сегодня оказался не генерал‑губернатор, а его индийский гость.

Ахмад‑хан всем очень понравился, в особенности барышням и дамам. Был он в черном фраке и белом галстуке, однако голову набоба венчала белая чалма с преогромным изумрудом. Иссиня‑черная борода восточного принца была подстрижена по последней французской моде, брови изогнуты стрелками, а эффектнее всего на смуглом лице смотрелись ярко‑синие глаза (уже выяснилось, что мать его высочества – француженка).

Чуть сзади и сбоку скромно стоял секретарь царевича, тоже привлекавший к себе немалое внимание. Собою Тарик‑бей был не так пригож, как его господин, и статью не вышел, но зато, в отличие от Ахмад‑хана, он явился на бал в настоящем восточном костюме: в расшитом халате, белых шальварах и золоченых, с загнутыми носами туфлях без задников. Жаль только, ни на каком цивилизованном языке секретарь не говорил, а на все вопросы и обращения только прикладывал руку то к сердцу, то ко лбу и низко кланялся.

В общем, оба индейца были чудо как хороши.

 

* * *

 

Анисий, доселе не избалованный вниманием прекрасного пола, совсем одеревенел – такой вокруг него собрался цветник. Барышни щебетали, без стеснения обсуждая детали его туалета, а одна, премиленькая грузинская княжна Софико Чхартишвили, даже назвала Тюльпанова «хорошеньким арапчиком». Еще очень часто звучало слово «бедняжечка», от которого Анисий густо краснел (слава Богу, под ореховой мазью было не видно).

Но чтоб было понятно про ореховую мазь и «бедняжечку», придется вернуться на несколько часов назад, к тому моменту, когда Ахмад‑хан и его верный секретарь готовились к первому выходу в свет.

Эраст Петрович, уже при смоляной бороде, но еще в домашнем халате, гримировал Анисия сам. Сначала взял какой‑то пузырек с темно‑шоколадной жидкостью. Пояснил – настой бразильского ореха. Втер густое пахучее масло в кожу лица, в уши, в веки. Потом приклеил густую бороду, отодрал. Прицепил другую, вроде козлиной, но тоже забраковал.

– Нет, Тюльпанов, мусульманина из вас не п‑получается, – констатировал шеф. – Поторопился я с Тарик‑беем. Надо было вас индусом объявить. Каким‑нибудь Чандрагуптой.

– А можно мне один мусташ, без бороды? – спросил Анисий, давно мечтавший об усах, которые у него росли как‑то неубедительно, пучками.

– Не полагается. По восточному этикету это для секретаря слишком большое щегольство. – Фандорин повертел анисиеву голову влево, вправо и заявил. – Ничего не поделаешь, придется сделать вас евнухом.

Подбавил желтой мази, стал втирать в щеки и под подбородком – «чтоб кожу разрыхлить и в складочку собрать». Осмотрел результат и теперь остался доволен:

– Настоящий евнух. То, что нужно.

Но на этом испытания Тюльпанова не закончились.

– Раз вы у нас мусульманин – волосы долой, – приговорил надворный советник.

Анисий, сраженный превращением в евнуха, обритие головы снес безропотно. Брил Маса – ловко, острейшим японским кинжалом. Эраст Петрович намазал коричневой дрянью голый анисиев череп и сообщил:

– Сверкает, как п‑пушечное ядро.

Поколдовал с кисточкой над бровями. Глаза одобрил: карие и слегка раскосые, в самый раз.

Заставил надеть широченные шелковые штаны, какую‑то узорчатую кацавейку, потом халат, на лысую макушку и злосчастные уши нахлобучил тюрбан.

Медленно, на негнущихся ногах подошел Анисий к зеркалу, ожидая увидеть нечто чудовищное – и был приятно поражен: из бронзовой рамы на него смотрел живописный мавр – ни тебе прыщей, ни оттопыренных ушей. Жаль, нельзя всегда таким по Москве ходить.

– Готово, – сказал Фандорин. – Только намажьте мазью руки и шею. Да щиколотки не забудьте – вам ведь в шлепанцах ходить.

 

* * *

 

С раззолоч<