Иероглиферы и популярные магические практики учения.

До сих пор осталось непонятным каким образом вообще происходит письменность, и данное следует описать из того, как в это меня посвятили, и лучше данное разобрать на примере. Представьте двустишье, например:

«Муха села на варенье,
Вот и всё стихотворенье.»

Здесь наглядно заметно то, что именуется «квадратной рифмой»; в ученье же о слепках, такое двустишье будет представлено в форме не квадрата, но отрезка. Если стих будет построен преимущественно на такой рифме, иероглиферу следует описывая его начертить отрезок, рядом же с ним поместить столько точек, сколько было соблюдено рифм в таком тексте, и чем их было больше, тем больше должно быть само из себя то животное, о котором идёт речь в тексте. Здесь мы получаем глиф «I.», нечто простое и очень маленькое, и так как речь в тексте идёт о мухе, мы по праву поверх «I.» можем нанести изображение мухи, и превратить глиф в иероглиф. Здесь видно, как небольшое двустишье на квадратной рифме имеет размер из двух точек (вареньЕ-стихотвореньЕ). Однако можно переделать данное двустишье в следующий вид:

«На варенье села муха,
Вот и всё стихотворенье».

Здесь акценты идут не друг под другом, но искоса, образуя тем самым не прямое отношение, то есть угол. Здесь, только по той причине, что речь идёт о мухе, стих продолжаться не должен, а сам по себе глиф должен принять вид «\.», поверх которого опять-таки рисуется эта самая муха. Однако своё положение на письме по отношению к другому иероглифу она должна занимать не прямое, но косвенное. И теперь, если в первом случае муха своим естеством должна занимать прямое положение, теперь же она должна относиться к основному, главному действующему естеству косвенно. Поэтому, рисуя муху по отношению к другому иероглифу, следует учесть их положение, а также отношения иероглифов. Так, если муха существует сама по себе, и она косвенно влияет на главное лицо, муха не должна быть повёрнута на письме лицом к главному иероглифу, а главный иероглиф должен тем или иным образом к ней относиться, взглядом-ли, действием, или чем-либо ещё.

В том или ином стихе может встретиться множество отношений рифм отдельно друг от друга. Считается, что чем больше отношений, тем «выше» пищевую цепочку затрагивает животное. Так, анализируя каждую рифму на каждый гласный звук, глиф разделяется на руны, где каждая рифма таким образом анализируется в отношении к другой рифме. Если соединение рифм в один глиф не представляет из себя эстетически-конструктивной синергии, такой глиф изображается как круг, в связи с чем написание того или иного животного как иероглифа обязательно внутри себя должно заключить руну, вписанную в круг. Так можно представить хищника, но маленького (о.). И можно представить, что на письме было выбрано нами следующая руна отношений (Y). Теперь же вспомним о мухе, указанной ранее, и соотнесём её положение к малому хищнику. Если естество мухи прямо влияет на хищную натуру нашего животного, мы рисуем их в прямом положении смотрящими друг на друга, если муха не прямо влияет на эту самую натуру, как то может происходить если в животном проснётся игривая природа, наше животное обращено собственным взором к мухе, муха же должна находиться также в прямом отношении, но отвёрнутой. Используя руну «Y» здесь видно, как существуют два косвенных и одно прямое отношение, а значит наша муха, если рассматривать первый вариант двустишья, займёт положение снизу, а если второй вариант, то положение в верхнем левом или верхнем правом углах. Полученное иероглифическое изображение вписывается в геометрическую фигуру, если такое требуется для детальной заклинательной формулы, или на поверхность объекта как действенную магическую печать. Чтобы соединить одно изображение с другим, потребуется чтобы грани фигур соприкасались друг с другом, чтобы показать косвенное отношение, или одна грань являлась также гранью другой фигуры, чтобы показать прямое отношение изображений и потому и заключенных в них сил; этим образом наисильнейшей разновидностью иероглифических артефактов являются книги.

Говоря о «поверхности объекта» и о пишущих принадлежностях для объекта непосредственно, известно здесь, что существуют два типа письма, которые среди посвященных делятся на «амулетные, загробные и все суть претендующие на уровень звёзд» и «конкретные, изнашиваемые и живущие силой своей, подобные всему живому». Первый тип, как то может описать профан и как то и описывают дети возраста до-бутонов, это «если сначала нацарапать, а потом изобразить», если в качестве поверхности используется камень, например. Однако это не совсем так, ибо когда дело письма доходит до всякой растительной ткани, до скелета растительного мира, никаких «царапаний» не требуется, потому дело обходится кисточкой с красками. Здесь, в учении о слепках, существует один показательный момент, та мысль, кою знает практически каждый бутон, и которую здесь же по логике следует привести как принятую догму: «Камни и минералы сами по себе выделяются из организма планеты, как из тела всякого животного в процессе жизнедеятельности выделяются разного рода неподконтрольные его душе субстанции. Однако всякому культурному человеку известны магические субстанциональные категории, будь то волосы, ногти, следы и отпечатки, кровь и пот, и подобные им, и через материю эту деятель культуры обладает всем доступным, дабы желание его по отношению к объекту субстанцию эту выделившую обрело право на реализацию выше, чем то может себе позволить простое заклинание. Этим образом обращаясь к камням и минералам, мы обращаемся к самой воле нашего мира», часто при этом добавляя «согласно принципу подобия». Учитывая эту догму можно перейти к осмотру разницы между двумя типами письменности.

 Нанося на каменную поверхность изображение, то есть прямо воздействуя на душу мира силами животных отношений и принципами их подчинившегося, но от этого неизменённого естества, духа, а потому увенчав сам человеческий дух, иероглифер обращает и ставит в известность о своих желаниях всё течение неостановимых звёздных отношений, которые теперь диктуются не силой собственного духа наперекор всему миру, но согласно с ним.

Здесь же иероглиферу предоставляется на выбор два замка, где письменность слепков или гармонично входит в мир становясь его дополнением и новой, порождённой во исполнительное служение силой и исчезает, стоит только всем нанесённым краскам, всей выраженной субъекции исчезнуть, сделав всё от себя зависящее и всё от себя возможное согласно потенциям мастера, или такая письменность становится силой не в исполнительное, но в законодательное служение, что стёрта будет не от времени ей отведённой, ибо сила её не исчезает, но всегда существует как опора и истина, но от того, что сам сосуд закон носимый исчезнет. Когда исчезает звезда, не исчезнет её закон и принципы её, как когда исчезает всякое животное не исчезает её логос, но всякую звезду и всякую собаку можно направить себе во служение, и нет службы от той собаки, что более не охраняет не по природе своей, но сама собой. Можно сказать, что вопрос исполнительной силы затрагивает вопрос наличия этой силы, а законодательной силы затрагивает как раз вопрос веры как истинного знания в эту силу.

Далее просвещённые бутоны меня поражают больше обычного: известно им из эмпирических наблюдений, как для всякого живого естества существуют пределы гармонии, порядка, в которых это самое естество и может существовать. Камни и минералы (и многие другие магические субстанции), понимаемые как субстанции по причине того, что не могут дать из себя больше чем они есть, сами из себя есть гармонирующие, законные и необходимые, даже можно сказать составляющие само естество планеты, позволяют понимать и саму планету как гармонию, узаконенную и упорядоченную, и потому писание на камнях, рудах, металлах, минералах настолько законно, что писание можно производить как искусной «реформацией» субстанции (начиная от грубого повреждения поверхности формируя из таких травм письменность и оканчивая искусным скульпторством, претворяя письмо), так и «наделением» субстанции тем, чем из себя она не являлась изначально, то есть привнесением в неё извне хотя бы инаковых цветов. Другое дело обстоит с теми, кто имеют в себе соки, а именно все организмы, будь то малые организмы, насекомые, грибы, растения, животные, люди, или планеты. Здесь учение уже делит материалы на те, что даны жизнью и свидетельствуют о её деятельности и те, что даны самой жизненной необходимостью в том, чтобы созерцать что-то выше самой жизни. Такие материалы не сброшенная кожа, но кожа, что целенаправленно снята с туши, не камни, но ткани, не береста, но папирус. Всё не отмершее, выделенное и отторгнутое, но оставшееся от мёртвого уже только незаконно может признаться живым, а потому оставшееся от мёртвого не является ни силой, ни субстанцией, ни принадлежит потому к жизни. Лишённое соков и самодвижущей силы, её гармоничное естество само из себя лишь может только принять всякий сок, всякие чернила и краски, всё то, без чего она и не мыслится тем более, когда ещё обладала гармонией, в то время, когда обладающей гармонией естество обходится само по себе, само собой. Потому наделение всякой не «остаточной от живой», но именно что неживой материи соком, самодвижением, силой или смыслом, столь же гармонично и законно, сколь законно воздействие на живое посредством деструктивного, через остаточную-ли субстанцию или прямо повреждая во имя и ради чего-то то живое, при этом его не убивая. Эту гармонию подтверждает тот факт, что всякая ткань впитывая краску или получив какой-то цвет становится сама собой только с этой краской и с этим цветом, без него же такая ткань становится другой тканью.

Здесь видно, как материя мёртвого служит субъекции, и как субъекция служит живой материи, и как поэтому нанесение чего-либо на материю некогда-живого естества законно, гармонично порождает нечто такое, лежащее уже выше жизни, но что можно направить на саму жизнь. Нанесённое на свитке папируса не воздействует не на сам папирус (так как он уже мёртв) и не на душу планеты и космос (ибо папирус отделен от планеты). И если можно написать на живом папирусе хотя бы один символ нацарапав что-либо поверх него, и если сделать из самого живого папируса символ надломив его, то эти же действия к мёртвой ткани ничего более чем преумножение его деструктивной сущности ему же не принесёт до его полного нисхождения в ничто. Узримо здесь, как «загробие» оставляет подлинный, чистый материал для практики письма, и само письмо гармонично и необходимо для такого материала, и само оно из себя становится сущностью не живой и не мёртвой. Если вспомнить за какой чистейший, духовный опыт ответственно учение о слепковой письменности, нанесение её символов на ткань, то есть совмещая тем самым в себе и силу исполнительную (ибо наделяется материал тем, что из себя сам не представляет), и силу законодательную (ибо материал гармонично становится тем, чему и за счет чего должен служить, наделяясь таким образом конструктивным минимумом субъектности), и силу подчинённого разумному субъекту логоса и его подлинного опыта, иероглифер получает в своём распоряжении нечто, что описывается как «источник подлинного немого слова, чистая интуитивная форма мышления о пространственно-временной разновидности изображённого на ней». Иероглифер медитирует и созерцает эти «источники», запоминает и впитывает их опыт отдельно от ассоциаций происходящий вокруг, что ведёт личность по пути воистину легендарного просвещения, ибо здесь учение о слепках обретает свой золотой венец.

Эльфы.

Подлинный опыт животного Духа, его логос, «вещь в себе», воля, всё это непознаваемо, и того и не требует то, что именуется жизнью. Всякая жизнь, даже жизнь как субстанция проистекает в гармонии, и сама гармония есть закон жизни, и мерой этого закона выступает дух всякого живого (дух кошки определяет жизнь всякой кошки, дух собаки жизнь собаки и т.д.). То есть раз закон жизни стоит выше жизни, а потому вне неё, но и не является смертью, которая является необходимым условием того, чтобы познать и утвердить закон выше жизни, ибо не будь смерти, то и не было жизни, но было лишь то бытие, в коем и пребывают животные субъекты в своём Духе. Смерть всякого живого является необходимым условием для возникновения той ткани, что порождает трудом иероглифера «источник», а потому сами «источники» возникают законно и гармонично путём работы интеллектуального характера. Понимая здесь, что гармония как закон жизни выше жизни, где смерть выступает этому как свидетель и как необходимое тому мыслимое условие, всё равно несведущий профан (как я) упирается в вопрос о том, каким образом опыт, причём что очевидно непознаваемый интеллектом, может стать интеллектуальной категорией, то есть «мерой» жизни для всякой отдельной жизни.

Проблематика заданного вопроса раскрывается сама из себя если вернуться к тому условию, что для жизни в принципе-то и не требуется чтобы её как-то интеллигибельно обозначали, она лишь требует своей единственности и одержимости ею же в пределах порождаемой ей же природой. То же что открывает нам смерть, прежде всего созерцание чего-то иного вне жизни, побуждает нас, людей, отделить жизнь от не-жизни, выйти из одержимости живым бытием как единственным, и обозначить что есть единственное, а что отдельное от него. Формируя тем самым язык и письменность, мы отделяем из общего единственного множество «отдельностей», как выражаются иероглиферы: «обнаружив жизнь и не-жизнь, мы единый и необъятный организм стали уже резать на тканевые инаковые лоскуты и тем более умножать мёртвое». Для них тот язык и та письменность что «умножает мёртвое» является языком профанов, повседневным языком, который, стоит только вымереть той или иной культуре «возвращается своими разрезанными лоскутами в единое целое организма, которое всегда и было таким».

Непознаваемый жизненный организм на время лишается души дабы его самость обрела слово профанного языка, и затем сам профан, опытно возвращаясь в организм, несёт за собой слово мертвецов, механизм, который отныне по собственному неведению применяет на всё, что механизмом и не было никогда в собственной своей природе. Тот же, кто созерцает, запоминает и впитывает непроизносимые профанным языком «источники», то есть по сути созерцает выраженный своим естеством в символ подлинный опыт, не представляющий из себя ничего что не является им же, утверждает, что язык «источника» не «режет на инаковые лоскуты», то есть не выходит из вневремения и потому не механизирует организмы, но является подлинным языком самой жизни, и лишь по причине собственной непроизносимости, ибо произнести можно лишь механическое, мёртвое, язык этот подлинно лишь становится языком тогда, когда иероглифер занесёт его множественное единство в чертоги собственного царства памяти. Здесь, в мыслеощущающем органе всякое невысказанное повседневное слово не исчезнет в небытии, но с помощью работы подсознательного характера «вольётся в источник». Учение о такой словесной деконструкции именуется «эльфизмом», и практикующих эльфизм – эльфами.

Эльфизм красочно утверждает, что «слова для бытия сродни тренировкам перед проведением игр, ибо несут в себе пользу сами по себе даже если одержишь поражение, выполняют свою прямую функцию в случае удержания победы, и недоступны животным, которые не могут выйти за пределы бытия и потому не владеют они ни тренировками, то есть пониманием того, что приносит им победу, ни словом. Однако игры неповторимы при своём проведении, за жизнью всегда стоит нечто неподвластное тренировкам, как за всяким словом стоит контекст. Профаны попадаются в ловушку интерпретаций и тем самым оживляют мёртвый лоскутный мир собственной самостью, и здесь же образуют ту реальность, что именуется «общественной». Выйдя за пределы общественного лоскутного королевства человек обнаружит, что обретённые им в «загробии» слова не имеют никакой силы для окружающей его действительности, ибо как оказалось, общение этими словами не общение вовсе, но игра, в которую не посвящены многие духи. То, что всегда считалось «миром первого плана» оказалось лишь сладкой эгоистичной грёзой, перекидыванием разноцветных платков, камушков, бусинок и иных сувениров с тура по загробию; показать же эту бусинку дереву, так дереву будет ни тепло, ни холодно. По легенде учения эльф здесь не устрашится, как то сделает человек, пожелав вернуться обратно в лоно интерпретационных игр на логику, ведь одерживать малые, но постоянные победы в понимании других тем прекраснее, чем дольше продолжается такая игра.

Деконструируя «лоскутные» слова в «источники», всякое такое слово теряет свою способность к интерпретации, ибо границы его размываются и сами собой становятся частью единой непроизносимой силы, и сила эта сама собой выйдет мир, когда лёгкая воля эльфа возжелает чего-то; игровое отграниченное от подлинного мира пространство лоскутного словоблудия ослабеет и выльется в подлинный мир посредством эльфов. Как сейчас люди собственных детей обучают словам, так сейчас и эльфы обучают бутоны «источникам», прямо ведущей к подлинной коммуникации посредством, не побоюсь этого слова, телепатии, и всякому иному волеизъявлению на языке самой жизни.

Однако отнюдь не каждый из бутонов разделяет эльфийскую позицию по отношению к обществу и миру в целом. Учение, сулящее неисчерпаемую мощь её последователю чаще вселяет ужас, чем почтение со стороны тех, кто так и остаётся человеком. Эльфы это объясняют тем, что люди живя в лоскутном королевстве терпят неприязнь к тем, кого они не понимают, по причине того, что понимание есть победа в игре коммуникаций, и ужас настигает их перед теми, кого они не понимают, но кто понимает при этом друг друга. Тем более для них ужасно видеть одурманенных чем-то головокружительным, ибо тогда они лишаются сами по себе возможности выражаться словами и становятся сродни животным. И представить какого не уподобиться животным, но подлинно понимать тот язык, из чего дух всякого такого животного был скроен, и так понимать, чтобы обладать возможностью общаться, не подавая при этом ни малейшего намёка, ни единого жеста для принимающего такую информацию, и тем более собственной волей иметь возможность им управлять, в воззрении устрашённых это обретает понимание об эльфах как о лишённых человеческого естества субъектах: ещё вчера твой брат по крови был человеком, а сегодня его эльфийская природа позволяет ему же читать твои мысли и управлять тобой на расстоянии усилием одной лишь собственной воли. Испытавшим этот страх предстаёт нелёгкий выбор: или уверовать благость новой ступень человеческого естества и довериться их учению как подлинному, или установить форпосты на подступах к лоскутному королевству, укрепив его стены и усилив его границы, явив его игру еще существенней чем есть и было изначально.