Глава двадцать первая. После Победы

 

Нас разбудила пальба. Стреляли и вдали, и где-то совсем близко – татакали автоматы, хлопали одиночные выстрелы, в окне медленно мигали то бледно-зеленые, то розовые отсветы ракет, стремительно проносились красные черточки пулевых трасс. Со двора слышались громкие голоса, хмельное пение…

Я не понимал, что происходит. Неужели напоследок еще бой? Или бомбежка?…

– Война кончилась, салютуют!

Б. стоял у окна темной широкой сутулой тенью. Алексей лежал на матрасе и в голос плакал.

– Война кончилась. Победа! Всем радость какая! А я в тюрьме… За что? Ну за что же такое несчастье?… Так мечтал о победе… И в тюрьме.

Он плакал по-мальчишечьи сипло, колотил кулаками в матрас, в пол.

Б. через плечо материл его, но без злости. Утешая.

– Да не канючь ты, как баба… «Я в тюрьме, я в тюрьме». Ну и я тоже в тюрьме, а не больше тебя виноватый… И я тоже мечтал, и он мечтал…

И я стал утешать не столько, их сколько себя.

– Ладно, товарищи, конечно, все мы не так хотели встретить победу… Конечно же, нам плохо, очень плохо. Но ведь победа. Войне конец. Это же радость всем, такая великая радость. И нам потом лучше будет… Давайте хоть на минуту забудем про наши личные несчастья, про тюрьму. Давайте просто порадуемся, как наши там, дома, радуются.

– Радуются, потому что про нас еще не знают… На, кури, чтоб дома не журились.

Б. свернул толстую цигарку. Он угрюмо кряхтел, дымил и тоскливо матерился, глядя в окно.

Алексей тоже закурил, притих, только изредка, тяжело, сопливо вздыхая, приговаривал: «Так, вот, значит, дождался… А дома ждут с победой… Лучше б меня убило… Лучше бы покалечило».

А оттуда, с воли, то затихая, то опять нарастая, доносилась пальба… Вспыхивали ракетные сполохи, и решетки в окне становились еще темнее, совсем черными. Далеко-далеко звучал нечленораздельный, но веселый галдеж…

Через несколько дней Алексея увели в трибунал – осудили его на десять лет. Он оказался контрразведчиком; рассказал об этом Б., а меня боялся: «Ведь ты пятьдесят восьмая, значит антисоветчик, еще придушишь как чекиста».

Мы остались вдвоем с прокурором. Нас ежедневно водили на прогулку во двор с большим газоном, усыпанным желтыми одуванчиками. Начали зацветать высокие кусты сирени. Б. истово маршировал.

– Давай-давай ходить, тренироваться надо. Вот погонят в этап, пропадешь, если ноги отвыкнут.

Когда возвращались в камеру, его раздражало безмолвие.

– Ну чего ты все молчишь, давай поговорим за что-нибудь. За баб, за то, как жили до войны.

Но говорить с ним было трудно. Мои воспоминания об ИФЛИ, о московских театрах, о работе с немцами на фронте он слушал, нетерпеливо скучая, чаще всего недоверчиво.

– Может, ты сам думаешь, что это правда, но это потому, что ты жизни не знаешь. Ты не сердись, но ты йолоп[28], ты пойми, через это и сидишь теперь. Зачитался. Глаза спортил на книжках и мозги тоже. Ведь эти фрицы с тебя смеялись и со всех таких, как ты. Ну ты мне не рассказывай, что ты знаешь. Это ты воображаешь, а не знаешь. Ведь это же логика, дважды два. Ты кто для них? Красный, советский, комиссар, да еще еврей, юде, они тебя в ложке воды утопить рады. Но раз они в плену, раз у тебя наган, а у них плен, они и представляются – «геноссе, геноссе, Гитлер капут». А ты и веришь. Нет, ты мне не рассказывай, что ты знаешь, а я нет. Это понимать надо. А то, что я видел их меньше, чем ты, и с ними никогда не говорил, так я все равно лучше понимаю. Они тебя охмуряли. Это тебе еще повезло, что только десятый пункт дали. Болтун и все. Больше пяти лет не потянет. А через твоих фрицев мог вполне заиметь или шпионаж, или измену родине. А за это, между прочим, шлепают.

Переубедить его было невозможно. Он просто не слышал возражений, снисходительно ухмыляясь, заговаривал о другом. Подробно и смачно рассказывал о своих любовных и служебных успехах. Вспоминая о фронте, он многословно описывал романы с врачами, медсестрами, связистками, вспоминал, как отбил у начальника штаба дивизии редкостного повара и какие диковинные блюда готовил этот повар.

Иногда мы ссорились, и я, обозлившись, начинал объяснять ему, что он был тыловым захребетником, что он из тех, кому война была родной мамой, и советовал не развлекать фронтовиков сладкими воспоминаниями о бабах, сытых конях, о поваре, о портном и штабных склоках, а то еще хорошо, если насуют матюков, более нервные могут и по зубам дать.

Он тогда свирепел, кричал, что теперь видит, что я недаром заимел десятый пункт, что у меня идеология такая вредная, что дальше некуда, что я демагог, рассуждаю, как анархист, что это партизанщина, уравниловка, незнание марксизма и жизни. Час-другой мы молчали, он угрюмо сидел в своем углу или на стульчаке, который служил нам креслом, насвистывал тоскливые мелодии и наконец величественно заговорил.

– Ну чего ты скис, як простокваша? Ну я погорячился. Так ты же первый завел свою демагогию. Ты все по книжкам жить хочешь. Ах, идеалы, ах, благородные чуйства, как в театре. Это все интеллигентские пережитки, а я из рабочей кости, имею такую пролетарскую закалку, такой партийный опыт и еще юридическое образование, в таких котлах варился, что тебе и не снилось.

Он никогда не обижался надолго. То ли от неодолимой потребности иметь слушателя, то ли по расчету – ведь мы могли еще долго оставаться вместе и вместе попасть в этап, – то ли от природного добродушия, но он очень быстро забывал обиды.

Под конец я просто перестал ему возражать, убедившись, что он безнадежен. И покорно слушал, лишь изредка огрызаясь, когда он слишком приставал.

– Ты шо отворотился? Я тебе свою душу выкладываю, а ты ноль внимания.

Он рассказывал, как в 1939 году был мобилизован на «разгрузку тюрем». Его вызвали в Москву и включили в комиссию, которая «разгружала» Бутырки. «Мы тогда за месяц двадцать тысяч человек на волю отпустили». Но более подробно о том времени он явно не хотел говорить. Мрачнел, становился немногословен, сух.

– Тогда, в тридцать седьмом, при этом Ежове, допускали сильные перегибы. Я никогда НКВД не ведал, был особый прокурор при НКВД, он там и санкции давал, и надзор осуществлял. Ну, правда, они там с ним не очень панькались: «Подписывай бумаги и молчи в тряпочку». Дела особой государственной важности! Допускали там всякое, вредительство и вообще, но тогда установка на бдительность была… Кто молодые, горячие, конечно, зарывались. Я вот еще в тридцать пятом написал в журнал «Советское право» заметку, предлагал, чтоб время заключения под следствием не учитывать в срок отбытия наказания. Молодой был, энтузиаст. Так мне сам Вышинский отвечал. Он большую статью написал про все разные предложения молодых юристов и там про меня, что тов. Б. увлекается и готов нарушить элементарные нормы правопорядка. Вежливо написал, но с подковыркой. Ну вот, теперь я могу радоваться, что мое предложение не прошло. Мы с тобой уже второй месяц следственные, а срок идет.

Чаще всего и дольше всего он говорил о своем деле, о проклятых клеветниках, бездушных следователях и юридически неграмотном прокуроре, несколько раз пускался в рассуждения о будущем.

– Нет, все, теперь с прокурорством концы. Ни за что, ни за какие гроши. Если даже оправдают вчистую. Ну если осудят, а потом амнистия, так меня уже никто и не назначит прокурором. Какой же это прокурор, если имел судимость, это ж абсурд. Но я и сам не хочу. Нет, маком. Пойду в адвокатуру. Защитником. Образование имею. Опыт – дай Боже. А знаешь, как загребают адвокаты! Большие тысячи. И с моим добрым сердцем это куда легче защищать, чем обвинять.

Однако многоопытный юрист Б. ничего не знал о существовании ОСО. Когда я рассказал, что трибунал фронта отклонил мое дело и следователь сказал, что меня могут передать на Особое Совещание, он уверенно заявил: «Это он тебя на понт берет, какое там совещание, это при Ежове тройки были. А теперь полная законность. Или трибунал, или подписывай двести четвертую и прекращай дело. Нет, это он тебя на слабо покупает…»

Из соседней камеры нам стучали, но как-то бестолково. Однажды утром, когда нас как обычно вели на оправку и выливать парашу, я увидел соседей: двое хорошо одетых пожилых мужчин – явно иностранцы. Один – смуглый, седой, другой – бесцветный, сильно похудевший толстяк. У меня еще оставались украденные в Фридрихсдорфе книги, был и карандаш, я нарисовал тюремную квадратную азбуку латинскими литерами и, вскоре опять встретившись с соседями на лестнице, неприметно сунул одному из них в карман. В тот же день мы стали перестукиваться по-немецки. Один из них оказался испанским консулом в Данциге, второй – владельцем каких-то заводов, тоже в Данциге. Перестукивался только консул. Я представился ему: советский офицер, обвиняемый в должностном проступке, сообщил все, что знал о безоговорочной капитуляции – один солдат дал нам на курево страницу газеты. Вскоре мы выстукивали целые дискуссии. Вежливый испанец не столько спорил, сколько спрашивал – как вы думаете, какова будет судьба Испании? Как скоро советизируют Польшу? Будет Россия воевать с Японией? Расстреляют ли нас?

Б. раздражало, что я часами, сидя у стены, которую закрывал от волчка выступ печки, перестукивался. Сперва он тоже заинтересовался: спрашивал, что он, а ты что? Но потом стал ворчать: «Да пошли ты его, фашиста… Да что ты ему доказываешь? Да ну, что ты стучишь, как тот дятел? Вот услышит дежурный, пойдем в карцер. Ну брось, ну хватит уже. Давай поговорим».

В иные минуты он бывал мне гадок – влюбленный в себя, озабоченный своим авторитетом, своим благополучием, своим телом, чтоб мышцы не дрябли, чтоб ни кожа, ни ногти не портились… А ведь скольких он сам загнал в тюрьму, давая санкции на аресты, скольким требовал долгие сроки, а то и смертные приговоры? И если он бил своего шофера, то как же он обращался с подследственными? Как избивал их вот этими широкими, розовато-белыми руками с хорошо ухоженными ногтями? Он и в камере часами наводил маникюр щепочками, осколками стекла. И как он, должно быть, подличал, как изворачивался ради своего преуспеяния?

И все же по природе он был скорее добродушен. Он больше хотел нравиться, чем пугать. В молодости, вероятно, был заводилой, первым парнем в компаниях. Мог и увлечься книгой, фильмом, чужой судьбой. С годами такие увлечения становились короче, поверхностнее, их вытесняли и подавляли служба и «личные дела». В тюрьме он как бы вернулся, возможно, только временно, к первоначальным основам своего мировосприятия. С него сходил всякий жир. Иногда он хотел поговорить – «за жизнь, за литературу и вообще». Рассказы о Короленко, о его защите невинно обвиненных мултанских крестьян, Бейлисе, о том, как он протестовал и против контрразведки, и против ЧК, он слушал особенно внимательно, неподдельно восхищался:

– Да, вот это человек был, это я понимаю, герой высшего класса. Хоть и без юридической подготовки и беспартийный. Ты точно знаешь, он в эсеры не вступал? Да, брат, душа у него была, как говорится, благородная. Ну да, я, конечно, материалист, истмат и диамат сдавал только на отлично. Но я понимаю, что есть и такой факт, как душа… Конечно, тут имеются разные факторы – экономический и политический, так сказать, морально-политический, классовый базис и т.д. и т.п. Я все это понимаю насквозь и даже глубже. Но ты возьми обратно, товарищ Ленин кто был? Дворянин. А товарищи Маркс и Энгельс – они же из буржуазной и отчасти даже из капиталистической интеллигенции. А что, у нас в партии нет бывших даже князей или помещиков, тот же Андрей Януарьевич Вышинский или, например, Чичерин. И ведь все пошли против своих экономических классовых интересов. А через почему, я спрашиваю вас? Вы скажете – сознательность. Конечно, сознательность играет решающее значение. Но обратно же нам, марксистам, известно, что именно бытие определяет сознание, а не наоборот. А бытие у этих товарищей такое, что у других сродственников определяло совсем другое сознание – буржуазное или даже почище – аристократическое… В чем же тут, как говорится по-народному, закавыка? Так я вам, товарищи, на это отвечу со всей ответственностью…

Увлекаясь, он всегда обращался ко множественному числу, глядя куда-то поверх меня, и говорил все громче с трибунными интонациями.

– Тут мы имеем дело в фактом души, с фактом, который еще изучает наша марксистская наука в смысле психологии, юриспруденции и, возможно, даже медицины, поскольку имеется категория душевных болезней. Однако этот явный факт является также существенным фактором, поскольку зачастую играет большое значение в политической и гражданской жизни, а также в литературе и в криминалистике… Так что душа есть факт, а не реклама. А у этого Короленки была, я тебе скажу, великая душа. И хоть, конечно, он допускал идеологические ошибки и не имел правильных понятий за пролетарскую революцию и основы марксизмаленинизма, но с другой стороны, тут имелись смягчающие обстоятельства, поскольку воспитание, возраст, и вообще социально-историческая обстановка. А с другой стороны, я как хотишь, но по совести тебе скажу, такого человека я всегда уважать буду и даже любить сердечно и душевно, вот именно, душевно.

Б. вызвали в трибунал с прогулки. Он так встревожился, что и не попрощался. После суда, как положено, его отвели в другую камеру.

Недели через две во время одинокой прогулки я увидел его издали – нескольких арестантов вели из бани. Он дружелюбно закивал, поднял руку с растопыренными пальцами – пять лет.

В тот же день надзиратель принес мне горсть табаку и спички. «От того майора, что с вами сидел».

Этот подарок растрогал и снова напомнил Короленко: «Ищите человеческое в каждом человеке».

Добрые позывы в душе бывшего прокурора бывали не слишком частыми, но неподдельными. А мою неприязнь к нему ослабляла еще и благодарность за дельные юридические советы. Это он объяснил мне, что я вправе настаивать, требовать, чтобы позволили писать показания собственноручно, а что при окончании следствия согласно 206-й статье УПК мне должны показать все следственное дело в присутствии прокурора, и я могу заявить ходатайства о вызове дополнительных свидетелей, о приобщении новых материалов.

Этими советами я воспользовался. Следователь Виноградов и прокурор Заболоцкий были неприятно удивлены, когда я вежливо, но решительно сказал: «Ничего подписывать не буду, пока не ознакомлюсь со всем делом, как мне положено по закону, и пока в протокол об окончании следствия не будут включены мои ходатайства…»

Прокурор злился:

– Вы что же, не доверяете следственным органам? Вы что, не понимаете, что вы так еще хуже показываете свое враждебное лицо?…

– Я доверяю советскому закону. И поэтому настаиваю на исполнении его. Вы спешите меня обвинить еще до окончания следствия и до суда. Это противоречит советскому закону. Вы только что объявили, что исполняется двести шестая статья УПК, вот я и прошу, чтоб она исполнялась точно.

Виноградов шепнул ему: «Он же сидит в одной камере с этим Б.»

Заболоцкий глядел угрожающе:

– Кто это вас подучил разводить такую демагогию и формализм на следствии? Лучше скажите по-хорошему…

– Я не развожу демагогию, и это не формализм, а дух и буква советского закона. Кто учил? И вы, и следователь. Вы же не раз говорили, что надо строго соблюдать закон, что нельзя его нарушать. Вы арестовали меня и обвиняете, хотя я никаких законов не нарушал, а сейчас за то, что я настаиваю на соблюдении закона, вы же меня оскорбляете.

– Никто вас не оскорбляет. Очень много вы о себе понимаете. Дай ему, пускай читает.

Заболоцкий ушел, надувшись. Виноградов, оставшись наедине, стал вежлив, протянул папиросу.

– Только вы не копайтесь… Вы же все эти протоколы сами подписывали.

На мутно-зеленой папке черный штамп: «Хранить вечно».

Вечно!

Канцелярская чернильная тоска исписанной бумажной кучи. Кислая физиономия трусливого невежды в золоченых погонах. Тяжелые стены тюрьмы, за ними – развалины чужого города. Голод, мучительно сосущий в гортани и в животе. Слащавый дурман папиросы. Еще на две затяжки. Хорошо бы попросить парочку.

И темно-серые прямые буквы в темносерой рамке: «Вечно».

– Почему вечно?

– Так установлено по закону. Это нужно, значит, чтобы ни один враг, отбыв наказание, не мог впоследствии укрываться, замести следы, пролезать, куда не положено. И вообще таков законный порядок на случай, если вдруг допущена ошибка. Чтоб можно было поправить… Наш закон гарантирует полный объективизьм… А вы недооцениваете…

Первая же страница дела оказалась неожиданной – это было письмо инструктора политотдела капитана Бориса Кубланова в редакцию «Красной звезды», написанное еще осенью 1943 года: «…В вашей газете появляются статьи, подписанные Копелевым. Он был в 1927-1929 годах одним из активных вожаков троцкистского подполья в Харькове, он пособник известных врагов народа…» Далее следовал список имен, в большинстве мне вообще незнакомых или известных только понаслышке и совершенно фантастические «факты».

Бориса Кубланова я хорошо помнил – самоуверенный горлан из мелких «вожаков комсомолии». В 1934-1935 годах он был студентом и парторгом третьего курса философского факультета в Харькове. Я тогда перескочил с первого курса на третий. После летних «терсборов», после армейских харчей и очень плохой воды – наш студенческий батальон отбывал сборы в степи за Мариуполем – я долго болел и за это время догнал третьекурсников (законспектировал первый и второй тома «Капитала», курс истории философии от Фалеса до Канта, историю Европы, историю России и Украины, а историю партии я и раньше знал сверх программы).

Кубланов встретил меня с явной неприязнью. Ему не понравился уже скачок через курс; сам-то он «тянул хвосты» из-за перегрузки общественной работой. Но меня он не мог упрекнуть в пассивности – я работал секретарем редакции университетской многотиражки и у себя на заводе продолжал бывать, вел занятия «по обмену опытом рабкоров». Тем более злило его, что на семинарах по истории ВКП(б) и по диамату, он – старый комсомолец и член партии – уступал выскочке, который и в комсомоле-то был едва три года, но позволял себе наглость уличать его – партийного руководителя курса – в недостаточном знании работ Маркса и Ленина, решений съездов и фактов истории.

Он ненавидел меня с неотвязным постоянством. В феврале 1935 года он требовал, чтобы меня исключили из комсомола и из университета как пособника троцкистов. И добился этого. Но при этом наврал столько абсурдных небылиц о моих связях с людьми, с которыми я никогда и не встречался, что в конце концов это даже помогло мне, когда дело перешло в обком комсомола. И хотя в комсомоле я был восстановлен, Кубланов убедил дирекцию не восстанавливать меня в университете, считать отчисленным ввиду «несдачи сессии». Полтора года спустя, когда я учился в Москве в Институте иностранных языков, он прислал туда длинное послание – все то же, что писал и говорил в Харькове, но с выразительной концовкой: «Он был восстановлен благодаря покровительству ныне разоблаченных врагов народа». В 1943 году он увидел мою подпись под статьей в «Красной Звезде» и послал в редакцию все тот же, уже дважды опровергнутый донос. Из редакции его переслали в Главное Политуправление, оттуда в контрразведку. Это письмо Кубланова и открывало папку с моим «делом», заклейменную штампом «Хранить вечно».

Недели две я оставался в камере один. И в соседней было пусто. По нескольку раз в день я делал зарядку, вспоминал стихи, песни, сочинял длиннейшую философскую моралистическую поэму о хладной вечности, которой противостоит бессмертие человеческого творчества, и более короткие утешительные стишки. Одно даже выцарапал на двери; она открывалась внутрь камеры, и поэтому надпись могла долго оставаться незамеченной входившими стражниками – пока они были в камере, дверь не закрывалась: «Пускай клевещут, пусть клянут; ведь ты был прав, и честен ты. Уверенно ступай в любой тернистый путь и помни: нет тюрьмы для мысли и мечты».

Стражниками в Штеттине были обычные солдаты, почти все фронтовики с нашивками за ранение. Они относились ко мне скорее добродушно, и когда я остался один, выпускали подолгу гулять на задний «хозяйственный» двор. Там не росло ни травинки, валялись какие-то котлы, трубы, железный и деревянный мусор, но зато постоянно сновали заключенные работяги – некоторые осужденные, пока их не отправили в этап, работали на кухне, убирали тюрьму, – и через этот двор не ходили следователи. Правда, через него водили в трибунал, но конвоировали подсудимых те же солдаты из охраны и девушки с узенькими погонами – секретарши трибунала. Поэтому я мог слоняться, не обращая на себя особого внимания. Мог подбирать окурки, греться на солнце.

У ворот стояла маленькая белокурая девушка в опрятной гимнастерке с серебряными погончиками лейтенанта «админслужбы» и, когда я проходил мимо, приветливо кивнула. Это было необычно: я запнулся и шепотом спросил:

– Вы меня знаете?

Она опять кивнула и улыбнулась.

– …Простите, но спрошу о главном: вы и дело знаете?

– Да, да. Трибунал отклонил ваше дело. Нет состава… Это очень хорошо.

– Спасибо… огромное спасибо!… Что же будет теперь?

– Могут продолжить следствие, но вряд ли смогут найти новые обвинения. Скорее всего закроют дело…

Разговор шел вполголоса и в несколько приемов – я продолжал гулять, но по очень коротким кругам поближе к воротам. Потом привели подсудимого, она ушла с ним, и я даже не узнал, как зовут моего доброго ангела из трибунала.

В котельной в подвале тюрьмы я стирал свое заношенное белье, портянки и носовые платки, то и дело меняя в большом тазу быстро черневшую воду и проклиная трофейное мыло, которое, казалось, больше пачкало, чем отмывало, и воняло падалью. И вдруг у топки в куче мусора заметил обрывки книги. Это был католический молитвенник – двуязычный, латинско-немецкий. В камере не было освещения, но в конце мая вечера светлые, фонари за окном ярчайшие. Перед сном я читалперечитывал «Патер ностер», «Аве Мария», «Кредо»…

Слова, звучавшие уже почти два тысячелетия, звучавшие в римских катакомбах, в хижинах рабов, в монастырских кельях, в рыцарских замках, в тысячах соборов и часовен от Южной Америки до моего Киева (какой экзотикой диковинной казалась любопытным мальчишкам служба в костеле!), слова, звучавшие в шатрах крестоносцев и на кораблях конквистадоров, я произносил много веков спустя. Они раздавались на всех континентах, и вот в камере полевой тюрьмы их читал атеист, большевик, сталинский офицер. Сознавать это было и странно, и по-новому привлекательно. Книгу я старательно обертывал листами найденной там же бумаги, на ночь клал под изголовье тюфяка, а днем носил в кармане и словно бы играл сам с собой в бережную почтительность… Возникла эта игра непроизвольно, но я объяснял себе, что уважаю те силы человеческих дарований, которые воплотились в молитвенных словах, таких прекрасно простых и так явственно бессмертных. И еще уважаю те человеческие надежды, мечты, радости, беды, страдания и утешения, которые столько веков изливались в этих словах. Я убеждал себя в безоговорочно рациональной посюсторонней природе своей новой и необычной привязанности к словам, которые ведь были давно знакомы: просто сейчас нет никакой другой книги и влияет необычная обстановка – тюрьма, нелепое следствие, новые надежды… Но утром, проснувшись, я повторял наизусть «Отче наш» по латыни, по-русски и по-немецки, и если сбивался, забывал слова, был очень огорчен; объяснял себе – значит, память слабеет. А если помнил все без запинки, радовался и снова и снова повторял: «Не введи нас во искушение, но избави нас от зла». По-русски надо было говорить «от лукавого», и я думал, почему латинское «малюм» и немецкое «юбель», т.е. зло, у нас передано понятием «лукавство», находил этому всяческие социально-исторические объяснения; прикидывал, какую книгу нужно было бы написать о своеобразии русского нравственно-философского развития. Из этих тюремных размышлений над католическим молитвенником много лет спустя выросло понимание-представление: в русской словесности, в русском искусстве совесть не только нравственная, но и собственно эстетическая категория. А позднее именно этим я объяснял органическую близость немецкого католика Генриха Белля нашим читателям, нашим традициям создания и восприятия литературы…

Неожиданно меня перевели в другую камеру, в другое крыло тюрьмы, более старое. Камера была меньше, темнее, зато с койкой. Широченная железная рама на цепях, откинутая от стены, занимала четыре пятых тесного пространства, оставляя узенький проход. На стене сохранились рисунки и надписи, едва приметные, только если взглянуть под углом со стороны окна. Пятиугольная звезда с молотом и серпом; кулак в круге, а по окружности «Рот фронт!» и старательно выцарапанные маленькими четкими буковками два столбика – список пьес Шекспира (по-немецки)…

Вскоре привели второго жильца. Молодой, с бледным, нервно подвижным лицом, в офицерской гимнастерке – на груди пятна – следы многих орденов и медалей. Комбат, гвардии старший лейтенант Саша Николаев из Горького, был арестован за то, что застрелил сержанта – кавалера ордена Славы, который пытался изнасиловать девочку-подростка. Сержант был пьян; когда Саша приказал ему оставить девочку и убираться, тот начал орать и куражиться: «Ты, сопляк, не нашей части, таких командиров две дюжины сушеных на фунт не потянут». Полез драться. Саша выстрелил из пистолета в воздух, раз, другой. Сержант схватился за автомат, и тогда третьей пулей он убил его наповал. Оказалось, что сержант считался лучшим разведчиком полка, был представлен ко второй звезде Славы. Саша не раскаивался, снова и снова обсуждая со мной свое дело.

– Ну, конечно, если бы все по законам, по уставам, я должен был позвать своих солдат, обезоружить пьяного… Это следователь мне толкует: «Ты, г-рит, допустил превышение необходимой обороны плюс превышение власти и вообще, говорит, не должен был сразу обнажать огнестрельное оружие…» Этот следователь тоже старший лейтенант и тоже с моего года рождения, с 20-го. Но только он в аккуратненьком кителе с одной медалькой «За боевые»… У меня ее солдаты брать не хотели, говорили «за бытовые услуги». А я со взвода начал, трижды раненный – два раза тяжело! – и два раза контуженный, – раз тяжело и раз так себе. Я батальон принял в Польше. Как наступление, мы почти каждый день из боя в бой, всю Пруссию и пол Польши прошли… Вот видишь! – Задирает рукав: свежий розовый шрам на предплечье. – Это как через Нарев атаковали, ручная граната в пяти шагах, как звезданет!!! Я уже думал: амба, и оглох и ослеп. А потом оклемался, ну не больше чем через четверть часа. И только одна эта дырка, даже кость цела, я перевязался и дальше в бой. Мне тогда Александра Невского дали… Ну вот, скажи, как может этот следователь меня понимать? Он же за столом окопался, из чернильницы стреляет по открытым целям – по бумажкам. Я ему это объясняю, а он обижается. Он много о себе понимает: социалистическая законность, говорит, превышение необходимой… Это я, г-рит, тебе из уважения к заслугам и к прежнему геройству, а если ты, говорит, следствие не уважаешь – это чтоб я, значит, его бумажную душу уважал, – если ты упорствовать будешь, не признаешься, что допустил, так мы тебе, г-рит, дадим преднамеренное убийство при отягчающих обстоятельствах, и тогда загремишь на полную катушку…

Сашу редко вызывали на допросы, выяснялись на них главным образом подробности: кто и где стоял, на каком расстоянии, сколько выстрелов было и в каком порядке – зловредный следователь пытался приписать Саше, что он сначала убил сержанта, а потом уже стрелял в воздух…

В камере с надписями мы пробыли недолго. Оказалось, что начальник тюрьмы старший лейтенант Иванов – земляк Саищ на одной улице жили. Он принес нам несколько пачек сигарет, табака, курительной бумаги, спичек. Саша получал все эти сокровища в коридоре и должен был держать в секрете, от кого получил. Затем нас перевели в другой корпус, в другом дворе с небольшим садом посередине – кусты сирени, старые деревья, густая трава и даже цветы – настурции, анютины глазки, бархотки на заросших, запущенных клумбах. Нас поместили в бывшую больничную камеру на первом этаже – просторную, светлую, два окна с негустыми решетками, окрашенными светлопесочной масляной краской. Четыре кровати, обычные деревянные кровати с металлическими сетками, тюфяки мы притащили с собой, стол и четыре тумбочки. Прямо напротив наших окон в углу двора под дощато-брезентовым навесом размещалась кухня и столовая охраны. Оттуда доносилось неизъяснимое благоухание. Туда приводили кормить и некоторых заключенных – я узнал моих югославских друзей, с ними были еще десятка полтора в таких же мундирах. На второй день удалось окликнуть Бориса, и он передал нам через вахтера целую буханку чудесного, свежего каштаново-коричневого хлеба.

Под самыми нашими окнами стояли бочки с серовато-желтой селедочной икрой. Несколько польских девушек утром приходили с большими тазами и ведрами, в которых промывали икру. Мы начали потихоньку переговариваться. Девушки были «лончнички», т.е. связные из Армии Крайовой, не арестованные, а задержанные. Ими верховодила черноглазая, чернокосая Ванда. Она все время напевала романсы, танго, блюзы, польские солдатские и партизанские песни. И под этим шумовым прикрытием ее подруги разговаривали с нами. Саша тоже «мувил», он знал не много слов, но пользовался ими отважно и не стыдился повторяться.

– Слышь, паненка-беленькая, ты есть Бася? Ты бардзо пенькна Бася – разумеешь? – ты бардзо пенькна, бардзо слична… я тебе кохаю, ну пускай кохам, главное, что я тебе хочу кохать. А ты меня будешь кохать? А ты, Зося? Ты тоже пенькна, тоже слична, а Басю я кохам… Разумеешь, Бася?…

Рядом с ним я чувствовал себя стариком, но по-польски все же говорил несколько лучше и расспрашивал девушек, откуда они, что знают о положении на фронтах и в Польше…

Из нескольких носовых платков и полотенца мы с Сашей связали «коня» и по сигналу Ванды опустили за окно, девушки подвязали сверток: пузыри с икрой. Они говорили настойчиво – только мойте обязательно! Долгодолго мойте, очень соленая…

В первый раз у нас не хватило терпения. Мы кое-как прополоскали в миске эрзац-кофе несколько горстей икры. Ужасало, что она сразу же расплывалась, трудно было отцеживать и жаль сливать в парашное ведро драгоценную пищу. И мы стали жадно есть адски соленую, твердую, мокрую крупу. А потом, уже к середине ночи, выпили весь кофе – большое ведро. Дежурный вахтер оказался угрюмым формалистом – не положено ночью, где я на вас возьму воды, – мы едва дотерпели до утра, глотки стали шершавыми от жгучей жажды.

8 июня был день величайшего блаженства – нежданного и неповторимо прекрасного, поэтому запомнился навсегда. В этот день уезжали югославы. Борису удалось поговорить со мной в коридоре – он записал московский адрес моей семьи, что именно им сообщить, – мы обнялись, уверенные, что никогда не увидимся. (В 1960 году он пришел ко мне в Москве, мы встретились на лестнице и не сразу узнали друг друга. А в марте 1964 года Рая и я прожили два дня у него в Лейпциге, познакомились с его женой, сыном и невесткой. Он умер в 1966 году.) Мы видели, как во дворе югославы надевали погоны, ремни, портупеи – они уходили на свободу.

Мы с Сашей смотрели, не отрываясь, кричали: «Счастливо!», махали вслед.

Потом на протяжении десяти лет я не раз видел, как собирались на волю в лагере, на шарашке. Примечательно, что даже самые недобрые, самые ожесточенные, озлобленные арестанты никогда, во всяком случае открыто, не выражали зависти к уходящим. Воля освящала все, и даже чужой воле можно было только радоваться.

Они были первые, кого я провожал из тюрьмы на свободу.

К вечеру за нами пришел дежурный и повел нас под навес, где уже поужинали солдаты.

– Начальник велел. Которые отъехали, так на них довольствие до конца месяца уже выписано. Вот вы и питайтесь.

Повар, молодой, краснолицый солдат в мятом колпаке и грязном переднике поверх линялой гимнастерки, глядел сурово, но сочувственно.

– Давай, пока начальство доброе, навались товарищи-граждане!!!

Он поставил перед нами большую фаянсовую супницу, полную благоуханного густого варева – лапша, куски мяса, картошка, лук, придвинул миску с хлебом. Мы ели, блаженно ухмыляясь друг дружке, хлеб на всякий случай рассовали по карманам… Повар заметил и сказал негромко:

– Да вы не сумлевайтесь, завтра свежий будет.

Мы очистили супницу, усталые, потные, рыгающие, откинулись и начали курить.

– Погодите курить-то, еще второе есть…

Перед нами возникло блюдо с золотистым холмом жареной картошки, окруженным лоснисто коричневыми валами жареного мяса.

Саша даже всхлипнул:

– Ой, что ж ты раньше не упредил, мы же по самые завязки полные… так лопнуть можно.

– А вы не спешите, куда спешить-то… Погуляйте малость, до отбоя еще цельный час с походом… Умнёте. А то ведь как оголодали…

Мы действительно умяли за час, хотя и не всю гору дивного харча. Животы у нас вздулись. Мы захмелели от пресыщения. Повар насыпал полгазеты махорки.

– Берите, чистый самосад, не казенная, домашняя…

Ночью мы оба не спали. Саша корчился от болей уже с вечера, меня забрало позже – к утру. К счастью, в эту ночь дежурили знакомые, жалостливые солдаты, они принесли ведро кипятку и вторую грелку; одной я запасся еще раньше – грел череп. Сашу рвало, у меня начался понос… Наутро мы оба едва стояли на ногах. Но договорились не жаловаться, не признаваться в болезнях, только есть осторожней. У фельдшера я выпросил салола, танальбина и каких-то немецких желудочных таблеток… Дня два мы еще поболели, но не подавали виду. Впрочем, повар и сам сообразил:

– У вас, должно, с отвычки животы бунтуют. Это бывает. Надо горячего больше пить, чтоб кишки мыло… А есть не сумневайтесь – тут вся пища свежая. От нее только польза…

Мы так и поступали. Пили неимоверно много кофе, после еды лежали в камере с грелками. Через день-другой все наладилось, и мы уже привычно утром, в обед и вечером ждали, пока поедят солдаты, и садились за длинный стол; к нему был приставлен круглый красного дерева на гнутых ножках, почти примыкавший к дощатой загородке, за которой размещалась кухня – плита, сложенная из кирпичей нашими печниками, шкафы с посудой и т.д.

Кроме нас двоих в этой столовой, в которой благодаря обилию трофейных продуктов харчи были неизмеримо разнообразней и жирней, чем полагалось по любым наивысшим войсковым нормам, кормились еще несколько привилегированных арестантов.

Два молчаливых парня из «стратегической аг-разведки» числились не арестованными, а задержанными, ожидали вызова из Москвы.

Немецкий генерал, приземистый, почти квадратный, казался очень старым: жиденькие седые кудряшки, лилово-розовое, бугристое, словно воспаленное лицо. Он постоянно ворчал, толковал подробно о своих болезнях, иногда бормотал едва разборчиво, фыркал, ругался.

– Я генерал-лейтенант, я требую обращения согласно рангу… пусть даже расстреливают, но как положено, соблюдая офицерскую честь… А тут я должен мочиться в грязное ведро и бриться холодным кофе… Это неслыханно… Есть же Гаагская конвенция. Наци, конечно, свиньи, маршала фон Вицлебена повесили как дезертира, как мародера, а он был заслуженный немецкий офицер… конечно, он хотел путч устроить, захватить власть… Это преступление, но преступление военнополитическое, не лишающее чести и звания… Его полагалось расстрелять. Но достойно, в мундире, с оказанием надлежащих почестей… И здесь – полнейшее безобразие; я не преступник, я – генерал-лейтенант, начальник тыла армейской группы «Висла»… Мне говорят следователи: вы подчиненный Гиммлера, а он главный злодей… Но я-то при чем? Я выполнял свой долг, я с этим Гиммлером никаких иных отношений не имел. И не мог иметь. Я кадровый офицер, а он аптекарь, партийный бонза, полицейский, СС-фюрер. Настоящие кадровые офицеры всегда сторонились этих типов… Но если его назначили командующим, а меня начальником тыла, не мог же я дезертировать из-за этого. Я получал приказы, исполнял их. Я никого не убивал, мои задачи были снабжение, транспорт, склады, строительство оборонительных сооружений… Политикой я ни