И здесь мы подходим к сущности и цели всего этого нелегкого предприятия.

Дело в том, что _внимание_, которым маг выбирает комплексы восприятий из хаотического океана нагуаля, благодаря которому получает способность оперировать ими, - по сути своей схоже с вниманием ординарным. Оно тоже в какой-то мере _вычленяет_, _организует_, _изолирует_ и _вытесняет_ (иначе маг в таком режиме восприятия оказался бы обычным идиотом), но по отношению к "описанию мира" такое внимание удалено, пользуется этим "описанием" принципиально иным способом - оно просто не может работать как обычно, т.к. захватывает в область резонанса неизмеримо большую часть энергетического спектра Реальности, чем внимание ординарное. По тем же причинам оно оказывается гораздо мощнее в своих движениях - в фиксации, фокусировке, перемещении.

Ординарное внимание тоналя дон Хуан называет _первым_, а энергетически расширенное внимание мага - _вторым_. И остановка внутреннего диалога - главный ключ ко _второму вниманию_. Собственно говоря, здесь и начинается _настоящая_ магия. "Дон Хуан говорил, что как только мы остановим внутренний диалог, мы остановим и мир. Это было _операционное описание непостижимого процесса фокусировки нашего второго внимания_. Он говорил, что некоторая часть нас вселю пребывает под замком, так как мы боимся себя." (V, 584) (_Курсив_ мой - А. К.)

Этот "страх себя" сродни ностальгии. Ибо однажды увидевший мир глазами "второго внимания" в особом смысле перестает быть человеком - все дорогое ему, все "человеческое" вдруг перестает _быть_.

Какой неожиданный поворот от человека (маленького, эгоистичного, ограниченного и смертного) к великолепной Реальности - как к "славе Господней"! И все-таки мы уже были там - в этом космическом чреве, в истоке всех вещей. Были и подсознательно тоскуем о возвращении. Ностальгия "здесь" и ностальгия "там". Обоюдоострый меч, всю безжалостность которого иногда чувствуют философы. Как бы между прочим написал об этом М. Мамардашвили:

"Вспомним чувство невыразимости, связанное с упоминаемым словосочетанием "неизвестная родина". Если сблизить чувство "неизвестной родины" с ощущением непонятной обреченности всего высокого и доблестного, то мы ощутим у себя какую-то ностальгическую отстраненность от того, где мы живем, с кем мы связаны, от нашей страны, от нашей родины, от нашей географии, от наших нравов и обычаев. За этой ностальгической отстраненностью стоит ощущение и отблеск неизвестный, непонятный, но отблеск чего-то другого."

Эта же неотступная ностальгия зовет нас в путь, не обещая избавления от тоски, - она зовет, потому что нельзя же вечно оставаться слепыми.

Реальность стоит у порога и требует своего. "Ни из какой совокупности опыта, - пишет философ, - нельзя вывести различие между реальностью и представлением о ней. Всякая реальность нам дана представлениями о ней. И сама мысль о том, что есть реальность, и представление о ней и что одно отлично от другого, ниоткуда нами не может быть получена. Но она откуда-то приходит, и платоновское "вспомнить" - один из путей, по которому она к нам приходит..." (М. Мамардашвили. "Что значит мыслить и что значит мыслить не мысля...")

Быть может, всем нам предстоит _вспомнить_, откуда мы родом, и вся наша ностальгия - только грусть о былом, о давнем, о безвозвратно утраченном детстве.

Растения силы

К полному разочарованию сторонников психоделического "просветления", Карлос Кастанеда уделяет внимание галлюциногенам лишь в первых двух книгах

- "Уроки дона Хуана" и "Отдельная реальность". Поэтому можно сказать, что с точки зрения обывателя эти сочинения Кастанеды наиболее "мистичны".

Всем, разумеется, известно, что наркотические или психотропные вещества издавна употреблялись магами, оккультистами и медиумами. Прежде всего, надо разобраться, какой тип "одурманивания" психики продуктивен для магии, а какой - просто доставляет экзотические переживания и своеобразное удовольствие.

Можно принять за аксиому тот факт, что _любое отравление_ мозга, сопровождаемое нарушением процесса его биоэнергетического метаболизма, с неизбежностью вызывает изменение режима восприятия. Выше мы указывали, что даже обычное голодание, переутомление, бессонница, монотонные и бессмысленные действия способны нарушать работу перцептуального механизма. В этом нет ничего нового: и древние шаманы постились, отказывались спать, плясали до полного изнеможения, и нынешние сектанты таскают вериги, кружатся на одном месте, истязают плоть. Одни и те же внешние приемы последовательно применяются из века в век.

Но употребление ядов - особая статья. Шаманы Севера, скажем, предпочитают настой из свежих мухоморов - микоатропин, содержащийся в грибах, вызывает иногда сильные галлюцинации. Ведьмы всех времен и народов "обожали" дурман, белену - по тем же причинам. Азиатские мистики (из тех, кто не просто "ловит кайф") традиционно употребляют анашу, иногда - опиум.

Конечно, не все из перечисленных растений содержат наркотические вещества. Строго говоря, к наркотикам медицина должна относить только вещества, вызывающие у потребителя пристрастие, а вслед за ним - _биохимическую зависимость_. Мухоморы, дурман, белена, пресловутая цикута это все, скорее, объекты вожделения для токсикоманов, которым по той же причине подходит и клей, и бензин, и ацетон.

Мистики же всегда использовали свои зелья для особых, эзотерических действий - вызывания духов, осуществления магических влияний, прорицаний и т.п. Скучающая молодежь не любит антропологических исследований, иначе узнала бы много интересного о "кайфе предков" Вот, скажем, Э. Б. Тайлор в книге "Первобытная культура" сообщает, что в Америке индейцы для магических целей часто пользовались самым обычным табаком. Антиникотиновая кампания в те времена не произвела бы на них должного впечатления.

Однако, все по порядку:

"Колумб наблюдал существовавшую на Вест-Индском архипелаге религиозную церемонию, заключавшуюся в том, что на голову идола ставилось блюдо с порошком когобы, который вдыхался через посредство двух стеблей тростника, вставлявшихся в ноздри. Далее, Пане описывает, как тамошний жрец, призванный к больному, вступает в общение с духами, нанюхавшись когобы до того, "что, опьянев, не знает, что делает, и говорит страшную нелепицу, считающуюся разговором с "цеми", которые, по утверждению жреца, и являются виновниками болезни." На Амазонке племя омагва до новейшего времени употребляло наркотические растения, которыми вызывают опьянение, длящееся целые сутки и сопровождающееся необыкновенными видениями. Из одного такого растения они получают порошок "курупа", который нюхают, как табак, посредством тростинки в форме буквы Y. Сходство названий и обычаев ясно указывает на связь между омагва и антильскими островитянами. Калифорнийские индейцы дают детям наркотическое питье, чтобы получить на основании их видений сведения о неприятеле. Мундуруку в Северной Бразилии, желая обнаружить убийцу, дают такое питье духовидцам, чтобы преступник явился им во сне.

Индейцы дариен кормили детей семенами Datum Sanguinea, чтобы вызвать у них пророческий бред, в котором они видели скрытые сокровища. В Перу жрецы, разговаривавшие с "гуака", или фетишами, имели обыкновение приводить себя в экстатическое состояние наркотическим напитком "тонка" из того же растения, вследствие чего последнее называлось "гуакакача", фетишем-травой. Мексиканские жрецы, по-видимому, также употребляли мазь или напиток из семян "ололиуки", вызывавших бред и видения. Табак употребляли с той же целью в обеих Америках. Вообще следует заметить, что первобытные народы курят табак ради полного опьянения, и с этой целью глотают дым. Колдуны бразильских племен приводили себя в экстаз во время конвульсионных оргий курением табака и видели при этом духов. Поэтому неудивительно, что табак стал называться у них "священной травой". На этом же основании североамериканские индейцы считали табачную наркотизацию сверхъестественным экстазом, а грезы в этом состоянии - наитием. Такие воззрения делают понятной следующую замечательную церемонию делаваров. Во время празднества в честь бога огня и двенадцати прислуживающих ему "маниту" внутри жертвенного дома сооружался шалаш сделанный из двенадцати палок, связанных у верхушки и покрытых одеялами. Высотой он был приблизительно в рост человека. По окончания праздника шалаш этот нагревался докрасна раскаленными камнями, и в него помещалось двенадцать человек. Один из стариков бросал на камни табак, и, когда страдальцы доходили до крайних пределов удушья от табачного дыма и жара, их вытаскивали обыкновенно в бессознательном состоянии."

А теперь из Америки вернемся в Евразию:

"Не останавливаясь на древнеарийском обоготворении наркотического налитка, послужившего оригиналом божественной сомы индусов и божественной хаомы персов, а также на пьяных оргиях поклонников Диониса в древней Греции, мы обнаруживаем в древнем мире точное подражание низшей культуре в употреблении вызывающих экстаз лекарственных средств. Таковы настои, описываемые Плинием как напитки, вызывающие бред и видения, лекарства, упоминаемые Гезихием, при помощи которых вызывалась Геката, средневековые мази ведьм, дававшие пациенту способность видеть призраков или переносившие его на шабаш и помогавшие ему оборачиваться зверем. Употребление подобных средств сохранилось до сих пор у персидских дервишей. Эти мистики - не только потребители опиума, подобно множеству своих соотечественников, но они курят еще гашиш, и это средство доводит их до состояния экзальтации, сопровождающегося очень живыми и яркими галлюцинациями. Человеку в подобном состоянии, говорит д-р Полак, маленький камешек на дороге кажется огромной глыбой, через которую едва можно перебраться, водосточная канава - такой широкой рекой, что он требует лодку для перевоза. Человеческий голос звучит в его ушах, как гром, он воображает, что у него есть крылья, которые поднимают его от земли. На эти экстатические эффекты, в которых чудеса становятся обычным делом, в Персии смотрят как на высшие религиозные проявления, и лица, подверженные им, равно как и их поведение, считаются святыми и находят последователей." (Э. Б. Тайлор. Первобытная культура, сс. 487-488.)

Как видите, в наркотических экстазах, доставляющих наслаждение, много бреда и нелепостей. С другой стороны, причудливые церемонии духовидцев, использующих психотропные вещества, вызывают удовольствие весьма сомнительное. Это теперь, в кругах гедонистической молодежи Запада, появилось модное выражение _nice trip_ - т.е. "приятное путешествие, совершенное под воздействием ЛСД". А если не "приятное", то кому и зачем оно нужно?

Правда, есть особая категория химических агентов, которые, вторгаясь в нашу психику, совершают совершенно необычную работу. Об их природе и о механизме их действия написано много. Ученые классификаторы объединили эту совокупность веществ в т.н. "группу больших психоделиков". Обычно сюда относят диэтиламид лизергиновой кислоты (ЛСД-25), мескалин (содержащийся в кактусе Lophophora Williamsi) и псилоцибин - яд, выделяемый из некоторых видов грибов.

Прежде всего, "большие психоделики" не особенно радуют нас наркотической эйфорией. Они мало способны вызывать пристрастие и зависимость, но зато превосходят все остальные алкалоиды в области изменения способов человеческого восприятия. Даже то незначительное удовольствие, которое они могут вызвать, связано не с биохимической стимуляцией "центра наслаждения" (как это свойственно опиатам или продуктам конопли), а скорее с расслаблением перцептуального аппарата, что, в свою очередь, может привести к временному "снятию" экзистенциального конфликта. (Кстати, далеко не всегда. Дж. Лилли, исследовавший ЛСД-25, рассказывает по этому поводу поучительную историю. Приняв препарат под тяжелым впечатлением от семейной ссоры, он не только не расслабился, как это произошло бы с любителем морфия, но и впал в состояние "глубочайшей депрессии", чуть не повлекшей за собой бессознательный суицид. - Подробнее см.: Лилли Дж. Центр циклона. Гл. 1-2.) Пример Лилли как раз иллюстрирует уже общепризнанное положение, что "большие психоделики" не служат для удовольствий - они только что-то "делают" с нашим _вниманием_: это и производит неизгладимое впечатление, наполняя тривиальный до этого опыт яркими и (что особенно важно!) экзистенциально значимыми для личности галлюцинациями.

Мы полагаем, что и здесь имеет место процесс, в чем-то схожий с восточными психотехниками типа "свидетель". Ввиду того, что наркотическое опьянение "большими психоделиками" выражено совсем незначительно, _способность к концентрации внимания_ и свободному манипулированию им _мало страдает_ от получаемой интоксикации. Контроль над осознанием перцепции позволяет проделывать некоторые последовательности интеллектуальных действий, почти не совершая ошибок. Кроме того, есть еще важное отличие - внимание может быть свободно направлено _вовне_, а не только вглубь себя, как это бывает у ортодоксальных медитаторов.

Впрочем, главный грех измененного состояния сознания, вызванного как психоделиками, так и интроспективным созерцанием, неустраним: _внимание_ опять-таки теряет ориентиры и не способно отличать _эндогенные_ образы (воспоминания, фантазии, ожидания) от _экзогенных_ (сенсорных сигналов, продуцируемых внешней Реальностью). Однако в случае с психоделическим "бредом" у внимания есть выбор; более того, благодаря некоторому сохранению контроля, у него есть шанс все же отличить мечту от Реальности пусть не всегда, не целиком и не достаточно ясно, но и об этом забывать не стоит.

Олдос Хаксли, проанализировав свои переживания после опыта с мескалином (алкалоид кактуса Lophophora Williamsi - великого "учителя Мескалито", как выражался дон Хуан), записал следующие наблюдения, которые, как мы увидим позже, окажутся нам полезными:

"1) Способность к воспоминанию и "последовательному мышлению" уменьшается или совсем исчезает. (Прослушав записи моих разговоров, происходивших под воздействием мескалина, я не обнаружил, что был тогда глупее, чем в своем обычном состоянии.)

Зрительные впечатления в значительной степени усиливаются, глазу открывается та чистота восприятия, которая имела место в детстве, когда чувство не было еще автоматически подчинено идее. Интерес к пространственным отношениям снижается, а интерес ко времени падает почти до нуля.

Несмотря на то, что интеллекту вреда не наносится, а восприятие становится намного совершеннее, воля претерпевает глубокие изменения в худшую сторону. Принявшие мескалин не видят смысла в каких-либо действиях и находят причины, в обычном состоянии побуждающие их к действиям и страданиям, глубоко неинтересными. Они не могут волноваться из-за этих причин, так как находятся более занимательные вещи, о которых стоит подумать.

4) Эти более занимательные вещи могут переживаться как существующие "вовне" (это было со мной) или "внутри", или в обоих мирах - внешнем и внутреннем, одновременно либо последовательно. То, что эти вещи действительно более занимательны, всем принимавшим мескалин кажется очевидным, если у них здоровая печень и спокойный ум."

Легко заметить, как "ключевые стереотипы" тоналя, его _основные идеи_ дезактуализируются. Тональ "слабеет" прямо на стазах: снижается способность к "внутреннему диалогу" (1); идеи _непрерывности_, _ожидаемости_ и _стабильности_ теряют свою жесткость и легко "соглашаются" с альтернативными идеями (что мы увидим из описания некоторых опытов Хаксли, приводимых ниже); мотивация действия, порождаемая фиксированным "образом себя" сводится к нулю (3); а пространственно-временная координация, отвечающая за синхронность и полноту описания мира, теряет смысл (2). Кроме того, мы сталкиваемся здесь с тем же явлением - "переполнением информацией" тоналя, - как и в техниках по остановке внутреннего диалога, предлагаемых доном Хуаном. Обо всех вышеперечисленных эффектах можно прочитать и у других ученых, исследующих "измененные состояния сознания". (См. например: Altered States of Consciousness. Ed. by Charles T. Tart. New York. 1972.)

Олдос Хаксли свидетельствует об обогащении своего восприятия так: "Исследователь обратил мое внимание на мебель. Маленький столик для пишущей машинки стоял в центре комнаты. За ним, если смотреть от меня, находился плетеный стул, а еще дальше - конторка. Эти три предмета образовали замысловатую структуру из горизонталей, вертикалей и диагоналей

- структуру тем более интересную, что ее невозможно было понять с точки зрения пространственных отношений. Я не смотрел на свою мебель как прагматик, которому нужно сидеть на стульях или писать за столом, но и не как кинооператор или фиксирующий научный прибор. Я смотрел, как чистый эстет, которого интересует только форма и расположение форм внутри поля зрения или на холсте картины. <...> Вот, например, ножки этого стула - как чудесна их округлость, а их полированная гладкость просто сверхъестественна! Я провел несколько минут (или несколько веков?), и при этом не только созерцал эти бамбуковые ножки, но и реально был ими, или, точнее, находился в них." (Huxley A. The doors of perception.) Гипнотическую, завораживающую глубину обнаружили самые тривиальные вещи: книги, стоящие на полках, собственные брюки, закат солнца над равнинами Калифорнии...

Опыт Карлоса Кастанеды, безусловно, гораздо драматичнее, и, несомненно, дон Хуан приложил к этому руку. Он стремился предъявить ученику более широкий участок спектра Реальности, распахнуть перед ним такие бездны, чтобы его тональ никогда уже не вернулся к своей самоуверенности и самодовольству. В абсолютном одиночестве Мескалито продемонстрировал на кактусовом поле весь груз обусловленности и бессмысленности человеческого тоналя) сквозь обломки которого льется бесценный свет Реальности:

"От каждого пейотного кактуса на поле исходил голубоватый мерцающий свет. Один кактус светился особенно ярко. Я сел перед ним и начал петь ему свои песни. Тут из растения вышел Мескалито - та же фигура в виде человека, которую я видел раньше. Он взглянул на меня. С большим чувством (совершенно необычным для человека моего темперамента) я пел ему свои песни. К ним примешивалась уже знакомая мне музыка - звуки флейт или ветра. Как и два года назад, он беззвучно спросил: "Чего ты хочешь?" Я заговорил очень громко. Я сказал - я знаю, что в моей жизни и в моих поступках чего-то не хватает, но не могу обнаружить, чего же именно. Я смиренно просил его сказать мне, что у меня неладно, и еще сказать свое имя, чтобы я мог позвать его, когда буду в нем нуждаться. Он взглянул на меня. Его рот вы тянулся, как тромбон, до самого моего уха. И он сказал мне свое имя.

Внезапно я увидел отца. Он стоял посреди пейотного поля, но поле исчезло, и вся сцена переместилась в старый дом, где прошло мое детство. Я стоял с отцом у смоковницы. Я обнял его и стал торопливо говорить ему все, чего никогда не мог ему сказать. Каждая мысль была законченной и исчерпывающей. Было так, словно у нас в самом деле нет времени и нужно сказать все сразу. Я говорил что-то совершенно потрясающее, говорил о чувствах, которые к нему испытывал, - что-то такое, о чем при обычных обстоятельствах никогда не посмел заикнуться.