В страстную неделю Петька узнает о «веселых отцах» и размышляет о несправедливости божьего всепрощения

Началась страстная неделя[40]. Школу распустили на весенние каникулы, но ученики обязаны говеть[41], и Петька ходит в церковь. Ему не нравится великопостная служба, потому что певчих нет, а попы причитают так однообразно и жалобно, что становится невыносимо скучно. К тому же очень трудно стоять неподвижно. От этого устаешь больше, чем от колки дров.

И так каждый день — сначала ранняя обедня, потом вечерняя служба. И Петьке кажется, что страстная неделя никогда не кончится.

Но наступает великий четверг. Вечером читают двенадцать евангелий[42]. Прихожане, приодетые, торжественные, стоят с зажженными свечами, и оттого в церкви необычно празднично.

Петька готов стоять хоть до самого утра. Но двенадцать евангелий — не шутка, и уже после трех колени мальчика сами собой подгибаются. Его не развлекает и горящая свеча, которую он держит в руке. Теперь она доставляет ему одно беспокойство. «Как бы кого не закапать воском, не подпалить! — думает Петька. — Хоть бы скорей кончилась эта проклятая служба!»

Удары большого колокола отбили число прочитанных евангелий. И Петька с тоской убеждается, что не дошли еще и до половины. Утомление настолько сильно, что торжественное настроение бесследно исчезает, и все более и более растут нетерпение и скука. Петька с завистью смотрит на Ваньку Рязанова[43], который совсем не скучает. Ванька дергает за косы девушек, вкатывает им в волосы шарики из мягкого воска и капает горящей свечой на их платье. Он то и дело ныряет с места на место, не обращая внимания на шипение и толчки прихожан.

Федька Черемушкин нарочито усердно крестится и низко кланяется, прожигая при этом свечой одежду впереди стоящих. Когда черный цвет материи жертвы становится коричневым, он переходит на другое место, снова усердно молится и снова воровато подпаливает кому-нибудь спину. Петька, тяжело вздыхая, упорно стоит на месте, хотя ноги уже онемели от усталости. Но он привык к тому, «чтобы все было без обману», и потому не идет даже на церковный двор, где для развлечения можно немного подраться.

Попами Петька особенно недоволен: «Надо им сразу читать двенадцать евангелий? Тянут как кобылу за хвост. И чего они по сто раз повторяют: «Господи! Господи!» Ну сказали раз, и будет. Чай, бог-то не глупый! Он, может, спать лег али ужинает, а тут как под руку костят! Собака и обозлится, ежели ее сто раз кликнуть!»

Петька представляет себе, как попы по всем церквам кричат: «Господи! Господи!», и ему становится жалко несчастного бога.

Служба кажется бесконечной.

Но вот колокол торжественно бьет двенадцать раз, служба подошла к концу, и толпа радостно зашевелилась. Попы и дьячки еще что-то поют, но их уже никто не слушает, — все спешат поскорее выбраться на волю. Тяжелая повинность богу отбыта.

 

На улице шумно, весело.

Все стараются донести до дому зажженные в церкви свечи, которые озорные мальчишки тушат.

Ванька Рязанов хохочет от восторга:

— Я на одну свечку кы-ых дыхнул! Дык у барышни аж глаза вылезли от злости. Я, говорит, тебе, чертенок, все уши оборву! А я ей: «Ты не злись! Каяться приходила! Ругаться грех!» Зашипела и отвернулась. Крестится, а у самой со злости вся рожа перекосилась.

— А я четыре пальта прожег! — гордится Черемушкин. — На одном даже дырка сделалась…

— Поймают! Дадут тебе дырку! — с некоторой долей восхищения говорит Петька.

— Ничего не дадут! Я скажу: «Рази я нарошно! Прости, ради Христа!»

Трое приятелей дружно хохочут.

— А ведь грех! — подзадоривает Петька.

— Знамо, грех! — подтверждает Ванька. — Да ведь мы покаемся! Бог простит!

— Бог-то простит, а вот как отец узнает. Выпорет!

— Мой-то отец? Он никогда не порет! Только хохотать будет!

— А если нажалуются?

Ванька смеется:

— Жаловались! Отец как зачнет кричать: «Голову оторву, своими руками задушу! Зарежу!» А когда уйдут, схватится за брюхо и ржет. А ты говоришь, выпорет! Он у меня веселый! Когда на заводе Васька Пузырь напился и заснул, он стащил с него штаны и выкрасил ему задницу суриком. Дык весь завод чуть не помер со смеху.

— Суриком? Красной краской? — задыхаясь от смеха, переспрашивает Петька.

— Знамо, красной! А то какой же сурик бывает! А ты говоришь, выпорет. Он и матери не дает меня пороть. Что ни чудней сделаешь, то сильней хохочет. Скажет только: «Не балуй, дурак, а то мне за тебя отвечать придется», а потом еще пуще хохочет.

— Тебе везет! — говорит Петька со вздохом. — А меня чуть что и пороть…

Приятели расходятся в разные стороны. По дороге к дому Петька думает о «веселых отцах»: «Вон сосед, Андрей Васильевич, тоже веселый и тоже детей не порет. И отчего это отцы порют редко, а матери — то и дело? Дуры они, бабы! Злющие. Наша Ольга тоже такая! Мне уроки учить, а она — пол мети. Ясное дело, дура! А дразниться ловка! — с восхищением вспоминает Петька. — Такая злость берет, инда искусал бы зубами! Кабы я так умел! Про баб и в писании сказано: волос долог, а ум короток. А вот у Зои Владимировны тоже косы, а умная. Из всех только она и есть умная», — заканчивает нить своих размышлений Петька, когда замечает, что свеча давно потухла и, значит, он опять не сумел донести ее горящей до дому.

 

Петьке надо идти на исповедь, и он таинственно говорит сестре Оле:

— Батюшка велел приходить к четырем часам.

— Ага! Попался! — сияет Оля. — Достанется тебе от батюшки! Я говорила, слушайся!..

— Чай, ты мне не мать!

— Зато сестра твоя! А ты злющий, как волчонок, ничего делать не хочешь…

— Что ты врешь! — не стерпел Петька. — А кто в лавку ходит, кто самовар ставит? Да я и дрова колол, и снег зимой чистил. Разве я не помогаю маме?

— Ладно-ладно! Вот батюшка наложит на тебя епитимью[44].

— Каку таку петимью? Что ты врешь! Петрахиль, а не петимью!

— Вот узнаешь! Епитрахиль — это фартук, им батюшка покрывает голову, когда говорит «прощаю и разрешаю», а епитимью накладывают на великих грешников…

— Да разве я великий грешник? Дура ты такая! Я ведь еще маленький. Много ли у меня грехов-то?

— Вот-вот! И дурой меня ругаешь, и не слушаешься. Разве это не грех? Ведь я старшая сестра!

— Старшая — Лиза, и я ее слушаюсь, а ты просто девчонка — козья печенка! — говорит Петька презрительно.

— Да ведь и я старшая! На четыре года старше тебя!

— Ты сама дразнишься! И за волосы меня дергаешь, — уже не на шутку сердится Петька.

— Про мои грехи батюшка тебя спрашивать не будет, а про свои должен все рассказать. А если соврешь на исповеди, то придется тебе в аду лизать горячую сковороду! За грехи же великие батюшка наложит на тебя епитимью, — заканчивает Оля сурово.

— А что такое петимья? — переспрашивает Петька неуверенным тоном.

Мальчишку сразу охватывает страх: он вспоминает крещенский сочельник, свои озорные мысли об освящении нужника святым крестом и о том, как во время давки в церкви он обругал самого Саваофа.

— Кто его знает? Простит али не простит? — с тоскою говорит Петька, глядя на сестру.

Оля делает вид, что не слышит вопроса. Она наслаждается страхом Петьки.

Петька не выдерживает и кричит:

— Что же ты молчишь, дура! Али не тебя спрашивают?

— Ага! Еще два новых греха: злишься и ругаешься! — торжествует Оля. — Теперь уж обязательно будет тебе епитимья!

— Да ты говори, что за петимья?

— И скажу! Сама видела! Как только батюшка узнает, что ты великий грешник, сядет на большое деревянное кресло и велит принести сторожу большущий голик с тонюсенькой, как волосок, ниточкой. Вот за эту ниточку ты и повезешь батюшку вокруг всей церкви, а если…

— Ну вот как же ты не дура! — перебивает ее Петька. — Разве можно большущего попа везти за ниточку? Чай, она оборвется! Для него нужна толстая-претолстая веревка.

— Сам ты дурак и разиня! Ты слушай, когда тебе говорят, а не перебивай! Ведь бог все может сделать, — он всемогущий!

— А раз он всемогущий, так пусть сам и возит своих попов за нитку! — злится Петька.

— Вот-вот! Нагрешил да еще распоряжаться будешь! Так тебя и послушали!

— Дак нитка-то оборвется! — с отчаянием кричит Петька. — Разве ты не понимаешь?

— Если бог простит, то не оборвется, хоть двух попов вези. А если оборвется — значит, бог не простил, и тогда батюшка будет пороть тебя голиком по голой заднице. А потом нитку свяжут и опять повезешь, и опять пороть будут, и так до тех пор, пока бог не простит. Как только простит, сделается нитка крепкой, как канат, и тогда ее даже лошадь не перервет. Вот тогда ты и обвезешь батюшку вокруг церкви, а он снимет с тебя епитимью, накроет епитрахилью голову и скажет: «Прощаю и разрешаю».

— А какая она, эта петимья? Как петрахиль? В виде фартука?

— Епитимья — это слово, а не вещь, — важно поучает брата Оля. — Значит «испытание, порка».

— А ты не врешь? — заглядывая в глаза сестры, переспрашивает Петька.

— Зачем мне врать! Я сама видела, как маленький мальчик, еще меньше тебя, обвез попа вокруг церкви, а нитка осталась целой.

— А за что поп наложил на него петимью?

— А он тоже обругал сестренку, но потом…

Петька уже не слушает:

— Вот видишь! — торжествующе кричит он. — Значит, сестер ругать не грех! Ведь ты сама же говоришь, что нитка не оборвалась?..

— Да ты не дослушал, — торопится перебить его Ольга. — Он обругал нечаянно, а потом просил у сестры прощения и кланялся ей в ноги, когда пошел на исповедь.

— Ну теперь я вижу! Все это ты наврала. Просто меня дразнишь. Ты думаешь, я буду тебе кланяться в ноги? И не подумаю! Ишь премудрая!..

— Больно мне нужны твои поклоны! — важничает Оля.

— Ольга премудрая, Ольга премудрая! — дразнится Петька и, схватив картуз, выбегает во двор.

«Пойду спрошу Сашу. Чай, Олька наврала все, как про березу в школе?» — думает Петька.

Сестра Саша живет в прислугах у бабушки Александрии, и Петька встречает ее у ворот с двумя ведрами воды.

— Ты чего? — остановилась она около переминающегося с ноги на ногу мальчонки.

— На исповедь вот иду. — Петька помолчал, потом спросил как бы между прочим: — А Ольга говорит, что надо попа на нитке возить. Правда?

— Ну понятно, правда! Только это за большие грехи.

— А ежели у меня большой грех найдется?

— Тогда придется возить и тебе, а поп будет пороть тебя голиком, если оборвешь нитку.

— А может, мне надеть двое штанов?

— Да ты не бойся! Какие у тебя грехи? Ведь ты еще маленький, — говорит Саша с еле сдерживаемой улыбкой. В свое время ей рассказывали эту же самую сказку, и теперь ее забавляет доверчивость брата.

Тревога Петьки усилилась. «Хоть бы не по голой! Смеяться будут», — думает он с тоской по дороге в церковь.

Встретив на Жуковской улице своих приятелей, Петька заводит разговор с Черемушкиным — он второгодник и один раз уже говел.

— А что, Федька, страшно на исповеди?

— А чего тут страшного? Чай, тебя поп, а не черт исповедовать будет!

— А как же грехи?

— Очень ты ему нужен с твоими грехами! Он на тебя и времени тратить не будет. Сколько ты дашь? Три копейки?

— Нет, мама велела дать пятак.

— Не видал он твоего пятака! Вот ежели бы ты ему рупь принес, так он бы про все твои грехи выспросил. Сам увидишь. Ежели кто богатый — держит долго, бедного отпускает скоро, а мальчишек в одну минуту. Тебя больше, как разов пять или шесть, и не спросит. А ты говори, грешен — и все тут. Потом накроет фартуком и скажет: «Прощаю и разрешаю». Вот придумал тоже — страшно!..

— А ты признаешься, что вчера дырки на пальто свечкой прожигал?

— Что я, дурак, что ли? Чтобы меня из школы выгнали?

— Да ведь грех останется?

— Ничего не останется! Раз поп скажет: «Прощаю и разрешаю», — значит, крышка.

— А ежели бог не простит?

— Так кто же к попам ходить станет, ежели бог не будет прощать. Это уж их дело. Они что хошь замолят. Ты только сразу после причастья не плюй, и ни одного греха на тебе не останется.

— Ежели поп неправильно простит, грех на нем будет, — вмешивается в разговор Ванька Рязанов. — Видал на картинке страшный суд? Впереди всех попы идут, потому что на них много грехов и своих и чужих. Некоторые грешники еще далеко, а попы уже около самого пекла…

Разговор обрывается, приятели входят в церковь. Напротив левого придела Петька видит стол и два больших деревянных кресла. На одном из них сидит дьякон и записывает пришедших на исповедь. Петька знает, что надо записаться у дьякона и уплатить две копейки за запись. Он встает в очередь перед клиросом[45], в углу которого поставлена ширма. Из-за ширмы слышится приглушенное бормотание. Большинство исповедовавшихся выходит оттуда с красными лицами.

Петька сильно волнуется и искоса посматривает на большое деревянное кресло: «Зачем оно там стоит? Неужто Ольга правду сказала?»

Очередь доходит до Петьки. Войдя за ширму, он крестится, отдает свечу и пятак попу. Тот устало задает вопросы: «Не воровал ли? Не врал ли? Слушался ли старших? Молился ли богу?» Петька невпопад отвечает то «нет», то «грешен, батюшка». Вопросов немного.

Накрыв голову Петьки епитрахилью, поп поспешно читает привычное: «Аз недостойный иерей, властию же его мне данною прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих».

Петька доволен. Выйдя из-за ширмы, он видит на подозрительном кресле здоровенного купца с золотой цепью на шее и кольцами на руках.

Теперь Петька начинает догадываться о назначении кресла: «Это чтоб садиться, ежели которые богатые, — думает он. — А я, дурак, поверил Ольке! Знамо, она всегда врет. Она сказку-то рассказывает и то врет!» Но некоторые сомнения все же остаются, и Петька хочет проверить их на купце. «Уж этот, знамо, великий грешник! — думает он убежденно. — Все купцы жулики! Дядя Яков тоже говорит, что жулики. Только пошли к ним маленького, сразу хлеб вчерашний всучат и еще обвесят! Вот только Иван Максимович… Так он не настоящий лавочник — сам печет и белый и черный, всю ночь работает, а остальные жулики!»

 

Петька ждет купца. Ему кажется невероятным, чтобы такого толстого и важного поп осмелился бить голиком. И все-таки очень хочется, чтобы все было так, как рассказывала Оля. Петька внимательно рассматривает купца и удивляется: «Ишь какое брюхо! И морда с самовар, и шея в складках…»

А купец тем временем размашисто положил на стол дьякону рублевую бумажку и, взяв толстую свечу, уверенно направился за ширму, не обращая внимания на недовольное ворчанье ждущих своей очереди для исповеди: «живодер толстопузый, окорок копченый…»

Петька старательно прислушивается к тому, что происходит за ширмой, но священника не слышно совсем, и только гудит, не переставая, низкий голос купца. Прошло, наверное, целых десять минут, а купец все не выходит. Ждущие исповеди перебрасываются недовольными возгласами…

Петьке кажется, что купец исповедуется больше часа. «Ага, накопил грехов!» — думает он злорадно.

Наконец купец выходит из-за ширмы. Он медленно спускается со ступенек придела. Лицо его багрово-красно, глаза припухли. «Ревел ведь!» — с изумлением догадывается Петька и чуть не взвизгивает от восторга: «Выпорет! Обязательно выпорет!» Перед его глазами картина, нарисованная Олей.

Купец уже выходит из церкви, а поп все не появляется. К нему входят все новые и новые исповедующиеся. «Эх, купил, видно, купец попа! Дьякону за запись рубль дал, а попу, знамо, трешницу. За трешницу кто не простит!» — разочарованно думает Петька.

Петьке очень обидно, что купца отпустили непоротым, и он продолжает свои размышления: «Значит, все враки! Здорово наврала мне Ольга! А я, дурак, поверил. Только ведь Ольга так врать умеет! Премудрая!..»

А уставшие ждать исповеди прихожане, переминаясь с ноги на ногу, чуть слышно перебрасываются недовольными возгласами: «Богатеи проклятые. Им и в раю первое место попы замолят!»

 

 

ГЛАВА X