Ангел Господень глаголет: солнечный день

Елена Николаевна Крюкова

Тибетское Евангелие

 

Самое время! –

 

 

самое время!

 

Олегу Ермакову, с радостью и благодарностью

 

ДНЕВНИК ИССЫ. ДАМАСК И ПАЛЬМИРА

Палимпсест

ПУТЕШЕСТВИЕ ИССЫ. БАНДИТЫ

 

Он залез в холодную пустую электричку, и долго сидел там, и очень замерз.

Настало время, и электричка тихо стронулась с места, и поехала, и колеса застучали.

А Иссе казалось, что это стучат его родные цимбалы, деревянные ложечки, сухие косточки: цок‑цок, цок‑цок! Дерево, звени! Кость, стучи! Время, стучи сухими костяшками! Прямо мне в сердце стучи.

Понемногу набирался народ в электричку. Она недолго стояла на станциях. Со змеиным шипом открывались и закрывались двери. Исса сидел, прижавшись плечом к замерзшей плахе окна, подобрав под себя ноги в катанках. Холодно было его голой голове.

Он с удовольствием глядел в дырку, продышанную жарким ртом того, кто ехал здесь прежде него: в прозрачную линзу видны были фонари и рельсы, огни и крыши, иные города и дальние страны. Наконец электричка остановилась, резко и грубо, звякнув всем железным скелетом, и Исса, пошатываясь, встал, разминая ноги и спину.

– Всё! Конечная! – провыл в ухо мужской волчий голос. – Давай, гололобый, вытряхивайся, однако! Все уж вышли!

Снизу вверх взглянул на кричащего Исса. Не хотелось ему отвечать. Спать хотелось.

– Куда приехали? – разлепились губы.

– А куда ты, батя, однако, ехал?! Ну ты даешь! Пить надо меньше! Черемхово это! Давай, давай!

Встал Исса. Улыбнулся лучезарно. Чем бы наградить заботливого попутчика? Сунул руку за пазуху. Вытащил из– под холстины плаща, из‑под нежно‑тканого хитона – там карман у него был потайной, – брошку интересную, в виде синего жука‑скарабея.

– Бери, – протянул ладонь, и жук лежал на ладони смирно, не страшный совсем. – Чистейший лазурит. Из священных копей Та‑Кемт. Всю жизнь у сердца берег. Любимым не подарил. Тебе дарю.

Мужчина в мощном, как перевернутая пирамида, овчинном треухе взял в руки безделку, повертел, ухмыльнулся. Верхняя челюсть мужика розовела совсем без зубов.

– Хах! Чо это ты, батя! Охерел, чо ли! Может, тебе самому… – Быстро сунул синего каменного жука в карман. Быстро подумал: «Продам, однако… Толкну Кешке‑Сутяге за тыщу… и выпью… один – в хлам напьюсь…» – Ну давай! Выйдем отседа, чо ли, а то щас лепестричка уедет! И мы, ядрить, обратно в Иркутск! А оттеда – сюда! По шпалам! По шпалам!

Вышли из вагона. Мужик в треухе с сомненьем поглядел на восставшие под ледяным ветром седые волосенки Иссы.

– Да‑а‑а, плохо те, дед, без шапки! А знаешь чо! – Размотал с шеи шарф, навертел на голову Иссе, вроде как тюрбан. Засмеялся: работой остался доволен. – Вот и не отморозишь ухи! Пойдем щас со мной! Тебе, – толкнул локтем Иссу в бок, – согреться не помешает!

Исса шел по снегу босыми ногами. Легко шел, ступал радостно.

По снегу, как по облакам.

 

Так и шли по Черемхову: Исса в тюрбане, мужик в треухе. Косился мужик на Иссу: ну чем тут поживиться? Нечем тут и полакомиться! Хилая добыча! Однако вел к себе на хату, в низкий, плоский, в землю мертвой черепахой вросший, срубовой чернобревенный дом. Каменные дома сменились деревянными, внезапно повалил густой и дикий снег, и глаза Иссы ослепли от белизны, метущей адской метлой с сажевого, угольного неба. И пахло углем, гарь легко входила в ворота груди и царапала когтями легкие и грудную кость.

Мужик, переходя дорогу, крепко взял Иссу за руку: чего доброго, зазевается, машина собьет дурака! Исса вроде обрадовался, руку живую крепко сжал. Так и шли, рука в руке, как дети малые, до самого дома.

Черные бревна плыли в белом кружеве черными кашалотами. Мужик забабахал в дверь сапогом. Им открыл человек, и не было глаза у него, и черная повязка на слепом глазу, и бежала черная лента через лоб. Мужик в треухе выдохнул:

– Шуня, вот гостя привел! Примешь?

Названный Шуней молча пожал плечами. Рукой махнул.

Мужик сдернул треух и оказался под треухом смешной, маленький: рожа колобком, на лбу нотопись морщин, волосенки пухом цыплячьим, скулы горят малиной, ручонки, как у младенца в колыбели, воздух стригут, так быстро, нелепо машет ими! Пока в комнату шел, с себя сбрасывал треух, тулуп, все тряпье на пол летело, и Исса подумал: ах ты неряха. Одноглазый кивнул на стол. Исса обернулся, воззрился. Стол был снедью уставлен, и богатой. Глаза разбежались. Алые крупные рубины икры на хлеб с маслом щедро навалены; черная, осетровая запрещенная икра – в фарфоровой вазочке посреди стола; пук черемши пахучей – прямо из литровой банки торчит, на всю столешницу чесночный, могучий дух изливая; на жестяном подносе – зажаренная до красноты курица беспомощно, жалко растопыривает бабьи ножонки; в блюдах, в тарелках, в мисках алюминиевых, грязных, непотребных – куски мяса, ломти сыра со слезой, жаркие апельсины, колкие ананасы, жар и огонь мандаринов, мощь круглых громадных яблок, а вот и виноград свешивает гроздья, синие, сизые, еще от мороза не отошедшие, через край позолоченной – ах, краденой – вазы!

«Украдено, все это украдено, все это не на свои деньги куплено», – кровью билось, стучало в голове.

– Жри! – крикнул Колобок и вымахнул вбок крабьей ручонкой. – Лопай! Радуйся, Шуня угощает! Шуня сегодня добрый!

Одноглазый подошел вразвалку. Взял Иссу за шиворот. Ростом он был выше Иссы. Шире в плечах. Приподнял Иссу над полом за шкирку, как котенка. Исса уловил запах гнили и коньяка из презрительной щели рта.

– Да, я добрый, – процедил. – Но не всегда.

На пол опустил. Толкнул Иссу в спину. Исса отупело сел на табурет, за стол, на снедь глупо таращился.

– Ешь! – страшно крикнул Шуня и сложил пальцы в похожий на тыкву кулак.

Исса наклонил голову, мелко задрожал, придвинул к себе миску с жареным мясом, банку с черемшой, от мяса откусил, рванул из банки черемшу, зажевал, как бык – сено. Руки сами подволокли ближе вазочку с черной икрой. Осетровой икры он так давно не едал, что и забыл ее вкус. Ниже опустил лицо. Икру понюхал. Пальцем – зачерпнул. Палец облизал.

Шуня стоял и сипло хохотал.

– Ешь, ешь, ешь! Да ты ложку возьми! Чудо гороховое! – Обернулся к Колобку. – Где подцепил? Зачем приволок?

– Он нам это… – Колобок шмыгнул носом. – Ну, это… На стреме постоит…

– Постои‑и‑и‑ит! – передразнил мужичонку Шуня. – Держи карман шире!

– Ну, если ты ему покажешь, как надо…

– Не «как надо» я ему покажу, а ствол! – хохотнул Шуня – и вытащил из кармана широких, как флажные полотнища, брюк аккуратный револьвер.

И Исса смотрел на оружие и думал: а как из него стреляют?

И больше ни о чем, в виду роскошной и царской еды, не мог думать он.

Снова наклонил к черной икре голову. Замерзшие руки отогревались. Пальцы ломали хлеб. Чистили мандарин. Он ел икру и мандарин разом, сошедши от счастья с ума. Зубы вгрызались в душистое сочное мясо, и он чувствовал себя ласковым, прикормленным зверем. Наслажденье оборвал Шуня. Он поднес дуло к виску едящего Иссы и тихо, зверски выдохнул:

– Ты. Ешь‑то ешь, да не зарывайся. Пора и честь знать. Обед, знаешь, надо отработать.

Исса утер рот ладонью. Поднял светлые, ясные глаза к Шуне.

– Как? Что?

Он на миг оглох от радости и изобилья еды. От тепла и чуда приюта.

Шуня вытащил из кармана бумажный пакетик, отсыпал что‑то из пакетика себе на ладонь, закинул вверх лицо и сыпанул в нос белый странный порошок. Единственный глаз Шуни, выкаченный, как у старого рака, потеплел, наполнился сладким, сиропным сияньем.

– Что слышал. Ведь не глухой? Давай выпьем! А то ты все жрешь, а пить‑то когда будем?

Шуня налил в две длинные, узкие, как рыбины, рюмки серебряной водки, и рюмки вмиг запотели – ледяная водка была. Исса понял, что сидит за столом и ест во всей амуниции – не сняв дорожного плаща, не развязав ремни сандалий, не стянув со спины походного узелка. Стыдно! Хотел встать и раздеться. Властная рука пригнула его плечо к столу. Рюмка жалобно зазвенела о рюмку.

– Пей!

Исса поднял рюмку и, дрожа, вылил водку себе в рот. Шуня щедро захватил столовой ложкой икры и всунул ложку в зубы Иссе, и Исса чуть не подавился. Глотал, как рыба, немо и затравленно глядя на Шуню, а Шуня ржал бешеным конем, не унимался. Снова наливал водки; и снова пили, и Исса едва пригубил, а Шуня жадно вхлюпнул водку в себя, а тут и Колобок вертелся, и резал, и уносил‑приносил блюда со снедью, и подавал, и подливал; тут и коньяк объявился, в пузатой арбузной бутыли, оплетенной сухим красноталом; и еще люди вошли, имен их Исса не знал, но все до одного бандитского вида были они, а он был уже чуть пьян и потому их не испугался.

Чьи‑то кулаки посунулись к столу, чьи‑то руки хватали и терзали еду, глотки смеялись и выталкивали ругательства, кудри вились, в коньячные бокалы окунали носы, кто‑то вылил коньяк себе на затылок, за шиворот, зубы блестели хищно, волчино, и Исса увидел – на костяшках чужих пальцев, на наглых руках, грязных, может, в вокзальном мазуте, протянутых к полному жратвы столу, запеклось красное, горячее, страшное. Кровь.

Еда вперемешку с кровью. Коньяк и белый порошок, от которого дуреют навсегда. Револьвер валялся около вазы с виноградом. Колобок внес кастрюлю с гранатовыми друзами красной свежей икры – только что сам взрезал кету, сам серой солью икру густо усолил, – и взгромоздил на стол. Стол был корабль, нагруженный награбленным добром, он шел, проламывая волны снега и времени, и не тонул. Он не потонет никогда.

Воры, убийцы, разбойники, вы живы всегда, а что вам силы жить дает? Неужели чужая боль, чужая смерть вам радость и счастье несет? Чужие деньги берете, чтобы едою столы завалить, брюхо свое потешить, а если у вас – украдут? Если жизнь свою – отдадите?

И отдадим. И не страшно. И плевать!

Лысый дядька, щеки до переносья в синей щетине, разинул мохнатый рот, золотая серьга блеснула в кривой коричневой ракушке уха. Он заорал и оглушил Иссу, и Исса не сразу понял, что это была песня.

 

Ах, востро‑востро у пчелки жалко!

Перышко, ты режешь ли каво?!

Наплевать на жись, ее не жалко!

А жалко тольки поцалуя тваяво!

 

И все бандиты за громадным столом‑кораблем навалились на рюмки и стаканы, как гребцы на весла, и яростно, вразнобой, зубами сверкая, грохнули:

 

А жалко тольки поцалуя тваяво!

 

Шуня размахивал вилкой. Дядька с синими колючими щеками повернул мощную голову к ночному окну, под люстрой мигнула серьга золотым птичьим глазом.

 

Седня я вас, овцы, перережу,

Седня поработаю скобой!

Мене сломает ребры ветер свежий,

А все жа поцалуюсь я с табой!

 

Хор диких мужиков, похожих на оборотней, напяливших на башки волчьи и медвежьи шкуры, грянул на всю хату:

 

Мене сломает ребры ветер свежий,

А все жа поцалуюсь я с табой!

 

– Ты чо прискакал‑то в Черемхово, конь педальный? – под гром голосов спросил Иссу Шуня и влил в рот еще бокал коньяка. Коньяк он пил залпом, как водку, и это было нехорошо. – Чо ты тут потерял?

– Ничего. – Исса глядел Шуне прямо в глаза. – Меня зовут Исса, и я пустился в дорогу, чтобы найти на земле Мудрых, сесть перед Ними на снег и говорить с Ними.

– Мудрых?! Это мудаков, блядь?! – взвыл Шуня и свирепо захохотал, затрясся весь, как холодец, и колыхался жирный живот его, и мощные плечи, и бульдожьи щеки. – Ну ты сам мудер, мудак! Мудозвон ты, я погляжу! Ты вот что! – Рванул со стола револьвер. Взвел курок. Опять нацелил на Иссу, в лоб ему. – Понял ты все, кто мы тут?! Да‑а‑а‑а?!

– Понял, – кивнул Исса.

Бандиты пели хором:

 

Кровью ты мене не запугаишь!

Сам чужую кровушку люблю!

А узнаю, если изменяишь –

Сам табе богатый гроб куплю!

 

– А если понял, то, елки, работать на нас будешь! Не всю жизнь, конечно! Не всю, нет! А так, немного! Отработаешь трапезу – и отпустим тебя! Муда‑а‑а‑а‑ак!

– Что я сделаю для вас? – тихо спросил Исса, и нежно блеснули в свете старинной рогатой, замызганной люстры, висящей над растерзанным, забросанным мандаринными шкурками и алыми панцирями раков, источающим тысячу запахов мощным столом, юные, шелковые длинные волосы его. И кончиками пальцев, как бы в ободренье себе, он незаметно висящую на груди на тонком ремешке маленькую нэцкэ пощупал.

– А ничо особенного! Постоишь ноченьку на морозе! По сторонам позыришь! И все! И гуля‑а‑а‑ай!

– Последишь, ты, мудак, когда мы хазу одну чистить будем, понятно? – выстрелил Иссе в ухо дробным шепотком Колобок.

– Ну что?! Сегодня идем?! Сейчас!

Грохот голоса Шуни оглушил на миг Иссу. Улыбка, светлее ясной, розово горящей в ночи бурятской луны, взошла на лик его. И так он сказал:

– Идем.

 

Темень густела, пласталась слоями. Крыши осыпались крошевом, кусками старой жести. На зубах хрустел мороз. Лица метались и вспыхивали, голоса летали от лица к лицу, как тугие, ржавые ледяные снежки. Шли тихо, тише волков. Окна горели белесо, плева мороза медленно, неотвратимо затягивала их. Воры умели красться; Исса же не умел. Он шел, наступая на снег всей тяжелой босой ступней, и снег, громко скрипя, обжигал ему пятки. Тюрбан, сделанный из шерстяного дырявого шарфа Колобка, давил ему на лоб, на темя зимней короной. И знал он, что он Царь; и тихо нес это в себе, как несут тонкую свечу у груди.

Подошли к дому. Хруст снега под ногами. Идите тише! Да мы и так тише мышей. Двое встали у темного озера окна; еще один уперся руками в подоконник; еще один, ловкий, как черная обезьяна, закарабкался по его спине, по лопаткам, встал ему на плечи – и дотянулся до форточки. Белые черви пальцев ползли по обшарпанной оконной раме. Форточка открылась. Колобок просунул в нее голову. Потом вдвинул плечи. Пополз, и вот уже тощий его зад скрылся за тускло, лунно блеснувшим стеклом.

– Молодец, – прошептал Шуня, – молодец.

Оконные створки распахнулись изнутри. Люди посыпались в квартиру черной чечевицей. Они внезапно стали крошечными, мелкими, черными зернами, бисеринами черной прощальной икры. Что они делали в чужом ночном жилище? Черная людская дробь раскатилась по углам. Из тьмы раздались придушенные крики. Вопль прорезал черный воздух. Исса стоял бледнее снега. Он молился.

– Ты! На стреме! – прорычала, высунувшись из окна, голова. – Следи! Не то!..

Блеснул черный ствол револьвера. Вот они все уже снова на синем снегу, перед ним. В руках чемоданы. Узлы. Кто‑то за пазуху толкает шуршащее, жесткое, бумажное. Кто – дышит тяжело, и запах несет на себе, на одежде, соленый. Исса ноздри раздул. Кровь! Кровью пахнет.

Не севрюгой, не балыком, не соленой семгой, а кровью.

А может, и севрюгой, и белугой, и осетром, и икрой, и балыком?!

И это только сон, и он сейчас проснется у костра, и обведет глазами верблюдов, и ветер отдует воловью шкуру от входа в палатку, и далеко в ночи, на крепостной городской стене, разнесется клич третьей стражи: «Оэ‑э‑э‑э! Оэ‑э‑э‑э‑э!»

Нет. Не сон. Жизнь. Все слишком настоящее.

– Валим! Пора! Ты! В Багдаде все спокойно?! Или как?!

Ствол уперся Иссе в бок. Он отвел рукой черное железо.

– Нет, – сказал он спокойно. – Не спокойно. Неспокойно в Багдаде.

– Что ты мелешь! – Лицо Шуни стало вспучиваться мелкими подкожными рисинами, будто на глазах – прыщами покрываться. – Что…

И тут Исса сказал медленно и внятно, и громко, чтобы все слышали:

– Вы никогда больше не будете воровать. Вы никогда больше не будете убивать.

– Что‑о‑о‑о‑о?! – Шуня выше поднял револьвер. – Вы все слы‑ы‑ы‑ы‑ы…

– Вы сейчас внесете обратно в дом все вещи и деньги. Вы вынесете из дома вон, на снег, людей, которых вы сейчас убили. Вы положите их на снег лицом к небу, – продолжал Исса. – Вы вытащите на снег из дома старый шкаф, разломаете его на доски и из досок сколотите мертвым гробы. И вы понесете мертвых в гробах на кладбище, оно здесь у вас совсем рядом. И я пойду с вами. И вы будете копать мертвецам могилы. И похороните их. И встанете на снег на колени и помолитесь за них. И больше никогда, никогда не убьете. И не украдете. Никогда. Никогда.

– Идио‑о‑о‑о‑от! – шепотом крикнул Шуня. Револьвер в его руке прыгал. – Сам моли‑и‑и‑ись! Перед сме‑е‑е‑е…

Шуня озирался по сторонам. Творилось непонятное. Напарники белели хуже снега. Прозрачными, призрачными становились лица их. Иной человек валился боком на снег, будто кто отравил его. Корчился в кашле. Слюна тянулась изо ртов белыми плетями. Кто‑то бил себя по голове, будто бил в барабан. Катались по снегу. Живые бочонки. Пустые коньячные бутылки. Пустые банки из‑под красной, черной икры. Пустые кости и кожа, а под ними – впервые освобожденный дух; и очень больно это оказалось. Кто‑то вскочил со снега. Пьяно, жутко смеялся. Кто‑то уже пауком полез обратно в окно. И оконная створка слюдяным, серебряным флагом дергалась на ветру, моталась.

– Черт! – крикнул Шуня и выстрелил в воздух. – Куда!

Не слушали его. Не слышали. Глядели только в лицо Иссе. Пятились. Ползли по снегу, протягивая руки к ногам Иссы, трогали крючьями пальцев его ноги. Его нищие, грубо подшитые войлоком и свиной кожей катанки.

И уже тащили, выталкивали из окна минуту назад убитых людей – маленькую девочку и, верно, ее мать, длинноволосую молодую женщину с лошадино‑длинным лицом, и голые, худые ребра женщины меж клочьев изодранной в последней борьбе рубахи сверкали в лунном свете деревяшками ксилофона, а труп девочки испуганно, грубо, как собачий мосол, бросили на снег, и вокруг мертвого ребенка образовалась белая, чистая пустота.

И так лежала убитая девочка в круге снега, как в круге света.

И убитая мать ее валялась рядом, в квадратной гробовой тени от навеса крыши.

И уже громоздко, угрюмо валился, падал из орущей немой пасти окна старый шифоньер, и сапоги и руки жестоко, будто опять убивали, разламывали на доски, как и было приказано, старое дерево, старую фанеру, старую березу и ель. И стучали молотки. И визжали пилы. Разыскали, на то они и воры, инструменты в кладовке. Мужчины в доме не было, он умер или ушел, а инструменты остались.

Шуня стоял с револьвером в руке. Тряслись, как у верблюда, что хочет плюнуть да не может, губы его. Черная повязка надвое рассекала лицо. Будто черный шрам или полоска черной, запекшейся крови.

– Что вы творите! Эй! Гады! Дряни! Я ж вас кормил! Поил! Это все… он!

Он давно догадался, кого тут надо убить.

– Этот приблуда во всем виноват!

Колобок поднял молоток, чтобы глубже заколотить гвоздь в самодельный гроб, и не опустил руку. Из шкафа, из ребра– стых досок выпала кукла. Фарфоровое личико; рыжие мочальные космы. Платье в горошек. Резиновые голые ноги. Кукла упала на снег перед коленями Колобка и хрипло сказала:

– Мам‑ма!

Колобок заплакал. Из рук у него выхватили молоток. Гвозди входили в дерево на лютом морозе, как в масло. Шуня наставил револьвер в грудь Иссе и выстрелил.

Он выстрелил, и пуля, вылетев из дула, описала в морозном звездном воздухе огромный круг и снова влетела в черный круглый железный рот револьвера. Изумленно глядел Шуня на револьвер в своей руке. Перевел глаза на Иссу. Исса стоял смирно и тихо, босыми ногами на синем снегу, и грубую холстину плаща полночный ветер мотал, вил у него за спиной. А вокруг затылка Иссы вставало нежное, чуть видное сиянье. Как вокруг Луны в сильный, неистовый мороз, когда и дышать нельзя, и плакать тоже: слезы на морозе застывают. Все стынет: и кровь, и масло. Глаза стынут в орбитах.

– Так вот ты кто, – потрясенно сказал Шуня, и смех поздней, страшной догадки покривил его одноглазое лицо.

Трещины пошли по лицу его, как по разбитой яичной скорлупе. – А я‑то…

– Брось револьвер, – просто сказал Исса.

– Ты мудреца искал, чтобы поговорить! А может, со мной поговорить бы надо!

– Говорю с тобой.

– Говоришь! Да, говоришь! А говорить‑то о чем?! Говорить‑то больше не о чем! Все уж сказано! Сказали всё! И я! Всё! Сказал!

Исса видел, как ходит ходуном его рука, сжимающая оружие. Шуня размахнулся, чтобы бросить револьвер на снег, Исса это видел. Да будто толкнули Шуню под локоть. Он криво развернул руку, выставил углом локоть, ветер отпахнул полу его могучего толстого тулупа, он, будто пацан – леденец, засунул дуло себе в рот и нажал курок.

Исса стоял над мертвым Шуней, а воры заканчивали мастерить сумасшедшие гробы.

Когда они прекратили бить и колотить – осторожно, аккуратно положили в корявые гробы, из нафталинного шифоньера сработанные, убитых мать и дочь, и накрыли крышками, и забили гвоздями. Вскинули на плечи.

Исса сопровождал воров, с гробами на плечах, на кладбище. Они прошли мимо всех могил и оград к самому краю, туда, где погост незаметно переходил в таежный бурелом.

«Он все сказал, – билось внутри Иссы солнечным, ясным светом, – он все сказал. И все речи уж все давно сказали. Уже не слушают речь. Да, это он мудро, хорошо сказал. Никто уже не слушает слова; и речь становится мусором, швалью, грубой подстилкой, плевком площадным. Слова не услышат, так, может, хоть свет увидят? Ангел мой! Дай мне света! Больше ни о чем не прошу».

В пустой и открытой, только ветер гулял между стен, каптерке могильщиков взяли, схитили лопаты. Долго копали на морозе яму. Хотели две могилы, да осилили только одну. Вечная мерзлота звенела под лопатами, летела ввысь мелкими алмазными осколками. Люди положили в яму сначала мать, на нее – маленький гроб: дочку. Засыпали землей. Забросали снегом. Потом, как и просил их Исса, встали в снег на колени, и каждый, как мог, молился.

Исса повернулся, пошел, глубоко вдавливая следы свои в чистый снег. Он еще слышал, как плакал Колобок. Над головой Иссы падали с небес, прочерчивая небо полосами белой крови, крупные синие, как дареный Иссой Колобку круглый саянский лазурит, владычный скарабей, драгоценные звезды.

Звезды падали и умирали. Исса шел и молился.

Он шел краем кладбища, потом краем тайги, потом краем смерти.

 

ДНЕВНИК ИССЫ. РАЗБОЙНИКИ

Палимпсест

 

Я бросил огонь в мир, и вот я (охраняю) его, пока (он) не запылает.

…стерегу костер. Разжег его.

Кто заговорит на моем (языке)? Когда?

…говорит на языке своем. Я всех понимаю. Меня никто не (…).

Еще услышат. Изменятся? (Все) умрут, неизменные.

(Или – не) все умрут? Да, не все (умрут). (Но) все изменятся.

…нет ничего неизменного в мире, под (мертвой?) луною.

 

Мы прошли Пальмиру и (дивовались) на богатый город. Но и бедные (кварталы) в нем тоже есть.

 

…напали разбойники. Подошли к нам на бедной (улице) и приставили (ножи) к нашим горлам.

Сказал: Что вы (хотите) от нас? Наши жизни? Сказал: Возьмите их.

Молчали, смеялись. Тогда (сказал): Дайте мне (нож).

…из разбойников, растерявшись, протянул мне нож.

Взял я нож, взмахнул им и (разрезал), на глазах у (разбойников и купцов), руку (свою), запястье (свое). Полилась кровь. И смотрели люди (на кровь), будто впервые видели (ее).

Сказал так: Люди! Видите кровь? Кровь (течет). Если вытечет вся – станет (человек), как пустой бурдюк, и, будто в мешке, будут (перекатываться?) под кожей кости его. Так может стать с каждым из вас. Знаете ли вы, что такое (смерть)?

Молчали. Видел, как пот (течет) по лбу купца по имени Розовый Тюрбан.

И Черная Борода (помотал) головой: Нет, не знаем мы, (…), что такое смерть! Как может живой это знать?

Разбойники молчали. И видел, как лица их (становились) мрачными, страшными.

…не знали, что сказать. Ибо никто из них тоже не знал, (что такое) смерть.

Сказал так, голос (возвысив): я иду! Я в дороге! В пустыне (подстерегает дикий) зверь, хищный кот. В горах – снежный барс. В городах – грабители. На дорогах – война между племенем (и племенем). Стрела, огонь, петля, нож всюду (стерегут) меня. И, однако, не думаю об этом, а просто иду. Так знаю ли (я сам), что такое смерть?

 

…молчали и слушали.

И сказал тогда: Узнаю и я (о ней) в свой черед!

Никто не знает часа смерти своей, сказал (купец) Длинные Космы.

И сказал тогда: если б (узнал) час смерти своей, как бы (жить стал)?

И сказал (первый) разбойник: Жил бы, как (жил) доселе!

И второй: Не пожалел бы ни о чем?

Третий сказал, и голос его был (еле слышен): Я бы сначала начал жизнь. (Жил бы) по‑иному. Все бы (исправил) непоправимое. Отказался бы от соблазнов. Стал бы (человеком), а не скотом!

И крикнул ему: А сейчас ты скот?!

И стоял (он) тихо. И (я) видел, как медленно текут слезы по лицу (его).

 

…разбойники сложили (ножи) свои к ногам моим и тихо (удалились) прочь.

Купцы хотели (подобрать) ножи, но сказал им: Не копошитесь в пыли улицы! Не нагибайтесь за пройденным! Не (присваивайте?) то, чем убивали; лучше родите то, что жить будет. И сказал им: Блажен тот, кто был до того, как (возник). И еще сказал: Блажен тот, кто знает Свет.

И сказали: Покажи нам (место), где Свет, ибо нам необходимо найти его!

И сказал: Тот, кто имеет уши, (да слышит)! Есть Свет внутри человека Света, и он освещает весь мир. Если он не освещает, то (тьма).

И наклонили (головы свои) в тюрбанах. И молчали, и в молчании (был) Свет.

 

Палимпсест

 

Мы шли долго, и жара (усиливалась?). Солнце в небе сменяла (луна), иной раз вместе они по тверди катились, и мы устали (поить) наших верблюдов грязной и теплой (водой), набираемой в колодцах редких оазисов.

…путь – постоянство. Путь – покорность и терпение. Путь перерастает в (любовь), а любовь вырастает из пути. Путь всегда (пролагают) по краю смерти, и главная игра ведется с ней.

…капля воды, когда (умираешь) от жажды. Когда – умираешь.

Так мы шли по пустыне.

 

Так вдоль гор мы (шли), и делали (переходы) в горах, мучительные и торжественные. Торжество обнимало, когда (на привалах), задыхаясь от солнечной пыли, ловя ноздрями золотую мошку убийственных белых (лучей), (мы) кипятили воду (в котле?), и мои друзья глядели на огонь, а над (огнем) висело и плыло марево, и в плывущих невидимых струях я (различал) далекий светлый лик. Да, друзья, так сказал и повторю: эти люди, (с коими) шел (путь), стали мне друзьями, а может, более чем друзьями.

…забыл, что иные из них (хотели) связать и продать меня. Теперь (это было) неважно. Я смеялся над той ночью Евфрата.

…над купцами, чуть не съеденными тигром (соблазна?), я не смеялся. Смеялся над собой. Неужели я такой драгоценный, как согдийский (зеленый) гранат?

 

Так шли мы и шли; и вошли в Персию, страну неимоверной (роскоши) и смиренной бедности.

…такою каждую (страну) я мог назвать, встреченную (на пути).

Видели хижины, (похожие) на кошачьи хвосты, и дворцы, (похожие) на сдобные пироги. Видели горе, когда на улице, на камнях (мостовой), в пыли, лежала мертвая убитая мать, а младенец сосал (ее грудь), и вместо молока ему в рот вливалась (струя) крови.

…видели (богатые) носилки, (а в них) несли владычицу, обвешанную с маковки до пят бериллами и турмалинами, хризолитами и ясписом, – и (рука) владычицы, сходная с (лепестком) лотоса, высовывалась из‑за покрывала паланкина и (бросала) в толпу горсть мелких, как рыбья чешуя, (монет). Золотых? Медных?

…толпе было все (равно) – люди бросались вперед, ловили (деньги), плакали и смеялись, и грубая ступня чернокожего носильщика (давила) крошечную, как раковая шейка, ножку ребенка.

Города (сменяли) селенья, солдатские лагеря (сменяли) одинокие монастыри в горах, а солнце было все одно, и луна (все одна).

И одна была душа во мне, и в спутниках моих; и к одной (цели) мы шли.

…к одной ли? Разве не к разному мы стремились?

(Я) шел к свету. Они шли к богатству.

Но пока мы (шли) долгим, изнурительным путем, благословенным, обильно политым (нашим) потом, они стали прислушиваться к тому, что я говорю.

На стоянках, когда изможденные переходами (верблюды), медленно подогнув (ноги), валились на горячую землю, ночью, у костра, что рвал красными когтями (тьму), я говорил (купцам) о пути и уповании, о разнице между жадным огнем и чистым, ничего не (требующим?) светом, о воздаянии и прощении. Говорил им о пути по (краю) смерти.

Ибо что такое вся (наша) жизнь, как не путешествие?

Ибо что такое вся наша (жизнь), как не игра со смертью?

Ибо (что такое) смерть, как не рождение в свет?

 

…слушали меня в ночи у (костра) и начинали понимать.

…понимал себя лучше и чище (вместе с ними), слышал их дыханье, вгрызаясь в сочную жареную, влет подстреленную (дичь). Отпивал (вместе с ними) кислого, кислей лимона, светлого вина из козьего (бурдюка). Ворошил вместе с ними головни (в остывающем) костре.

…угли однажды обгорелой (веткой) и так сказал: Вот так и наша (жизнь) догорит когда‑то.

Замолчали. Закрыли (глаза). Каждый (думал) о своем.

…думал так: Еще успею, еще (дойду). Еще (вступлю) в круг Света.

 

…и, поднявшись утром, препоясались, погрузили поклажу, оседлали (верблюдов) и смиренно пустились (в путь).

…во избежание гибели от (длани?) могучего Солнца, обвязал голову свою и щеки куском белой (материи), милосердно данной мне Розовым Тюрбаном, его же (имя) Юсуф.

Имена спутников моих изучил; (они) звучали степной веселой музыкой, и любил я (обращаться) к ним по именам их.

 

…вошли в столицу земли той, в град Персеполис. Девочки носят по шестьдесят косичек, а кузнецы куют (мечи) в виде рыб. Там воин может (съесть), вернувшись (домой) с поля брани, барана, зарезанного в честь (победы) и испеченного на горячих углях и названного именем поверженного врага.

 

…караван (наш) проходил мимо царского (дворца); и из окна дворца нас увидали; и тайной осталось, (кто знающий) увидал, ибо нас узнали.

Из ворот дворца выбежал стражник, остановил нас (мановеньем) секиры.

Крикнул так: Чужестранцы! Остановитесь! Дальше не (ступайте)!

 

…испугались. Черная Борода бросил камень шепота (мне в) спину: Исса, не замедляй (шаг)! Уйдем! Они не посмеют стрелять в мирный (караван)!

И сказал: Нет, не перечь (сужденному)! Встреча (эта) суждена на Пути.

…спешились купцы. (Я) спешился. Стражник поднял секиру над моей головой, и смеялся я, (представив), что вот ее отрубят.

И сказал стражник: Только он один! (Этот)!

…будем ждать тебя, Исса, здесь, никуда не уйдем без тебя, так сказал Черная (Борода), его же имя Марк.

И верблюд, на нем я (сидел) всегда, сердито плюнул под ноги (стражнику), а на лезвие секиры (попала) слюна.

 

В (сопровождении) десяти воинов, вооруженных копьями, секирами и тяжелыми короткими (мечами), я вошел (в покои) дворца…сказали, я сейчас (предстану) перед царем.

(Я) сделал шаг вперед и стал (смотреть) на кончик большого пальца ноги. Палец высовывался из сандальи, и я (видел), он (похож) на (дольку) чеснока. Думал, (хорошо бы) искупаться.

…проклятье жарких стран, и моей (родины), оставшейся, как мертвые песчаные крылья, далеко за (спиной), отбрасывало тень, а я все никак не мог встать в тень, в укрытье, под сладкую (сень) виноградной царской листвы, чтобы охладить темнотой и покоем обожженный (яростью солнца лоб).

Стоял долго. Зал пуст. Слуги исчезли.

…стоял тихо и достойно, не тревожа (тишину) ни кашлем, ни тихим пеньем. Факелы в медных желобах (горели) чисто, без чада, с легким треском.

Тихо, тихо вползала (в меня) дремота, превращаясь в истому. Ждал прохлады, а здесь, в царских (покоях), было еще жарче, чем на воле. Поднял голову и (посмотрел на) извитый резьбой, изукрашенный позолоченной лепниной, грубо обработанными самоцветами и гладкими золотыми, серебряными и медными пластинами (царский) трон.

…стоял перед (троном) царя.

…насмешливо подумал: Люди сажают (одного) – надо всеми. Радуются (этому). Довольны.

…голос спросил внутри меня, (как же будет один) управлять многими? Никак иначе, как только воссядет высоко над ними.

Ответил: Как получилось, что именно так, а (не иначе), устроен мир?

…был: Так повелось, тайну разгадывали (многие), безуспешно.

…спросил: А если (разбить) древнее устройство (мира), как разбивают хрупкий сосуд?

Голос явил мне себя: А что ты можешь предложить (взамен)?

…так говорил (с Голосом), двери (проскрипели) фальшивую музыку, живой ветер ворвался в душный (зал), плотные жесткие ткани загремели, как медные литавры, и в зал вошел (царь).

 

Край его парчовой мантии (несли за ним), сгибаясь (от ее) тяжести, слуги. В правой руке царь (держал) тяжелый золотой шар; левую осторожно (поднимал) перед собой, и на выгнутом запястье сидел орел, впивался (когтями в намазанную) благо– воньями и притираньями старую, прыщавую кожу.

Сделал движенье, чтобы, подобно слугам, согнуться (перед царем), но не согнулся.

Смотрел ему прямо (в лицо). Нашел глазами его (глаза) и так сказал: О, царь! Да будут тишина и чистота (с тобой)!

Ответил, и судорога гнева (пробежала) по подбородку и растаяла: Мне донесли, что сегодня мимо (дворца моего будет) про ходить караван заморских купцов, и в том караване (будет великий) маг и прорицатель, юный годами. Спутники твои бородаты, ты же безбород и молод! Это ты?

Улыбнулся: Много (караванов) во все времена года проходит, о царь, (мимо дворца) твоего. Как ты узнал, что я – это я? Кто (говорил) тебе обо мне?

И так сказал (царь): Моя страна славна пророками. Жрецы Великого Огня, Всепоядающего Бога, мне (сказали). (Указали) на тебя. Я не мог упустить тебя.

Улыбнулся: Но, царь, я же (не дикий зверь), чтобы ловить меня! Свободно иду!

И так сказал (царь): Ты (свободен), но мир вокруг тебя не свободен! Ты идешь босыми стопами (по плитам) тюрьмы! Тебе лишь кажется, (что это) вольный ветер!

Улыбнулся: Если твои жрецы знают меня, то и я узнаю (их)!

Узнай, хитро улыбнулся (царь).

…слишком черна, кудрява, блестит, будто смазана маслом, (его борода). Повел рукой.

 

Из жаркого марева (выступили) угрюмые люди, обвернутые богатыми, слепящими глаза, испускающими потоки искр (тканями).

Слишком много яхонтов и смарагдов (потрачено) на многослойную вышивку. А что под вышивкой? Бьется ли (сердце)?

Вы жрецы Огня, улыбнулся им. Вы меня предсказали, и кланяюсь (вам)!

…прямо стоял, не поклонился.

…они, что поклон я внутри себя (совершил).

Поняли они, что не (надо все выражать) телом; довольно того, что душа (твоя внутри тебя) изъясняет себя. Имеющие чувство – чувствуют. (Имеющие) Внутреннее – отвечают на происходящее внутри. Внешнее – ничто. Невидимое – (все).

И сказал: Поклонение видимому миру противоречит закону любви.

…сказал: человеку не дозволено видеть образ (Бога), ибо Бог – это Свет, а (кто) лицом к лицу видел Свет? Человек (создал сонмы?) идолов по подобию Предвечного. Но разве Божество (ниже) животного, а Внутреннее – ниже предметов, сделанных человеческими (руками) из камня, дерева и металла?

И сказали жрецы, угрюмо (глядя) на меня, а я (стоял) весело и свободно пред ними: Чем докажешь (ты, что) идолище не выше Божества, а животное ниже (человека)?

 

…улыбнулся: У зверя есть (душа), так же, как у человека. Но душа человека никогда (не может) вселиться (в тело) зверя. У камня есть душа, (так же как и у) зверя.

Но камень не поймет (зверя), и зверь загрызет птицу, и птица (проглотит) стрекозу, и человек ради (пропитанья своего) убьет их всех. И нет одной души на всех; и есть она, но лишь внутри тебя!

…ты – природа; и природа – ты. Ты – (Бог), и Бог – ты. Нет (другого Бога), кроме Бога твоего. Он с тобой, доколе ты любишь его и (служишь) ему.

Но и когда (ты отвратишься от) него и предашь его, и (заколешь) его мечом, и распнешь его на римском (кресте), он все равно (будет) с тобой, ибо это твой Бог.

И сказали мрачно, не веря (мне): Строгий отец наказывает (непослушных) детей! Мы дети Бога, но что бывает (с теми, кто) не слушает Родителя?

…сказал: Все мы умрем – и звери, и птицы, и люди, (каждый) в свой черед. И после смерти (жить) будем.

Только (Бог знает) после смерти дыхание наше. Умиранье – страшное мученье; смерть – милосердие. Когда умрем, Бог (будет судить) нас по законам милосердия, не по законам ненависти.

…насупили брови, и грозны стали лоснящиеся от еды (лица), и грозно и тихо, громом рокоча, спросили: Значит, не грозен (т