Мои переживания перед расстрелом

После того как Верховный суд вынес мне приговор, я был охвачен сознанием: «ты получил вполне справедливое возмездие за те преступления, которые ты совершил».

Аплодисменты в задних рядах публики, правда, не особенно дружные и жидкие, больно отозвались в моей душе: «не простили, даже приговоренному». Итак, расстрел… Говорят, у смертников нервы и чувства обострены до последней крайности. У меня этого нет. Я спокойно ожидаю конца. Я – фаталист. Мысли работают ясно и четко, но думать ни о чем не хочется. Хочется забыться.

Иногда приходит на ум мысль: «я мог бы быть полезен Союзу», но она всецело подавляется другой: «ты не достоин этого». И особенно ярко вспоминаются слова общественного обвинителя тов. Паскевича: «Вы нам не нужны, вы уже умерли для нас!» Больно, но это так, а отсюда и отсутствие желания жить. Страха смерти нет. Я давно и на все сто процентов приговорил себя к смерти. Есть томление. Одна мысль довлеет над всеми остальными: «скорее бы совершилось неизбежное». Вероятно, трудные переживания будут во время расстрела, но успокаивает мысль: «Потом небытие, полный покой». Смертельная тоска за участь тех, кто вернулся со мной в Союз, неужели их постигнет та же участь, что и меня. Неужели я их погубил. Не хочется верить, зная, что они невиновны, против советской власти шли по молодости, несознательно и по необходимости.

Да минует их чаша сия! Сожалею ли я, что вернулся в СССР? Нет! Лучше умереть у себе на Родине, чем жить предателем за границей. Сожалею лишь, что не успел ничего сделать для Союза в его напряженной работе по созданию нового государства и бесславно выхожу из жизни. Знаю, что проклятия и бешеная ругань «вождей» эмиграции будут меня преследовать и после моей смерти за мое «предательство» и «ренегатство» их дела борьбы с большевиками, но хочется думать, что это же самое должно снять с меня проклятие здесь, в Союзе. Вот, кажется, и все. Впрочем, нет, еще есть. Вчера, когда я решал о том, подавать ли мне прошение о помиловании в Президиум ЦИК, я колебался, как никогда. Я сознавал, что заслужил расстрел, и понимал, что не имею права просить о пощаде. Я говорил сам себе «не цепляйся за жизнь, это – шкурничество». Другой голос говорил: «ЦИК – верховная власть Союза, пусть она решит мою судьбу». Я знаю, что не получу амнистии, но просил о ней не из малодушия. А в общем, доминирует одна мысль: «скорее бы…»

Борис Анненков

13 августа 1927 года, 10 часов утра, г. Семипалатинск

 

«Переживания перед расстрелом», как и все, что он написал, находясь в следственном изоляторе, исполнены простым карандашом, мелким, округлым, аккуратным, очень разборчивым, легко читаемым почерком. Все написано на разной по качеству бумаге и на листках разного размера, иногда четвертинках и меньше, и все прекрасно сохранилось.

Видимо, во ВЦИКе не все были согласны с приговором и окончательно судьбы Анненкова и Денисова решались в споре, потому что к вечеру 13 августа из Москвы поступает распоряжение. Телеграмма тут же была объявлена Анненкову и Денисову. Об этом событии Анненков сделал запись:

 

«18 часов. Секретарь прочел телеграмму из ЦИКа: „приговор приостановить“. Нервы дрогнули: я „зарядил“ себя на 72 часа, а теперь – оттяжка и опять неизвестность. Надолго ли? Не сдадут ли нервы? В моем положении нельзя ни на минуту допустить слабость, а я уже 25 дней держу натянутыми, как струны, нервы. Опять та же мысль: „скорее бы…“

Б. Анненков

13 августа 1927 год, 19 часов, г. Семипалатинск».

 

«Президиум ВЦИК СССР предлагает исполнение смертного приговора выездной сессии Верховного суда СССР по делу Анненкова и Денисова приостановить

Ст. секретарь Военной Коллегии Верховного суда 13.VIII.27

Принял Куришев

Передал Ф. П. Евсеев».

 

 

С этого времени у Анненкова и Денисова затеплилась надежда, что жизни им могут быть сохранены. Потянулось время ожидания помилования. Не знаю, чем занимался Денисов, а Анненков коротал время записью своих воспоминаний, очерков, давал отповеди белоэмигрантским писакам, осуждавшим его переход в СССР, писал письма.

В письме к своему защитнику Владимиру Ильичу Борецкому Анненков писал: «…к сожалению, после окончания процесса не смог передать Вам все, что хотел сказать, и поблагодарить Вас и тов. Цветкова». Письмо заканчивается лихим: «Семь бед – один ответ!»

Анненков по‑прежнему озабочен судьбой своих партизан, ушедших с ним в Китай и влачащих там нищенское существование. В письме к Павлу Дмитриевичу Илларьеву он писал: «Я получил по заслугам. Дело не во мне, а в партизанах. Подумайте о славгородцах‑кирасирах, которые скитаются».

Анненков работал также над очерками о Китае. Писал этнографические рассказы о жизни и быте китайцев, о городе Ланьчжоу, работал над очерком о забайкальском атамане Г. Семенове, озаглавив его «Гришка Третий, рваная ноздря».

21 августа, за три дня до расстрела, он распорядился своим творческим наследием:

«Я предоставил полное право редактору газеты „Новая деревня“ (Яркову. – В. Г.) воспользоваться тем, что находит нужным, и отбросить все то, что считает излишним из моих заметок. Могу дать ряд бытовых очерков из жизни в Центральном Китае и Тибете, а также по текущему моменту», – писал он.

Кроме того, Анненков почти ежедневно писал о том, как прошел у него день. Вот эти дневниковые записи:

 

«Слежу за красноармейцами. Сознательные ребята. Видно, много читают и следят за политикой» (без даты).

«13 августа. Вызвали в комнату. В ней – секретарь Верховного суда и комдив. Зачитали отсрочку. Подписал Енукидзе. Вырвалось: „Ах, зачем опять отсрочки?“ Успокаивают: все – к лучшему. Вечером – беседы. Подарили коробку конфет. Стыдно!»

«15 августа. На прогулке опять встречи и воспоминания о Китае. Тов. … (фамилию этого товарища Анненков по каким‑то причинам не называет). Он – татарин. Жил в Китае».

«16 августа. Отдал сапоги в исправку. Конечно, глупо. Быть может, они мне скоро совсем и не нужны будут. Скука. Сегодня нечего писать и нечего читать. После ужина приходил комендант, принес курево».

«18 августа. Пришел комендант, справился, все ли есть? Здесь то плохо, что нет нормы на сахар и курево, не знаешь, как расходовать. Получил сахар по 1 сентября».

«19 августа. Вызвали „наверх“ к зам. нач. КРО. Там был комдив. Беседовали. В городе циркулируют разные слухи: Анненков расстрелян, Анненков амнистирован. Написал письмо Владимиру Владимировичу и Борецкому».

«20 августа. Чувствую сильное недомогание. Суставные ревматические боли. Видно, китайская тюрьма не далась даром. Приходил зам. Начальника КРО. Предложил писать в Семипалатинскую газету „Новая деревня“. Написал „Мой переход в СССР“. Комендант принес новый чайник. Писал весь день».

«21 августа. Пишу о дальневосточной эмиграции. Из газет видно, что северные бьют южных».

«22 августа. Приходил комендант, забрал записки об эмиграции. Завтра пойдет в газете мое письмо. Редактор газеты М. Ярков – общественный обвинитель на моем процессе. Вечером приходил комендант, принес бумагу. Вечером приходил нач. КРО. Сдал ему еще листы „об эмиграции“».

 

«24 августа …» – далее – ни слова, обрыв… Видимо, не писалось в этот день атаману, наверное, чувствовал, что не доживет до утра. И предчувствия не обманули его. Непонятно почему, но не ВЦИК, а Мелнгалв известил семипалатинские власти об отклонении ходатайств Анненкова и Денисова о помиловании и распорядился привести приговор в исполнение:

 

 

Телеграмма

Ходатайство о помиловании отклонено. Немедленно привести в исполнение. Член Коллегии Верховного суда Мелнгалв.

Принято 24.VIII, 10.41.

 

Непонятно также, почему чекисты, не дожидаясь официального распоряжения о казни, вдруг засуетились и выполнили распоряжение Мелнгалва:

 

 

АКТ

1927 года, августа, 24 дня караулом дивизиона войск ОГПУ в присутствии Губпрокурора тов. Шаповалова, Врид Председателя Губсуда тов. Кузнецова, Врид. Начальника Губ. Отд. ОГПУ тов. Русакова, командира дивизиона тов. Ляшкевича, Нач. Особ. Отд. ОГПУ тов. Семкина и коменданта Губ. Отд. ОГПУ тов. Бойко, на основании телеграммы члена Военной коллегии Верховного суда от 24 августа с/г за № 239 тов Мелнгалв об отклонении ВЦИКом СССР ходатайства о помиловании атамана Анненкова Б. и его начштаба генерала Денисова, приговор над Анненковым и Денисовым был приведен в исполнение.

Расстрел был произведен в подвальном помещении здания Семипалатинского Губ. Отд. ОГПУ. Через 4 часа остывшие трупы были вывезены в северную часть города на расстояние 6 верст и закопаны в глубоко вырытую яму – не менее 2 метров глубиной.

Присутствовали:

Подписи

 

РАПОРТ

Доношу, что совместно с комендантом и дежурным по дивизиону и пяти красноармейцами в 3 часа 20 минут Анненков и Денисов были вывезены в указанное место, где и были зарыты, после чего были поставлены мишени и была произведена стрельба с красноармейцами, откуда прибыли в 5 ч. 15 м.

25. VIII.27. Карнач[118]

 

В период с 26 августа по 2 сентября все центральные и казахстанские газеты на своих последних страницах поместили информационное сообщение, напечатанное крупным черным шрифтом:

 

В ПОСЛЕДНЮЮ МИНУТУ

Приговор над Анненковым и Денисовым приведен в исполнение.

Центральный Исполнительный Комитет Союза Советских Социалистических Республик отклонил ходатайства атамана Анненкова и генерала Денисова о помиловании.

 

Приговор приведен в исполнение в ночь с 24 на 25 августа. Анненков и Денисов расстреляны.

После процесса Мелнгалв начал писать книгу о Семипалатинском процессе. В сентябре 1927 года он пишет начальнику контрразведывательного отдела Семипалатинского ОГПУ Семкину письмо, в котором просит его сообщить, как держался Анненков в последние дни. Семкин ответил, что Анненков надеялся на отмену приговора. Разговор при встречах с ним был один: почему ВЦИК решил оттянуть приведение приговора в исполнение. Затем Семкин описывает последние минуты жизни Анненкова и Денисова:

 

Мы, взяв копию телеграммы и взяв с собой 4–5 красноармейцев из караула отдела, вошли в камеру. Зайдя около 11 часов вечера все в камеру к атаману. (Так в документе. – Примеч. ред.) Он лежал на матраце, но не спал, моментально вскочил, по обыкновению вытянувшись в струнку. Я вошел первым и по обыкновению сказал: «Здравствуйте, атаман!» Он ответил: «О, у вас есть телеграмма из ВЦИКа!» Здесь председатель Губсуда и прокурор, взяв у Кузнецова телеграмму, передали Ему (так в тексте письма). Он начал читать. Я видел, как будто вытянулось его лицо, и нижняя челюсть дрожала. Прочитав и отдавая телеграмму, он не ответил, а с трудом выговорил одно слово: «Есть!» Заметно было, что соображал он уже плохо. Комендант занялся завязыванием ему рук назади. Прокурор сказал: «Что Вы имеете сказать перед приведением приговора?» Он, атаман, вновь с трудом, выговорил: «Напрасно вы связали мне руки, как военный человек, я мог бы умереть не связанный». Прокурор ответил: «Так уж полагается». Больше он ничего не сказал, вернее, не мог сказать. По‑моему произошло то, что он так боялся, т. е. «Боюсь, что мои нервы не выдержат, хотя и зарядил себя на несколько дней ожидания». Нервы ему изменили в последнюю минуту.

С начштаба, архиереем, дело было еще хуже. Прочтя телеграмму, он еле держался на ногах, по лицу было заметно, что он готов заплакать, как ребенок. На вопрос прокурора: «Что Вы можете сказать?», насилу выдавил три слова: «Хотел бы написать матери».

Проведя их тридцать шагов по двору до подвала, поставили обоих рядом спинами к нам. Не успели они и все мы сообразить, как комендант, стоявший сзади атамана, моментально выстрелил ему в затылок. Он упал на спину, задрав по инерции ноги вверх. За первым выстрелом последовал второй выстрел командира отделения в голову архиерея. Тот упал назад, на левый бок. Они оба получили удачные выстрелы, только чуть заметное вздрагивание рук говорило о предсмертных конвульсиях. Дано было еще каждому по выстрелу.

Мы все пошли в отдел, оставив коменданта с красноармейцами на полчаса, пока остынут трупы. Зайдя через полчаса, тот и другой были уже холодные. Это было около 12 часов ночи 25 августа. Коменданту было предложено с красноармейцами вывезть их за 6 верст в северную часть города и закопать, что и было сделано.

5. Х.27.

 

Расхождение в описаниях деталей расстрела Анненкова и Денисова, имеющиеся в Акте о расстреле и в письме начальника контрразведывательного отдела Семипалатинского ОГПУ Семкина, оставляю без комментариев, но поступок коменданта Бойко, сократившего предсмертные муки атамана и Денисова до минимума, одобряю.

Книга у Мелнгалва не получилась, и он написал лишь статью «Дело атамана Анненкова и Денисова», опубликовав ее в 1927 году в Вестнике Верховного суда и Прокуратуры СССР, № 4. Ничего интересного в своей работе он не сообщает: обычные обвинения и штампы. А Павловский написал книжку и назвал ее «Анненковщина». Она была издана в 1930 году ОГИЗом и, наряду с укоренившимися тогда в СССР штампами, содержит и некоторый фактический материал.

 

При написании работы я старался собрать под одной обложкой все документы, которые мне удалось встретить. Многие из них уникальны и публикуются впервые. Отсутствие указания на место хранения некоторых из документов – не плод моей небрежности или забывчивости.

В процессе работы я понял, что мне не удастся объять все, что написано об Анненкове нашими и зарубежными исследователями, что хранится в архивах России, Китая, Америки, Канады и других стран. Это уже удел будущих исследователей. Если таковые найдутся, то они это сделают лучше, потому что им некуда будет торопиться… Все, что хотел и мог, я сделал.

 

…Еще при жизни Анненкова председатель ОГПУ и комендант Бойко спорили, кому должен достаться пояс Анненкова. Достался коменданту.

 

Напраслина

 

Неписаным законом противоборствующих на войне сторон всегда были взаимные обвинения в насилиях, совершаемых ими в отношении населения, проживающего в районах боевых действий, и пленных. Для описания этих насилий, носящих у них обобщенное название «зверств», употребляли самые густые, самые мрачные краски, прибегали к заведомой лжи, лицемерию, утрированию. Не жалели красок и для описания унизительного положения рядовых бойцов в противоборствующих армиях и издевательств над ними командиров, вплоть до физической расправы. После войны о зверствах победителя, как правило, забывали, зато аналогичные действия побежденного гипертрофировались до ужасающих обывателя размеров и квалифицировались как преступления, а оставшихся в живых военачальников побежденной стороны и их ближайшее окружение ждали суд и смерть.

Справедливости ради следует сказать, что такие насилия творили во время Гражданской войны и красные, и белые, и установить, кто из них был «зверее», уже не представляется возможным. Однако и красный, и белый террор приносили одинаковую боль и одинаковые страдания тем, к кому он применялся. Но красный все‑таки был жестче, глубже и организованнее, потому что он проводился на основании установлений советской власти и объявлялся ею чуть ли не по каждому случаю.

Поголовные расстрелы красными пленных белых офицеров и солдат, насилия над их семьями, а также непротивление белых вождей ответным мерам породили белый террор, или, как говорил известный историк и политик С. П. Мельгунов, общими причинами возникновения белого террора являются эксцессы на почве разнузданности власти и мести^{241}.

Он отмечал, что белый террор возник на почве террора красного, слепого и беспощадного. Но в отличие от красных властей белые власти никогда не издавали акты, призывавшие к террору, в белом лагере никогда не звучали официальные призыву к убийствам. «Где и когда, – вопрошал Мельгунов, – в документах правительственной политики и даже пубцистике этого лагеря вы найдете теоретическое обоснование террора как системы власти? Где и когда звучал голос с призывом к систематическим официальным убийствам? Где и когда это было в правительстве генерала Деникина, адмирала Колчака или барона Врангеля?»^{242}, а я добавлю: и в приказах атамана Анненкова.

Вскоре после окончания Гражданской войны в Лондоне одним из вождей Белого движения на Юге России генералом А. И. Деникиным была создана Особая следственная комиссия по расследованию злодеяний большевиков в 1918–1919 годах, которая, отметив, что в эти годы на освобожденных от большевиков территориях никогда белыми не создавались организации, аналогичные советским ЧК, ревтрибуналам и реввоенсоветам^{243}, а от рук большевиков пало 1 700 000 человек, обнародовала массу примеров об их зверствах. Известна вопиющая жестокость, например, расправы над беспомощным стариком генералом от кавалерии П. К. Ренненкампфом, отошедшим от дел и мирножившим в Таганроге. Много примеров расправ большевиков можно найти и у Мельгунова. Вот территориально близкие к нам: «Заговор в Бийске вызывает более 300 арестов и 18 расстрелов, заговор в Семиреченской области – 48 расстрелов среди офицеров и кулаков»^{244}.

Чтобы не быть обвиненным в необъективности, в подтасовке фактов, приведу еще одну цитату из Мельгунова:

«Моральный ужас террора, его разлагающее влияние на человеческую психику в конце концов не в отдельных убийствах, и даже не в количестве их, а именно в системе. Пусть „казацкие“ и иные атаманы в Сибири или на Дону, о которых так много говорили обвинители на лозанском процессе и о которых любят говорить все сопоставляющие красный террор с белым, запечатлели свою деятельность кровавыми эксцессами, часто даже над людьми неповинными. В своих замечательных показаниях перед „судом“ адмирал Колчак свидетельствовал, что он был бессилен в борьбе с явлением, получившим название „атаманщины“»^{245}.

Но с наиболее отрицательными проявлениями атаманщины в своей среде боролись и сами атаманы: им тоже нужна была дисциплина, подчинение, точное выполнение приказов и, как говорят сегодня, имидж своего воинства. Тот же Анненков по каждому случаю мародерства, несанкционированного насилия, грубого нарушения дисциплины издавал массу приказов и жестко карал провинившихся, вплоть до расстрела.

Вернемся в Семиречье и посмотрим, что же там натворил Анненков и справедливы ли в отношении его выдвинутые предварительным следствием обвинения. Но сначала пройдем по следам атамана на подступах к Стране семи рек. Мы уже точно установили, что войска Анненкова следовали в Семипалатинск по маршруту Славгород – Татарская – Новониколаевск – Барнаул – Рубцовка. Часть его отряда прибыла в Семипалатинск в начале октября 1918 года, другая – позже. Но этого не знали красные обвинители, и, полагая, что из Славгорода войска шли пешим порядком и поэтому не могли не добывать себе по пути фураж и продовольствие, они подготовили свидетелей из числа жителей сел, находящихся, как они полагали, по маршруту движенния анненковских отрядов. И те постарались, рисуя суду жуткие картины арестов, порок, грабежей, насилий, расстрелов, творимых анненковцами. Вот содержание некоторых из их показаний.

Свидетель Трибунский с гордостью рассказывает, как 10 мая 1918 года он был арестован и посажен в арестантский дом, где просидел три месяца (т. е. до середины 1918 года. – В. Г.)

Свидетель Зуб из села Камышинки Рубцовского района поведал, что в 1918 году, после 11 июля, была объявлена мобилизация. Крестьяне отказались идти в белую армию. 18 сентября в село приехали из Семипалатинска казаки с красными лампасами и околышами. Оцепив село, они требовали новобранцев.

– Меня повели на станцию Бель‑Агач, выпороли и отпустили! – заканчивает он.

Cвидетель Воронцова:

– Летом восемнадцатого года ходила к Анненкову просить о помиловании мужа.

На полный сочувствия вопрос гособвинителя:

– Он вас бил? – кокетливо ответила:

– Ну да, два‑три раза дернул!

Свидетель Сабитов показал, что в августе 1918 года в деревне Лопуново Рубцовского района анненковцами убито 70 жителей.

Свидетель Смоляков из села Веселоярского рассказывает, что 21 сентября 1918 года анненковцы захватили село и подвергли население порке.

Не смогли удержаться от включения в свою работу «жареных» фактов из показаний свидетелей военные юристы Л. М. Заика и В. А. Бобренев.

«Как показывали Филипп Мигулин и Роман Самохин, служившие кондукторами на станции Рубцовка, – пишут они, – летом 1918 года по приказу Анненкова был сформирован бронепоезд. На нем между Семипалатинском и Алейском курсировала специальная карательная рота, возглавляемая отъявленным головорезом капитаном Кауровым. Первой операцией бронепоезда стал расстрел семи крестьян со станции Шипуново. Таких акций было немало. Особенно зверствовали анненковцы, когда у белых начались неудачи на фронтах. По свидетельству Мачулина, после занятия красными станции Рубцовка, разъяренный Анненков верхом на лошади, в сопровождении конвоя прискакал к бронепоезду. Он приказал немедленно направить состав с карателями на занятую красными станцию. Вместе с ним туда отправились около сотни казаков. Однако недалеко от станции Аул бронепоезд остановился: поступило известие, что впереди объявилась разведка красных. Атаман дальше ехать не захотел, решив выместить злобу на местных жителях. По его распоряжению казаки стали ловить и сгонять окрестных крестьян, чинить над всеми без разбору всякие зверства. Большинство попавших под руку мужиков подверглось жестоким пыткам: сначала им наносили неглубокие колотые раны, а потом рубили насмерть. На глазах у Романа Самохина, недалеко от упоминавшейся станции Шипуново каратели отыскали прятавшихся в колодце двух красноармейцев и зарубили их. Затем подожгли с трех сторон ближайшее село Хлопуново и подвергли издевательствам его жителей.

Крестьянин села Красноярское Степан Вольных по личному приказанию Анненкова за сочувствие советской власти был подвергнут карателями жестокой порке, после которой месяц не мог подняться с постели. По его словам, других сочувствовавших (Егора и Ефима Чепуштановых, Лариона и Степана Филяровых, а также их односельчан Кириченко, Арошина и Шевченко) расстреляли. При этом Егора Чепуштанова закопали в землю еще живым, истекавшим кровью.

Ивану Мартыненко удалось схорониться от анненковских карателей. Он вспоминает, как однажды в село Веселый Яр прибыл отряд Анненкова. Его люди имели на погонах буквенные нашивки „АА“, а на рукавах – эмблемы с изображением двух перекрещенных костей и черепа. Они привезли с собой четверых арестованных, расстреляли их на окраине села и уже собирались садиться в поезд, чтобы возвращаться в Рубцовку, как к Анненкову подошел кто‑то из местных зажиточных мужиков и подал список сочувствующих советской власти. Всех их тотчас поймали и расстреляли без всякого разбирательства. Когда поезд с анненковцами тронулся, каратели открыли стрельбу по группе крестьян, хоронивших расстрелянных»^{246}.

Эксцессы между местным населением и белыми, конечно, были, и очень часто они заканчивались драматично. Были они и в Рубцовском районе. Но при чем здесь Анненков и анненковцы?! Ведь мы уже совершенно определенно установили, что все они в то время, которое называют свидетели, находились за тысячи верст от Рубцовского района, а именно – на Верхнеуральском фронте!!

Анненков неоднократно обращал внимание суда на то, что части, творившие беспредел в Рубцовском районе, были не его. Он просил суд подробнее опрашивать свидетелей о форме одежды солдат, творивших насилия.

– Я спрашиваю вот почему, – пояснял он. – Мои части еще не прибыли в Семипалатинск. В то время здесь был 3‑й Сибирский казачий полк не моего отряда! Он посылался по уездам Степным корпусом!

Но эти заявления суд пропускал мимо своего внимания, а сами свидетели, конечно же, на особенности мундиров солдат и офицеров тогда внимания не обращали, а на суде упоенно рассказывали о насилиях белых, называя всех их анненковцами.

– Где тут замечать? – заявил свидетель Королев, крестьянин села Бородулиха. – Как начнуть пороть, так только знай успевай поворачиваться!

А свидетель Сыромятов из Шемонаихи сказал еще образнее:

– Как начали сашками рубить – у нас со страху даже вши подохли!

Сегодня можно, конечно, посмеяться над нехитрым слогом этого свидетеля, но точнее обстановку насилия не выразить. Спрашивать фамилии своих насильников людям действительно было некогда, и они их не знали. Но когда в порядке подготовки процесса начался повальный поиск свидетелей белого террора, способных связать несколько слов на людях, когда эти свидетели ежедневно слышали «Анненков, анненковцы, Анненков», то они эту фамилию запомнили, и для них все белые стали анненковцами. И не только для них. Профессор одного из учебных заведений Петербурга А. Левинсон в своих записках, озаглавленных «Поездка из Петербурга в Сибирь в январе 1920 года»^{247}, тоже рассказывает о жестоких репрессиях со стороны войск атамана Анненкова в Новониколаевске, куда почтенный профессор наконец‑то добрался. Профессор, конечно же, пользовался людской молвой и не знал, что заблуждается. Но мы‑то уже знаем, что в январе 1920 года Анненков и его войско находилось за тысячи верст от Новониколаевска, в Семиречье, и он не виновен, что молва народная приписывала ему «подвиги», которых он не совершал!

Большие надежды на смягчение обвинений и поддержку Анненков возлагал на бывшего Главнокомандующего Уфимской Директории генерала В. Г. Болдырева. Именно по его решению Анненков был направлен на борьбу с чернодольско‑славгородскими повстанцами и на Семиреченский фронт. Поэтому на первом же заседании суда, 26 июля 1927 года, Анненков заявил ходатайство о вызове генерала из Новосибирска в качестве свидетеля. Однако надежды Анненкова на Болдырева оправдались не полностью: во‑первых, старый генерал и бывший профессор Академии Генерального штаба имел классический взгляд на руководство войсками и боевую деятельность частей и подразделений и резко осуждал атаманов и атаманщину, во‑вторых, он только что (1923 г.) был помилован ВЦИК СССР за участие в Гражданской войне и освобожден из Новосибирского местзака (места заключения), что обязывало его быть осторожным. Тем не менее боевой генерал, знавший, видимо, Анненкова по боям в Пинских болотах в 1914 году, справедливо оценил личную храбрость и организаторские способности Анненкова как военачальника. На вопрос, какие он имел сведения о самом Анненкове в отношении его военной оценки, Болдырев ответил:

– Я имел об Анненкове сведения как о человеке выдержанном, дисциплинированном, с большой силой воли. Однако я Анненкова никогда не видел и соприкосновения с ним не имел. Я находился в распоряжении Сибирской армии.

Что касается слухов о вольностях, царящих в войсках Анненкова, Болдырев показал:

– Ко мне поступало много заявлений, в которых указывалось, что анненковские части бесчинствуют. Для выяснения я командировал в Семипалатинск полковника Церетели[119], который произвел обследование анненковских частей. Церетели доложил мне, что в Семипалатинске и Усть‑Каменогорске расстреляно 50 человек и что части Анненкова сыты, одеты и не скучают.

– Как вы смотрите на атаманщину вообще и, в частности, на атамана Анненкова? – спрашивает судья.

– На атаманщину я смотрю отрицательно, – отвечает Болдырев. – При атаманщине проявляется однобокая суровость к населению, чем вызывалась злоба.

– Какова была политическая идеология атаманских отрядов, в том числе Анненкова? – вступает в допрос гособвинитель.

– У атаманщины замечалось преобладание монархических тенденций, в частности, у Анненкова, по моему мнению, было представление – служить старой России!

– Скажите, Анненков, – спрашивает судья. – Приезжал ли к вам Церетели?

– Да, приезжал! Я ему выстраивал отряд и беседовал с ним!

Внезапно Анненков обращается к Болдыреву не по‑военному и, видимо желая выразить тому недовольство его показаниями, спрашивает:

– Скажите, свидетель, когда Церетели вернулся, он докладывал вам, что я ответил ему на вопрос, какую сторону я намерен поддерживать в случае выступления против Директории?

– Нет, не докладывал… – растерялся Болдырев.

– А что вы ему ответили? – встрепенулся другой судья.

– Я сейчас на этот вопрос не отвечу, – произнес Анненков с усмешкой. Больше к этому вопросу суд не возвращался, и Анненков унес ответ на этот вопрос в могилу. Однако догадаться о смысле этого ответа не сложно, так как всеми своими действиями после визита полковника Церетели он показал, что, в случае выступления против Директории, он будет на стороне мятежников. Так и произошло.

На этом пикировка между Анненковым и Болдыревым не закончилась. Последнюю точку в ней поставил более опытный в дискуссиях Болдырев. Помогла защита:

– Поступали ли вам заявления о безобразиях чехов? – спрашивает она Болдырева, стараясь отвести внимание суда от Анненкова.

– Были! Чехи тоже бесчинствовали! – ответствовал генерал и неожиданно для всех лягает атамана, – даже хуже, чем Анненков!

Несмотря на то что, говоря о расстрелах в Семипалатинске, Болдырев не сказал, что они производились по приказам Анненкова, показания Болдырева обрадовали суд: ведь их дал не неграмотный мужик или киргиз, а образованный человек, генерал, профессор, хотя ничего нового суду они не принесли. Не улучшили и не ухудшили они и положения Анненкова.

Характеризуя свидетелей, освещавших на процессе рубцовский эпизод, защитник Анненкова и Денисова Борецкий, выступая с речью в прениях, сказал:

– Просмотрев дело и показания свидетелей, которые приобщены к нему, я сделал вывод, что большинство показаний тех свидетелей, которые не явились, и частично тех, которые прошли перед судом, являются легендами, например, Ершов, Домненко, Квагин, Ермаков и другие.

Домненко показывает, что он слышал голос Анненкова в Красноярской тюрьме, что он уничтожил там Ванбула и Баграда (красноярские большевики. – В. Г.). Когда и каким образом мог быть Анненков в Красноярске, раз его деятельность распространялась в Верхне‑Уральском, Славгородском, Семипалатинском и Семиреченском районах? По моему мнению, может быть, мозги у этого свидетеля не в порядке! – недоумевает он.

Свидетель Ершов говорит, что Анненков – диктатор Алтая, тогда как его диктаторство там не распространялось совершенно!

Бывший уполномоченный Наркомпути Ермаков, который «на плечах белой армии» прибыл на станцию Тайгу, в своем заявлении говорит, что Анненков был чуть ли не в Тайге. А быть может, это был его адъютант? – иронизирует Борецкий.

Свидетель Лочурин говорит: «В нашем селе действовал отряд Каурова, который, хотя и не был анненковским отрядом, но имел с ним связь»!

Я указал мотивы, что заявителями по делу Анненкова допущены легендарные пересказы от десятых, а то, может быть, и сотых лиц.

– Когда Анненков явился в Москву, – продолжает Борецкий, – то следователь Матрон в своем обращении к населению о предоставлении свидетельских показаний по делу Анненкова всполошил массы. Нашлись такие элементы, которые в оценке процесса над бывшим атаманом Анненковым хотели быть хоть маленькими историческими козявками. Многие свидетели, я не говорю о крестьянах, принадлежат к деклассированному элементу. Например, свидетель Ромадановский в своих показаниях рассказал о разрыве повара в Челябинске, о поджоге станицы Кидыш, а показания Вордугина со слов Дерюгина об убийстве самим Анненковым крестьянина – все это есть стихия человека, которая мечет гром и молнию на Анненкова.

Эти свидетели мною разделены на две категории. Свидетели Усов, Грабачев, Смирнов и другие указывают названия селений, где происходили расстрелы, порки, но не указывают точного времени, когда это происходило. Наоборот, свидетели Романов, Драчев, Задорожнов, Омельченков, Арапов – указывают точное время. По их показаниям, карательные эксцессы производились в августе – сентябре восемнадцатого года (в это время Анненков был под Верхнеуральском. – В. Г.) и с марта девятнадцатого года. В промежуток этого времени (т. е. когда в этих краях действительно был Анненков. – В. Г.) «здесь были тишь, да гладь, да божья благодать».

Не могу удержаться и не привести цитаты на ту же тему из солидного труда, исторического очерка «Борьба за власть Советов на Алтае», вышедшего в 1957 году в Барнауле под редакцией кандидата исторических наук Т. А. Кулакова. На странице 271, где освещаются события на Алтае в августе 1919 года, читаем: «На Зимино и Чистюньку двигались кавалерийские части голубых улан. Они формировались из добровольцев и сынков городской и сельской буржуазии и отличались исключительной жестокостью. Командовал голубыми уланами кровавый атаман Анненков».

Повторяться не намерен и возвращаюсь к суду.

Суд полностью признал показания свидетелей Рубцовского района соответствующими действительности и положил их в основу приговора.

В связи с тем, что Анненков и его защитник Борецкий категорически отрицали карательные действия анненковских войск в Рубцовском районе, я поехал в Барнаул и, засев в Алтайской краевой универсальной библиотеке имени В. Я. Шишкова, попытался установить истину. На моем столе побывали и фундаментальные исторические труды по истории Гражданской войны на Алтае, и воспоминания красных партизан и белогвардейцев, и газеты времен Гражданской войны и последующих лет. И ни в одном из этих источников упоминаний о пребывании анненковцев на Алтае и тем более о творимых ими здесь зверствах нет! Есть белые, есть белогвардейцы и колчаковцы, но анненковцев нет! Потому что их на первом этапе Гражданской войны в Рубцовском районе просто не было, и они появляются в работах мемуаристов и историков только при описании ими заключительного этапа Гражданской войны на Алтае, этапа изгнания отсюда белых, когда в сентябре 1919 года командующий 2‑м Степным корпусом генерал Ефтин, пытаясь сдержать красный вал, катящийся на Семипалатинск, бросил под Рубцовку, Поспелиху и Калманку полки Черных гусар и Голубых улан^{248}, оставленные Анненковым в Семипалатинске при уходе в Семиречье.

Но о зверствах этих анненковцев во всех «алтайских» работах – ни слова. Лишь в двух газетных статьях – «Под черным знаменем» Марка Юдалевича^{249} и «Убивая сотни людей, они считали, что спасают Родину»^{250} Н. Чайкиной повторяются известные нам утверждения о зверствах анненковцев в период Славгородских событий. Эти события нами уже рассмотрены, и читатель уже имеет мнение об этих обвинениях.

Во всяком случае, если где‑то какие‑то cведения о насилиях анненковцев над местными жителями можно допустить, то обвинения их в насилиях в Рубцовском районе не выдерживают даже не очень пристального внимания.

Эти насилия – не дело рук анненковцев, и они не имеют к ним никакого отношения. Если бы они имели место, то мемуаристы и исследователи непременно бы об этом сказали.

На суде выяснилось, что предварительное следствие, обвиняя Анненкова в разбоях в Рубцовском районе, не удосужилось даже установить маршрут движения его частей в Семипалатинск. Следствие было уверено, что путь от Славгорода до Рубцовки они проделали в пешем порядке, попутно занимаясь грабежами и насилиями, а здесь погрузились в вагоны и до Семипалатинска двигались по железной дороге. Эта версия в пух и в прах была разбита защитником Борецким:

– Я здесь должен сказать, – заявил он суду, – что в восемнадцатом году никаким образом воинской части нельзя было пробраться через Волчихинский бор, так как там нет совершенно дорог!!

Новосибирец, сибиряк Борецкий, не в пример москвичам, хорошо знал местность и в Кулундинской степи, и в Новониколаевском, и в Барнаульском уездах. Он также хорошо знал и климатические условия этих мест, где в октябре – ноябре мороз достигает уже 30–40 градусов, а глубина снежного покрова – до метра, часты метели и бураны. Из расчета среднесуточного зимнего пешего марша не более 20 километров, на преодоление