Глава двадцать пятая, в которой Тоня и Гунвальд встречаются снова

 

— Тройня! — кричит Тоня и скачет от радости.

— Где твоя крестьянская жилка? — устало спрашивает папа.

Он любит, когда овца приносит двойню. С тройней не успеешь глазом моргнуть, как что-то уже приключилось, и у тебя на руках ягненок, которого надо выпаивать из бутылочки. Это очень хлопотно. Поэтому папа любит двойни. А Тоня обожает ягнят, которых нужно поить из бутылки, и только и ждет, когда родится тройня и что-нибудь сразу приключится.

 

Работы невпроворот. Папа и Хейди сторожат овец каждый у себя и почти не спят. Петер иногда заходит подменить их, чтобы они могли подремать. Тоня мечтает тоже помогать и умоляет разрешить ей, но папа строг: днем надо ходить в школу, а ночью — спать.

— Откуда у меня возьмется крестьянская жилка, если мне не разрешают не спать по ночам! — кричит Тоня сердито.

Папа уверен, что жилка возьмется сама по себе. К тому же мир устроен так, что девочка девяти лет может не спать только одну ночь в месяц, и в нынешнем месяце Тоня свою ночь истратила на Хейдином крыльце.

 

Хейди. Ее Тоня успела полюбить. Хейди играет на скрипке. Готовит иностранную еду. Принимает роды у овец. Прыгает в стремнине по камням. Заставляет папу смеяться. Тоня ужасно удивилась, когда первый раз это услышала. Папа сейчас всему Хейди учит, потому что Хейди давно не принимала роды у овец. И вот как-то Тоня после школы зашла в хлев, а там папа и Хейди хохочут так, что икают уже, а овцы и щенок таращатся на них, будто увидели инопланетян.

— Вы над чем смеетесь? — спросила Тоня.

Но ни папа, ни Хейди не помнили. Просто хохотали — и всё.

 

Тоня постепенно поняла, что папа с Хейди были когда-то как брат с сестрой. Она много расспрашивала папу в последние дни, и он охотно рассказывал. Обо всем: как они играли, как ходили в горы, какая Хейди была командирша — папе и его младшим братьям приходилось во всем ее слушаться.

 

Да, они много о чем говорили в последние дни с папой. Но об одном Тоня говорить не в силах. О Гунвальде. Всякий раз, когда папа спрашивает, не хочет ли Тоня съездить его навестить, она переводит разговор на другую тему.

 

Раз Гунвальд позвонил и позвал ее к телефону.

— Он хочет поговорить с тобой, — сказал папа, протягивая ей трубку.

Тоня стояла и смотрела на трубку, а потом взяла и выбежала из дому. Она бежала и бежала до кровяного привкуса во рту. Она не хочет разговаривать с Гунвальдом!

 

Папа сеном стирает с ягненка кровь и слизь.

— Папа, давай ты ночью поспишь, а я подежурю в хлеву, — канючит Тоня. — Я справлюсь.

— Ты, конечно, справишься, но я против, — говорит папа.

— Но ты очень устал, — возражает Тоня.

— Я никогда не устаю, — врет папа и вылезает из загона.

Он треплет Тоню по волосам.

— Сегодня откроем банку йоки, — говорит папа.

— Не думай, что я кисну из-за неприятностей, — врет Тоня. — У меня нет никаких неприятностей, и я вовсе не кисну.

Папа берет ее за шею, и они выходят во двор, на солнышко. И тут же оба застывают как вкопанные.

 

Тетя Эйр сказала как-то, что никто в целом мире не вопит «мама!» так, как Тоня.

— Ты так вопишь, что по всей долине валятся деревья, — сказала тетя.

И сейчас Тоня издает как раз такой крик — потому что прямо перед ними, завернутая в солнечный свет, стоит… Тонина мама! Тоня долетает до нее в два прыжка. Добрые руки крепко обнимают ее, а толстый свитер так прекрасно пахнет морем и океаном, что можно просто стоять целый день и нюхать.

— Господи, как я по вам соскучилась, — шепчет мама в львиную гриву и в бороду, пока Тонин крик продолжает гарцевать среди гор.

 

Мама снимает с плеч и ставит в прихожей рюкзак и красную непромокаемую сумку, трется носом о клюв Чайки-Гейра, и теперь наконец папа может стать уставшим папой, а Тоня — раскиснуть из-за своих неприятностей.

 

Папа засыпает как ребенок на диване под «Вечерние новости». Мама целует его в лоб, накрывает одеялом и уводит Тоню с собой в хлев. И они не спят всю ночь, потому что дежурят по овцам: сидят обнявшись, рядышком, и Тоня рассказывает всё-всё.

— Гунвальд ни разу Хейди не позвонил, — тихо бормочет Тоня под конец и застывает, глядя в темноту хлева.

— Тоня, завтра мы съездим проведаем Гунвальда, — говорит мама.

— Нет, — отвечает Тоня.

— Да, — говорит мама.

 

Удивительно, но обычно всё получается так, как говорит мама.

Это у меня от нее, думает Тоня.

И вот они стоят у двери его палаты — мама и Тоня. Гунвальд уже не в больнице. Он в санатории за городом, где его оздоровляют и заново учат ходить. У Тони колотится сердце, пока мама стучит в дверь.

— Да? — раздается в ответ, и они входят в светлую уютную комнату.

Посреди комнаты, в кресле, сидит старик.

— Ой, Гунвальд, а что случилось с твоими волосами? — спрашивает мама.

Его постригли и причесали, и теперь Гунвальда не узнать. Он бледный. И похудевший.

Мама прямиком подходит к Гунвальду и треплет его по волосам. Они болтают о том о сем. Гунвальд рассказывает о шейке бедра и лодыжке и расспрашивает, как там Гренландия и что там с уровнем моря, но сам то и дело забывается и косится на Тоню. Она рассматривает свои кроссовки. Одна обращена вперед, а вторая — чуть вбок. Она не хочет смотреть на Гунвальда. Зря она приехала.

— Тоня?

Она не отвечает. Но чувствует, что взгляд Гунвальда уперся в нее. В конце концов она всё же не выдерживает — поднимает голову и тоже смотрит на него. Гунвальд совсем не похож на себя. Щеки куда-то провалились. Они долго глядят так друг на друга. Потом Гунвальд прокашливается и сипит:

— Тоня, что я буду без тебя делать?

И всё лопается. Тоня Глиммердал кидается к Гунвальду и виснет у него на шее.

— Какой же ты ужасный дурак! — в голос рыдает она.

И это правда. Он большой, но он дурак. И он Тонин лучший друг, она так скучала без него, что странно, как она все-таки не умерла.

— Пойду схожу за булочками, — говорит мама и уходит.

 

Когда они остаются одни, Тоня садится к столу напротив Гунвальда. Она видит, что он хочет спросить про школу, про овец, про снег, но это может подождать.

— Почему ты никогда не звонил Хейди? — спрашивает она.

Гунвальд понимает, что если он не хочет лишиться крестницы, то должен взять себя в руки и сейчас ответить прямо. Он делает глубокий вдох, кладет высохшие ладони на колени и говорит:

— Я был очень зол на Анну Циммерман. Сперва она привезла мне Хейди и бросила ее на меня, даже меня не спросив. Хорошо. Я вырастил Хейди, я полюбил ее. Потом приехала Анна и увезла ее, снова меня не спросив. И Хейди поехала с ней. Она бросила меня!

На Гунвальде нет лица.

— Дети ни в чем не виноваты, — говорит Тоня безжалостно.

— Да, я знаю, — отвечает Гунвальд.

— Хейди мечтала вернуться домой всю свою жизнь. Это ты не хотел, чтобы она приехала сюда.

— Нет, я хотел!!!

— А почему тогда не звонил? — теперь Тоня переходит на крик.

Гунвальд теребит стриженые волосы. Они слишком короткие.

— Тоня, ты не понимаешь, как это было. Я мучился все эти годы, стараясь забыть о ее существовании, потому что…

— Нельзя так думать! — кричит Тоня. — Если ты папа, то ты навсегда папа. Ты не можешь перестать быть папой потому, что случилось что-нибудь глупое или плохое!

Гунвальд отворачивается к окну. Когда он поворачивает голову обратно, в глазах стоят слезы.

Тоне так его жалко! И Хейди жалко. И она представляет себе ужасно противную огромную ведьму — эту Анну Циммерман. Как она посмела разрушить то, от чего всем было столько радости и счастья?

Тоня встает и вытирает Гунвальду мокрые следы на щеках.

— Здесь тебя хорошо бреют, — говорит Тоня. — Ты выглядишь почти как нормальный человек.

— Господи, — стонет Гунвальд, — и это вместо того, чтобы жить себе в Глиммердале и никогда не бриться.

— Закрой глаза, — командует Тоня.

А сама расписывает, как сейчас всё выглядит в Глиммердале. Почки уже налились цветом, и елки вкусно запахли свежестью. И поля тоже. Тоня описывает, как пахнет молодая трава, если лечь пузом на землю, уткнуться носом в народившуюся траву и втянуть в себя молодой травяной дух. И горы, рассказывает Тоня, каждый день сбрасывают с себя понемногу снега, но его всё еще полно, так что когда ее тетки приедут на Пасху, они еще походят на лыжах. Если заберутся повыше в горы, конечно. Но их-то подгонять не надо. Салли прожужжала всем уши своими крокусами, в голове от них уже короткое замыкание, и если кто-то долечивается в городе и этого не слышит, ему, считай, повезло. Но на каменном крылечке своего дома Гунвальд сможет сидеть, как только вернется. Солнышко уже прогревает ступеньки настолько, что днем попа от них не мерзнет. На дорогах снег стаял совсем. Но их развезло. А сухой только мост, но он посыпан гравием, и когда едешь на велосипеде, то оскальзываешься.

— А река бурлит, — говорит Тоня. — Знаешь, да?

Еще бы Гунвальду не знать! Он только вздыхает, сидя с закрытыми глазами.

— Тоня, можешь привезти мою скрипку, когда снова приедешь? Если это будет скоро, — добавляет он.

— Скоро, — отвечает Тоня и протягивает ему руку, — уговор.

Гунвальд легонько пожимает ее. Ему надо кое-что спросить. Тоня ждет. Гунвальд молчит.

— Ну спрашивай уже, лысый друг, — говорит она наконец.

Гунвальд задерживает дыхание.

— А Хейди правда хотелось вернуться домой?

 

Только теперь до Тони доходит, что Гунвальд всё еще не верит в это. Тоня снова садится на стул и в упор смотрит на своего исхудавшего и обкорнанного друга.

— Да, — говорит Тоня серьезно. — Она скучала каждый день, Гунвальд. Скучала до боли в животе.

 

Музыка

 

 

У Глиммердала есть своя мелодия. Ты услышишь ее, если хорошенько прислушаешься. Это гул реки. Дуновение ветра, от которого шелестит листва и вздыхают горы.

И пение птиц. Иногда, если тебе повезет, к этим звукам добавляются и другие: песни рыжеволосой девчонки или скрипка старого тролля.

 

Если ты попадешь в число редких счастливчиков, то, может быть, услышишь и волшебную музыку — не похожую ни на какую другую.