Неизвестные сказки некоторых народов

 

ОТ АВТОРА

 

А вот этот цикл действительно поначалу создавался «для развлечения небольшой группы друзей», вернее, в процессе увлекательной игры с друзьями. Игру затеял, если я не ошибаюсь, Эли Курант (постоянные читатели серии ФРАМ встречали его остроумные тексты в некоторых наших сборниках). Смысл состоял в том, что участники давали друг другу задания написать сказку, причем оговаривался не только сюжет, но и народ (или автора), который ее якобы создал, требования к форме и еще великое множество нюансов, так что, в итоге, задания выглядели не просто сложными, но почти абсурдными; нечего и говорить, что нам это нравилось больше всего.

Вообще, красиво сформулировать максимально невыполнимое задание – это было совершенно особое искусство (и удовольствие). Вот несколько характерных примеров (эти задания были сформулированы мною):

 

     Расскажи мне сказку на манер пусунлиновских рассказов о необычайном, о бедном студенте, к которому вместо лис и бесов приходили маорийские патупаиарехе, рыжеволосые и белокожие, смущали, не давали труды Конфуция читать. Потом должен появиться даосский монах и разрулить ситуацию – ко всеобщему смятению и просветлению. В сказке должны фигурировать палица мере, почтительные дочери неземной красоты, голландские купцы, сто лянов серебром и дао, выраженное матерными китайскими словами.         

 

* * *

 

     Расскажи мне сказку, героями которой будут сплошь персонажи аллегорические, типа Справедливость, Милосердие и, конечно же, Дискурс. Своими речами и поступками персонажи должны как бы иллюстрировать значения собственных имен. При этом проблемы у них должны быть сугубо бытовые, коммунальные, как у ильфопетровских персонажей. Этакая Воронья Слободка аллегорий.         

     Сказка должна давать правдивые и мудрые ответы на основные вопросы бытия:         

     – что делать?         

     – на фига это делать?         

     и         

     – а может быть, не надо?         

 

* * *

 

     Расскажи мне сказку Андерсена, в которой не будет ни правды, ни лжи, а все персонажи ее будут не живы, но и не мертвы. Сказка должна начаться ни с того, ни с сего, а закончиться не хорошо и не плохо.         

     При всем при том сказка должна содержать мораль, подходящую для старшей группы детского сада, но содержание ее должно вынуждать нас прятать ее от малолеток, не достигших паспортных лет.         

А одно из прекраснейших за всю игру заданий дала мне Ольга Гребнева (ее имя тоже должно быть знакомо читателям ФРАМовских сборников):

     А напиши‑ка ты мне сказку.         

     Скажем, арабскую сказку‑притчу про жестокую судьбу, испытывающую невинных и праведных, заставляющую их сомневаться в справедливости мироздания и приводящую к счастливому концу только тех, кто усомнившись, укрепился в вере своей.         

     В сказке должно быть про любовь, но без единой женщины.         

     И должны присутствовать магические артефакты, от которых есть польза, но вреда все равно больше. Числом три. Два должны принимать участие в действии, один только упоминаться.         

 

Порывшись в архивах, мне удалось вспомнить, что на самом деле это задание предназначалось другому игроку, но мне оно так понравилось, что тут же появилась «Сказка о купце, юноше и обезьяне», первая из этого цикла.

Согласно все тем же архивам, играли мы в конце 2003 – начале 2004 года, потом, как это часто бывает, энтузиазм участников угас, игра скисла, однако, мне далеко не сразу удалось избавиться от привычки время от времени писать смешные стилизации, поэтому тексты «Почему люди всегда спят», «Голодный шаман», «Андриамбахуака и Занахари», «Лисьи чары», «Сага про Йона Упрямца и кита», были написаны уже без всяких заданий.

 

СКАЗКА О КУПЦЕ, ЮНОШЕ И ОБЕЗЬЯНЕ       [7]

Арабская сказка

 

Рассказывают, что в стародавние времена в городе Багдаде жил купец по имени Хусейн аль‑Хаттаб. Он унаследовал от отца гарем из четырех пери преклонных лет и торговлю кунжутом и перламутром. Взяв дело в свои руки, сей достойный муж навел порядок в отцовской лавке и преумножил семейные богатства, да столь быстро, что соседи стали поговаривать, будто в саду Хусейна зарыта волшебная лампа или иное какое‑то обиталище джиннов, от которых, как известно, много бывает пользы в купеческом хозяйстве, но вреда для души правоверного все же несравнимо больше.

Хусейн аль‑Хаттаб знал об этих слухах, но не гневался: пусть себе болтают, что хотят. «Мне бы только, – думал он, – гарем отцовский прокормить‑нарядить, а то папа говорил, пери, а жрут они, как бездомные дэвы. Да и евнуха им, что ли, нанять нового, молодого и образованного, а то ведь скучают старые ведьмы. Жалко их. Какая‑никакая, а все же родня».

 

Такой уж он был достойный человек, этот Хусейн аль‑Хаттаб. Только о чужом благе и заботился, а на себя давно уж махнул рукой. Вел жизнь праведную и невинную, ибо некогда ему было ерундой заниматься. Оно ведь как: засядешь с утра кунжутные зерна да перламутровые пуговицы пересчитывать, намаз сотворить не успеешь, а тут уж ночь на дворе, в Алям‑аль‑Митталь пора. Ну, то есть, как говорят в таких случаях неверные, баиньки.

Только там, в царстве сновидений, и удавалось молодому аль‑Хаттабу пожить полной жизнью. Там ему всегда улыбались самые цветущие юноши и самые грациозные обезьяны кидали в него плоды, суля любовные утехи. Наяву его юноши и обезьяны, надо сказать, не слишком интересовали, а вот во сне – совсем иной кашемир.

 

Однажды ночью, когда светила полная луна, Хусейн аль‑Хаттаб уснул, как обычно, в собственной лавке, на груде шелка и перца, дабы незамедлительно очутиться по ту сторону человеческих дел и слов. Но на сей раз в мире его грез царила печаль. Юноши проливали слезы, обезьяны же прятались на крышах домов и угрюмо поглощали плоды изюмного дерева, которыми прежде охотно делились с гостем.

Аль‑Хаттаб в растерянности скитался по утратившим былой блеск сновидениям, не в силах уяснить, что случилось. Наконец пред ним явился Маруф аль‑Зулейка, сладчайший из юношей, и с ним была Зита, сладчайшая из обезьян. Оба обливались слезами, а обезьяна при этом еще и визжала, сообразно своей звериной природе. Не останавливая поток слез, Маруф аль‑Зулейка пришил к вороту Хусейна перламутровую пуговицу, а обезьяна Зита дала ему спелый гранат. «Когда печаль твоя станет безмерной, застегни эту пуговицу, но не следует делать это прежде времени», – напутствовал возлюбленного своего сновидца Маруф аль‑Зулейка. Зита же говорить не умела, поэтому, зачем нужен гранат, так и не выяснилось.

«Скажите мне, о возлюбленные мои существа, почему вы так печальны?» – вопрошал Хусейн, но не получил ответа. Слова его, как это часто бывает в сновидениях, превратились в хрустальные финики и укатились под заморский сундук из драгоценной сосновой древесины, который тоже зачем‑то приснился Хусейну – хотя, казалось бы, и без сундука проблем хватало.

Проснувшись в лавке, среди россыпей жемчуга и бастурмы, Хусейн аль‑Хаттаб обнаружил, что держит в руках спелый плод граната. Уразумев, что принес этот плод из своего сновидения, купец, будучи мужем расчетливым и, как сказали бы неверные, прижимистым, возрадовался выгоде, очистил плод и незамедлительно съел, а потом принялся в поте лица пересчитывать кунжутные зерна.

И все было хорошо у этого праведного и трудолюбивого мужа, пока не пришла ночь. Ибо когда солнце скрылось за горизонтом, Хусейн аль‑Хаттаб обнаружил, что не может уснуть. Поначалу он даже возрадовался, ибо вообразил, сколько кунжутных зерен сможет пересчитать за ночь, если не придется тратить время на отдых. Но сон не пришел к нему и на следующий день, и три, и десять, и сорок дней спустя.

 

Тогда Хусейн аль‑Хаттаб понял, что не уснет никогда, и опечалился, вспомнив возлюбленных юношу и обезьяну.

Он все еще находил в себе силы сидеть в лавке и вести торговлю, но больше не считал кунжутные зерна, словно бы прежние труды утратили свою сладостную сердцевину. По ночам Хусейн аль‑Хаттаб скитался по городу, смущая ночных сторожей слезными воплями: «Где ты, о возлюбленный мой Маруф аль‑Зулейка, где ты, о возлюбленная моя Зита?!» В такой нервозной обстановке сторожам было чрезвычайно трудно утверждать, будто в Багдаде все спокойно, но они старались, как могли.

Хусейн аль‑Хаттаб не испытывал усталости, но худел, бледнел и чах на глазах от тоски и любви к существам, которые, как утверждал ручной соседский дервиш, были всего лишь плодами его собственного воображения. Он утратил радость бытия и даже веру в Аллаха (хвала Ему во всяком положении), ибо рассудил, что благоразумное божество не стало бы насылать бессонницу на праведника, как бессовестный шайтан. Пожилые пери из отцовского гарема завели было обычай созывать в дом знахарей, но знахари лишь набивали карманы хозяйским имбирем да шафраном, никакого толку от их визитов не было. А ручной соседский дервиш лечить Хусейна аль‑Хаттаба отказался. Пробормотал что‑то невразумительное и залез на тутовое дерево – ну да что с них, дервишей, возьмешь…

 

Купец наш совсем уж изготовился помирать от лютой любовной тоски, бессонницы и наступившего в его жизни безбожия. Но, составляя в предсмертной агонии опись имущества, нашел в самом дальнем углу, среди тюков с заморской чурчхелой, старую одежду – ту самую, в которой видел свой самый последний сон.

И возрадовался Хусейн аль‑Хаттаб, и надел эту одежду, и застегнул перламутровую пуговицу на вороте, и тут же погрузился в глубокий сон. Приснилось ему, что бродит он по мерцающим улицам Алям‑аль‑Митталя и видит, как веселятся и пируют юноши, а резвые обезьяны игриво бросают с крыш переспелые фрукты – все как в прежние времена.

И возликовал Хусейн аль‑Хаттаб, и призвал к себе сладчайших Маруфа аль‑Зулейку и обезьяну Зиту, и возлег с ними на ложе, а после спросил: «Зачем, о возлюбленные мои существа, вы вложили мне в руки гранат, убивающий сон? Неужели хотели, чтобы в разлуке с вами я осознал, сколь иллюзорен и бесполезен мир, который мы полагаем реальностью? Или же полагали, будто в одиночестве я познаю силу истинной любви и все вещи, которыми я дорожил прежде, утратят для меня ценность? Или же вы решили, что, пресытившись бодрствованием, я пожелаю остаться с вами, в царстве сновидений, уяснив, что дневные и ночные заботы – суть одно и то же и следует выбирать то, что слаще? Что ж, о мои возлюбленные учителя, вы преуспели в своих начинаниях!»

«Да ничего такого мы не хотели, – сладко зевнул Маруф аль‑Зулейка. – Просто Зита дура, вот и дала тебе негодный волшебный плод, от которого ты захворал бессонницей. Да ты и сам виноват: вольно же тебе было глядеть такой дурацкий сон, в котором глупая обезьяна потчевала тебя отравой, а я не мог предупредить об опасности, только и сумел, что пуговицу какую‑то дурацкую к вороту твоему пришить. Тут и говорить не о чем: твой сон, сам и виноват!»

 

И, услышав такие речи, Хусейн аль‑Хаттаб уяснил, что нет смысла в событиях человеческой жизни, и захохотал, и проснулся от собственного смеха, и продолжал хохотать, пока наводил порядок в лавке, и даже пока шел в мечеть, хохотал. Потом, как рассказывают, он отправился в Мекку, а на обратном пути присоединился к компании каких‑то пляшущих дервишей, да и был таков.

 

ПОЧЕМУ ЛЮДИ ВСЕГДА СПЯТ

Бушменская сказка

 

Первым человеком на земле был заяц. Вторым человеком на земле был другой заяц. А третьим человеком была луна, но она жила не на земле, а в небе. Хотя некоторые старики говорят, что самым первым человеком на земле был Цагн. Он очень устал, когда рождался, и с тех пор крепко спал в своей хижине, поэтому про него никто ничего не знал. Зайцы взяли луну в жены и по очереди ходили на небо, гостить у своей жены. Но они не знали, как следует поступать мужу с женой, и спросить было не у кого. Про это знала черепаха, но она никогда никому не говорила правду. И еще знал Цагн, но он спал. Поэтому у зайцев и луны не было детей.

Другие люди тоже жили на земле, но никто не знал, что они люди. Все думали, что это звери без шерсти и когтей, и сами они не знали, как им следует называться. И никак не назывались. Зато эти люди знали, что нужно делать мужу с женой, и делали это целыми днями. У них родилось много детей, которые потом стали рыбами, обезьянами и другими животными. Старики говорят, эти люди специально родили себе столько детей, чтобы было на кого охотиться.

Однажды луна увидела с неба, как звери без шерсти и когтей поступают со своими женами. Она решила, что зайцы тоже сумеют так сделать, и очень обрадовалась. Но небо в те времена было высоко над землей, и луна не смогла разглядеть все как следует. Тогда она позвала своих мужей‑зайцев. Один из них тогда как раз гостил на небе, а второй оставался на земле. Луна сказала им: пойдите и посмотрите, как звери без шерсти и когтей поступают со своими женами. Кто потом сумеет сделать так же, тому я рожу много детей и разрешу превратить их во что угодно.

Заяц, который был на земле, обрадовался и побежал к людям. Он хотел быть первым и так спешил, что забыл, зачем туда отправился. Поэтому когда заяц пришел к людям, он все перепутал и сказал: «Возьмите меня в жены!» Люди обрадовались и взяли зайца в жены. Заяц родил им много детей, которые потом стали плодовыми деревьями.

Второй заяц, который гостил на небе, добирался на землю очень долго. По дороге он проголодался и стал есть траву. Он съел так много травы, что забыл свое имя. Мимо как раз шла черепаха, и заяц спросил у нее: «Черепаха, скажи, как меня зовут?» Черепаха решила обмануть зайца и сказала: «Тебя зовут Солнце!» Тогда заяц вернулся на небо, но не пошел к жене, а стал солнцем. С тех пор бывает светло днем, а не только ночью.

Луна очень долго ждала зайцев, но они не возвращались. Тогда она сама пошла на землю к животным без шерсти и когтей и сказала: «Возьмите меня в жены». Но у людей к тому времени было уже так много жен, что на всех не хватало еды и хижин, и они отказались. Тогда луна заплакала, и люди стали ее утешать. Они согласились поступить с ней, как с женой, но сказали, что луна и ее будущие дети должны жить у себя на небе, потому что на земле уже тесно. Луна согласилась, и тогда люди стали обходиться с ней, как с женой. За это луна разрешила им вслух называть себя людьми; раньше такое позволялось только зайцам и самой луне.

Потом луна вернулась на небо. У нее родились дети, некоторые превратились в звезды, а некоторые стали космонавтами. Дети захотели спуститься на землю, чтобы повидаться со своими отцами. И когда дети луны пришли к людям, начался такой гвалт, что Цагн проснулся в своей хижине, вышел на поляну и сказал: «Ну все, хватит! Развели бардак! Все идите спать!» С тех пор все люди, звери и луна спят и видят сны. Им снится, что они живут, как прежде, с женами и детьми. А если какой‑то человек вдруг проснется, он уходит из леса на цыпочках, чтобы не разбудить Цагна. Обычно такой человек отправляется на небо, где живет заяц, который стал солнцем. Но старики, которые видели больше снов, чем мы, говорят, что некоторые уходят еще дальше. Никто не знает куда.

 

ГОЛОДНЫЙ ШАМАН

Нганасанская сказка

 

Был старик. Жил один, своим чумом, от всех отдельно. Однажды зимой шибко голодный стал, говорит: промышлять надо. Ну, потом ушел он. Схватил лук, вышел из чума, стал по снегу ходить. Долго пешком ходил: оленей у него нет, собак нет. Целый день так ходил и одной‑то куропатки не добыл. Ничего не добыл. День какой‑то туманный стал. Говорит: зачем так жить? Лучше я себя убью. Потом снова по снегу ходил, в чум не возвращался. Измучился. Говорит: зачем себя убивать? И так помру. Или шаманом стану. Еще долго ходил, однако не помер. Шаманом стал. Развеселился, в чум пошел. Теперь, говорит, и без еды проживу. Надел нарядную парку, к людям пошел. Пришел, говорит: «Оу! Я голодный был, теперь стану ваши сны согудать,     [8]всегда сытый буду». Смеется. Люди его хотели прогнать, однако побоялись. Шибко страшно бывает шамана в тундру прогонять. Так и оставили старика.

Старик шаман у людей живет, их сны согудает, горя не знает. Кому куропатка приснится, а кому и олень. Сытно ему, хорошо. Иногда на снег ходит гулять, но уже не промышляет, не мучится. Толстый стал, все его уважают, боятся. Никто не перечит. Ночью люди спят, старик не спит, сны согудает. Людям ничего, кроме снега, больше не снится. Так и живут. Грустят. Но ничего, терпят.

Был там парень один, ему старик шаман шибко не нравился. Ему прежде часто девки снились, а теперь только приснится девка, а старик – хоп! – и согудал сон, нет больше девки. Зачем тогда парню спать, если девки не снятся? Парень думал: оу, надо старика убивать! Но тот шаман, как его убьешь? Шибко страшно шамана убивать бывает. Парень к старшим ходил, советовался. Те говорят: терпеть надо. Может, помучает вас и уйдет старик. Потом говорят: вы его днем кормите. Старик сытый станет, уснет, не тронет ваши сны.

Стали старика днем кормить. Ходят добычу промышлять, все старику несут. Куропаток несут, оленьи бедра несут, все жирное шаману отдают. Старик поест, но совсем не спит, только один глаз закрывает, другим глядит: не задремал ли кто? Сам сытый, лоснится, а сны все равно согудает. Шибко жадный старик попался. Парень тот ходит, мучается. Говорит: совсем плохо стало. Теперь днем жирной еды нет, а ночью девки не снятся, как тут быть? Надо, что ли, помирать, думает. Но не помирает, живет. Молодой парень‑то. Живет помаленьку. Ни о чем, кроме жадного шамана, думать не может.

Пришла ночь, парень спать лег. А старик тут как тут, думает: дай‑ка я его сон согудаю. Парень хороший, крепкий, такому целый олень присниться может или девка, оу, попирую! А парню тому в ту ночь вместо девок жадный старик приснился. Будто ходит тот по снегу вокруг чума, довольный такой, жиром лоснится. Тут‑то старик его сон и согудал. Получается, сам себя съел, вот как. Сам упал, помер. А потом куда‑то делся, как не было его. Ну, говорят, мертвый шаман может сам в тундру уйти, поэтому старика не шибко искали. Кому он нужен?

Парень потом сам шаманом сделался, говорят. Но дома жить не стал. Все хотел тех девок разыскать, которые ему снились. Думал, может, под землей теперь те девки. Или еще где. Везде ходил, на край воды ходил, вниз по воде ходил, под землю и на небо во сне ходил, но девок нигде не нашел. Видно, совсем съел девок тот жадный старик. Потом парень в тундру ушел, бубен с собой унес. Один там живет, чтобы никто его сны не ел.

 

АНДРИАМБАХУАКА И ЗАНАХАРИ       [9]

Мальгашская сказка

 

Я пришел сегодня, я рассказываю.

Жил, говорят, человек. Его звали Андриамбахуака, у него было много быков. Его отец после рождения сына превратился в фоссу и убежал в лес, а мать умерла и стала кинули.     [10]Старики рассказывают, что однажды она приходила к Андриамбахуаке за фасолью и семенами кукурузы. Тот дал ей немного; мать ушла и больше не возвращалась.     [11]С тех пор Андриамбахуака жил один, с рабами и слугами, пока Занахари не послал ему жену. Большая черепаха вышла из реки и превратилась в женщину невиданной красоты. Андриамбахуака привел ее к себе и был очень доволен.

Однажды к нему пришел человек и сказал: я твой шурин, брат твоей жены‑черепахи. Родные обрадовались встрече, и Андриамбахуака велел рабам убивать быков для пира. Каждое утро начиналось с того, что Андриамбахуака выходил во двор и кричал рабам: «Эй вы, убейте быков! Эй вы, убейте всех моих быков! Эй вы там, убейте всех моих и чужих быков в честь моего шурина, нехай подавится, зараза!» Рабы отвечали: «Ой‑ла, мы убиваем быков!»

На самом деле они не убивали быков. Андриамбахуака кормил гостя бананами и маниокой, а кричать было надо, чтобы соседи слышали и восхищались щедростью Андриамбахуаки. Такую он придумал хитрость.

Жене Андриамбахуаки надоело каждое утро слушать вопли про быков, и она сказала мужу: пусть мой брат уходит. Но ее брат не уходил, ему нравились бананы и маниока. Ему не хотелось возвращаться в реку и снова становиться черепахой. Тогда женщина сказала мужу: давай убьем моего брата. Они надели красивые ламбы и пошли за советом к мпсикиди.

– Человек обидел нас, отец. Разложи свои зерна, спроси, как нам быть?

Колдун разложил свои зерна и сказал:

– Если этот человек вас обидел, его надо убить, но я не стану передавать вам заклинания. Самому мало.

Муж и жена отправились домой. По дороге жена нечаянно превратилась в спелые плоды, но муж ничего не заметил. Он шел через лес, а плоды катились за ним и пели: «Андриамбахуака, Андриамбахуака, где твоя жена, где твоя жена?»

Андриамбахуака услышал песню, огляделся по сторонам и увидел, что жены нет рядом. Но он подумал, что она отправилась в гости к тетке, и продолжил свой путь. Тогда его жена превратилась в колючий куст. Куст цеплялся за одежду Андриамбахуаки и пел: «Андриамбахуака, Андриамбахуака, где твоя жена, где твоя жена?»

Андриамбахуака снова огляделся по сторонам и призадумался. Сперва он думал о своей пропавшей жене, но потом стал думать о других вещах. «Кто мы? – спрашивал он себя. – Куда идем, откуда пришли? И в чем смысл жизни?» Ответов на эти вопросы у него не было, и Андриамбахуака зашагал дальше.

По пути жена еще несколько раз являлась ему в виде разных растений и пела свою песню, но Андриамбахуака ее не узнавал. Тогда жена Андриамбахуаки снова превратилась в женщину. Андриамбахуака узнал ее, обрадовался и сказал:

– А я думал, ты пошла гостить к тетке.

– У меня нет никакой тетки, – сказала жена. А потом спела ему песню: – «Андриамбахуака, Андриамбахуака, где твоя жена, где твоя жена?»

Тогда Андриамбахуака понял, что его жена превращалась в плоды и растения.

В это время из леса вышли страшные звери, с запада пришел великан Итримумбе, с востока – огромное чудовище Бибиулу, из середины Зеленых Вод выполз огромный крокодил, а из пещер вышли кинули; они кричали: «Нас здесь десять тысяч! Нас здесь десять тысяч!»

Жена Андриамбахуаки сказала:

– Если мой отец андриана и моя мать андриана, пусть это дерево спрячет меня.

Ближайшее дерево тут же раскололось пополам, женщина вошла в него, и дерево снова стало целым, как ни в чем не бывало. Андриамбахуака остался один среди зверей и чудовищ. Тогда он взмолился Занахари:

– Помоги мне!

– Сначала убей черную курицу и сделай мне подношение! – возразил Занахари.

Андриамбахуака пошел в деревню за черной курицей, а звери и чудовища последовали за ним. Когда курица была убита, Занахари съел ее и сказал:

– Посмотри на меня: я стар, слаб и одет в рваные тряпки. Чем я могу тебе помочь?

Андриамбахуака огорчился и решил убить себя. Тогда Занахари сказал ему:

– Не нужно убивать себя здесь, возле человеческого жилья. Лучше заберись на высокую скалу и прыгни оттуда.

Андриамбахуака послушался Занахари и пошел к высокой скале. Звери и чудовища шли за ним следом. Андриамбахуака забрался на вершину скалы и прыгнул вниз. Звери и чудовища тоже прыгнули. Занахари подхватил человека и не дал ему упасть, а все звери и чудовища упали и разбились. А Занахари осторожно опустил Андриамбахуаку у подножия скалы.

– И что теперь? – спросил Андриамбахуака.

– Если бы ты не был героем мальгашской сказки, ты бы небось получил просветление, – проворчал Занахари. – А так – даже и не знаю.

Занахари улетел, а Андриамбахуака пошел домой. В его доме сидел брат жены и ел бананы и маниоку. Вскоре пришла жена Андриамбахуаки, она уже выбралась из дерева. Она сказала:

– Андриамбахуака, Андриамбахуака, у тебя сегодня был трудный день!

За всеми этими хлопотами муж и жена забыли, что собирались убить гостя. Они пошли спать, а утром Андриамбахуака снова вышел во двор и закричал рабам:

– Эй вы, убейте быков! Эй вы, убейте всех моих быков! Эй вы там, убейте всех моих и чужих быков в честь моего шурина!

Рабы отвечали:

– Ой‑ла, мы убиваем быков!

А жена Андриамбахуаки сидела в доме и думала: «Какая некрасивая, громкая песня! Лучше бы мой брат ушел отсюда». А ее брат сидел во дворе и думал: «Не хочу никуда отсюда уходить».

Так до сих пор и живут.

 

СКАЗКА О МАРФЕ‑СТАРИЦЕ И СЕМЕРЫХ СИМЕОНАХ       [12]

Русская заветная сказка

 

Сказывают, жила в Кемской волости одна баба по имени Марфа. Соседи промеж себя звали ее Марфой‑старицей – не за то, что стара была, а за то, что старцев она у себя всяко привечала, на ночлег зазывала, кормила‑поила да ночами напролет с ними поклоны била. Ну да она всех у себя привечала, не только старцев, такая уж была добрая баба.

Шли через ту деревню калики перехожие, семь братьев, семь Симеонов. Один кучерявый, второй костлявый, третий бородатый, четвертый пузатый, пятый усатый, шестой конопатый, а седьмой – мужик простой, с бестолковой головой. По дороге в лесу братья медведя поймали, играли с ним, пока не устали, но не убили, шкуру не содрали, а при себе оставили, чтобы, значит, потом еще поиграть. Такие уж были добрые люди эти Симеоны, все как один затейники.

 

Идут, медведя на цепи ведут. Приходят в деревню, спрашивают мужиков: где бы нам на ночлег устроиться? Мужики говорят: если хотите блинов, идите в избу к Меланье, она как раз печь затопила. Хотите пирогов, стучитесь к Авдотье, она тесто с утра месила. А хотите всю ночь поклоны бить, тогда к Марфе‑старице вам прямая дорога, такая уж она у нас добрая баба.

 

Семь Симеонов переглянулись, сказали мужикам: да, поклоны бить мы мастаки, пойдем к Марфе. И пошли прямо к ней на двор. Идут, медведя за собой ведут, медведь упирается, да ничего с братьями Симеонами поделать не может. Пришли. А у Марфы дом полная чаша, тут тебе и расстегаи с ватрушками, тут тебе и медовуха с квасом, на дворе цепной осетр икру мечет. Не зря, значит, все лето старалась, у барина в хоромах поклоны била. Уж барин‑то ее не обидел. Такой он был добрый человек.

 

Семеро Симеонов к Марфе постучались, на ночлег попросились. Ты, сказывают, большая мастерица поклоны бить, да и мы старцы не промах, хоть с виду и калики перехожие. Марфа засуетилась, братьев за стол сперва усадила, и медведя с ними. Чтобы, значит, не отощал да не рассвирепел. Давно у Марфы тайная думка была: а ну как бы научить медведя поклоны бить, то‑то вышла бы забава. А тут – вот он, медведь, калики перехожие сами привели.

 

Отужинав, пригласила Марфа Симеонов на полати, поклоны бить. Полночи поклоны били, братья уж уморились, а Марфа все угомониться не может. Ведите, говорит, вашего медведя, сейчас и его поклоны бить заставим. Привели со двора медведя. Медведь рычит, мордой мотает. Но Марфа быстро с ним управилась, стал и медведь поклоны бить. Братья Симеоны на Марфу дивились: что же за баба такая добрая и неутомимая, вот и медведь с нею поклоны бьет, а ей все мало.

 

С утра братья Симеоны уходить собрались, да Марфа их со двора не отпускает. С кем, говорит, я поклоны бить буду, если вы сейчас уйдете? Вы уж, просит, погостите подольше, и медведь ваш пусть погостит.

 

Так семеро Симеонов с медведем у Марфы и остались. День живут, другой живут, вот уж и зима на исходе. Ночи напролет поклоны бьют, а Марфе все мало. Усерднее надо поклоны бить, говорит. И все медведя в покои тащит. Пусть он, дескать, тоже поклоны бьет.

А к весне помер тот медведь. Братья Симеоны на такое дело поглядели и решили от Марфы сбежать. «Если уж медведь так поклоны бил, что помер, что же с нами станется от жизни такой?» – думают. Ну и сбежали, пока Марфа у кума в избе поклоны била. Та вернулась домой, глядь – ан нету гостей дорогих. Три дня плакала Марфа, на четвертый угомонилась. И то: сколько ж можно реветь?

 

А семеро братьев Симеонов с той поры только у святых отцов на ночлег останавливались, а потом и сами по скитам разошлись. Так их простая баба Марфа‑старица своими поклонами на путь истинный наставила, выходит.