Графа-герцога, и о решении, принятом Сантильяною

 

Министр, согласно своему распоряжению, был похоронен в женской обители,

без пышности и блеска, сопровождаемый нашими сетованиями. После похорон

графиня Оливарес приказала прочитать в нашем присутствии завещание,

которым все домочадцы остались довольны. Каждый получил дар в соответствии

с занимаемым им местом, и наименьшая доля составляла две тысячи эскудо.

Моя оказалась крупнее всех: граф-герцог завещал мне десять тысяч пистолей

в знак особого расположения, которое он ко мне питал. Он не позабыл о

богоугодных заведениях и установил ежегодные поминания в нескольких

монастырях.

Госпожа Оливарес отпустила всех слуг в Мадрид для получения завещанных

им сумм от дона Рамона Капориса, которому было приказано их выплатить, но

я не мог уехать вместе с ними: сильнейшая горячка, плод моей печали,

удержала меня в замке на семь-восемь дней. В течение всего этого времени

доминиканец не покидал меня. Я полюбился этому доброму монаху, и, заботясь

о спасении моей души, он спросил, когда заметил у меня признаки

выздоровления, что я собираюсь делать.

- Ничего не знаю, святой отец, - отвечал я ему. - Я еще не решил этого

в своей душе; в иные мгновения мне хочется удалиться в келейку и предаться

там покаянию.

- Драгоценные мгновения! - воскликнул доминиканец. - Сеньор де

Сантильяна, вы хорошо сделаете, если воспользуетесь ими. Как друг советую

вам, оставаясь мирянином, удалиться хотя бы в нашу мадридскую обитель,

стать благодетелем этого монастыря, передав ему все ваше состояние, и

умереть там в одежде св.Доминика. Есть немало людей, которые искупили свою

мирскую жизнь подобной кончиной.

При том умонастроении, в котором я тогда обретался, совет чернеца

нисколько меня не возмутил, и я почтительно отвечал, что постараюсь его

обдумать. Но когда я посоветовался об этом с Сипионом, явившимся ко мне

вслед за монахом, он восстал против этого намерения, называя его не иначе,

как причудами больного,

- Стыдитесь, сеньор де Сантильяна, - сказал он мне, - может ли такой

уход от мира прельщать вас? Разве вам замок Лириас не даст более приятного

уединения? Если и в прежние времена вы восторгались им, то тем более

оцените его прелесть теперь, когда находитесь в возрасте, более доступном

наслаждению красотами природы.

Сыну Косколины было не очень трудно переубедить меня.

- Друг мой, - сказал я, - ты восторжествовал над отцом-доминиканцем. Я

вижу, что мне, в самом деле, лучше будет вернуться в свой замок.

Останавливаюсь на этом решении. Мы отправимся в Лириас, как только я буду

в состоянии пуститься в путь.

Это случилось очень скоро, так как, избавившись от лихорадки, я в

короткий срок почувствовал себя достаточно сильным, чтобы осуществить свое

намерение. Мы с Сипионом направились в Мадрид. Вид этого города уже не

доставил мне такого удовольствия, как прежде. Зная, что почти все его

жители ненавидят память министра, о коем я хранил самое нежное

воспоминание, я не мог смотреть на Мадрид дружественным оком. И в самом

деле, я пробыл там не более пяти-шести дней, которые Сипион употребил на

приготовления к нашему отъезду в Лириас. Покамест он заботился о потребном

нам снаряжении, я пошел к Капорису, который выплатил мне завещанную сумму

в дублонах. Я посетил также сборщиков тех командорств, с которых получал

доходы, и сговорился с ними относительно уплаты денег; словом, привел в

порядок все свои дела.

Накануне нашего отъезда я спросил у сына Косколины, простился ли он с

доном Энрике.

- Да, - отвечал он, - нынче мы дружески с ним расстались. Все же он

выразил мне свое недовольство тем, что я его покидаю. Но если он и был

доволен мною, то я совсем не был доволен им. Недостаточно того, чтобы

слуга нравился господину: нужно еще, чтобы господин нравился слуге; иначе

они плохо уживутся друг с другом. Кроме того, дон Энрике представляет

теперь при дворе весьма жалкую фигуру; его там обливают величайшим

презрением; на улицах на него указывают пальцами и называют не иначе, как

сыном генуэзки. Судите сами, пристало ли честному малому служить у

опозоренного человека.

Наконец, в один прекрасный день мы на заре покинули Мадрид и выехали по

направлению к Куэнсе. Двигались мы в следующем порядке и со следующей

свитой. Мой наперсник и я сидели в дорожной карете, запряженной двумя

мулами, коими правил форейтор; непосредственно за нами следовали три

лошака, нагруженные нашими вещами и казной и ведомые двумя конюхами; а

шествие замыкали верхом на мулах два рослых лакея, нанятых Сипионом и

вооруженных до зубов. Конюхи тоже носили сабли, а у форейтора было два

добрых пистолета в седельных кобурах. Так как нас было семь человек, из

коих шестеро весьма решительных, то я весело пустился в путь, не опасаясь

за свое наследство. В деревнях, через которые мы проезжали, наши лошадки

гордо гремели бубенцами; крестьяне выбегали к дверям, чтобы посмотреть на

процессию, которая казалась им, по меньшей мере, выездом вельможи,

отправляющегося в свое вице-королевство.