Видение героем окружающего мира через призму еды

Принцип главного героя - судить о людях по угощению - переносится на его видение всего окружающего мира. Во всем и даже в самом себе взгляд Чичикова выделяет то, что напоминает ему что-то съедобное.

Сам себя разглядывая в зеркале, герой с удивлением видит вместо лица какую-то лепёшку. Его собственные глаза липнут, «как будто их кто-то вымазал медом». Чичиков спит на тюфяке, то «тоненьком, как лепёшка», то «убитом и плоском, как блин». Овал лица молоденькой дамы, встретившейся герою, «круглился, как свеженькое яичко». Да и выстраивая планы жениться, Чичиков представляет, какой из нее выйдет «лакомый кусочек». В окне деревенской избы он видит два лица: одно - «женское, жёлтое в чепце, узкое, длинное, как огурец», другое - «мужское, круглое, широкое, как молдаванские тыквы, называемые горлянками, из которых делают на Руси балалайки, двухструнные легкие балалайки, красу и потеху ухватливого двадцатилетнего парня, лихача и щёголя…». Жена Собакевича несется вперед, «как плавный гусь». Пряники похожи на мыло. «Сапоги всмятку».

  Этих сравнений становится все больше, они начинают раздаваться вширь: брюхо мужика Миняя походит на «исполинский самовар, в котором варится сбитень для всего прозябнувшего рынка», а экипаж приехавшей в губернский город помещицы Коробочки видится, как «толстощекий выпуклый арбуз, поставленный на колеса. Щеки этого арбуза, то есть дверцы, носившие следы жёлтой краски, затворялись очень плохо по причине плохого состояния ручек и замков, кое-как связанных верёвками. Арбуз был наполнен ситцевыми подушками в виде кисетов, валиков и просто подушек, напичкан мешками с хлебами, калачами, скородумками и крендельками из заварного теста. Пирог-курник и пирог-рассольник выглядывали даже наверх».

Если в этом мире главное, то, что всегда на первом месте, - это еда, а люди и предметы видятся через призму съестного, становятся понятны масштабы такого мира. Таким образом, многочисленные «съедобные» сравнения заслоняют душевное в человеке, заменяют его животным.

Главный герой поэмы не единственный, для кого еда является мерой оценки человеческих качеств.

В трактире, куда Чичиков заехал пообедать и, по своему обыкновению, разузнать о помещиках, старуха использует чичиковский способ определения людей по еде:

«Манилов будет повеликатней Собакевича: велит тотчас сварить курицу, спросит и телятинки; коли есть баранья печёнка, то и бараньей печёнки спросит, и всего только что попробует, а Собакевич одного чего-нибудь спросит, да уж зато всё съест, даже и подбавки потребует за ту же цену».

Этот эпизод интересен тем, что старуха обращается с подобной речью именно к Чичикову, словно сразу почувствовала в нем единомышленника, человека, смотрящего на других сквозь призму чревоугодия.

Так же изображаются в поэме помещики. Для Собакевича еда - мерило человеческих качеств, он делит людей на столичных и провинциальных жителей в зависимости от того, как они питаются:

«Это не те фрикасе, что делаются на барских кухнях из баранины, какая суток по четыре на рынке валяется! Это все выдумали доктора немцы, да французы, я бы их перевешал за это! Выдумали диету, лечить голодом! Что у них немецкая жидкостная натура, так они воображают, что и с русским желудком сладят! … Толкуют: просвещенье, просвещенье, а это просвещенье - фук! Сказал бы и другое слово, да вот только за столом неприлично. У меня не так. У меня, когда свинина – всю свинью давай на стол, баранина - всего барана тащи, гусь - всего гуся! Лучше я съем двух блюд, да съем в меру, как душа требует».

А рассуждения Плюшкина вообще граничат с абсурдом:

«Хорошего общества человека хоть где узнаешь: он и не ест, а сыт; а как эдакой какой-нибудь воришка, да его сколько не корми…».

И как же тут не согласиться с Собакевичем, что в провинции другой масштаб: то, что мелковато в столице, здесь разрастается до размеров необычайных. Действительно, до размеров необычайных разрастается пошлость, душевная пустота и убогость героев.

Квинтэссенцией «философии чревоугодия» в поэме является авторское отступление в 4 главе, которое посвящено рассуждениям о желудках разного рода людей:

«Автор должен признаться, что весьма завидует аппетиту и желудку такого рода людей. Для него решительно ничего не значат все господа большой руки, живущие в Петербурге и Москве, проводящие время в обдумывании, что бы такое поесть завтра и какой бы обед сочинить на послезавтра, и принимающиеся за этот обед не иначе, как отправивши прежде в рот пилюлю; глотающие устриц, морских пауков и прочих чуд, а потом отправляющихся в Карлсбад или на Кавказ. Нет, эти господа средней руки, что на одной станции потребуют ветчины, на другой поросёнка, на третьей ломоть осетра или какую-нибудь запеканку, колбасу с луком и потом как ни в чём не бывало садятся за стол в какое хочешь время, и стерляжья уха с налимами и молоками шипит и ворчит у них меж зубами, заедаемая расстегаем или кулебякой с сомовьим плёсом, так что вчуже пронимает аппетит,- вот эти господа, точно, пользуются завидным даянием неба! Не один господин большой руки пожертвовал бы сию же минуту половину душ крестьян и наполовину имений, заложенных и незаложенных, со всеми улучшениями на иностранную и русскую ногу, с тем только, чтобы иметь такой желудок, какой имеет господин средней руки; но то беда, что ни за какие деньги, ниже имения, с улучшениями и без улучшений, нельзя приобресть такого желудка, какой бывает у господина средней руки».

С горькой сатирической усмешкой автор замечает, что истинным мерилом человеческой личности для его героев, к сожалению, являются не качества души, а качества желудка.

Заключительные страницы первого тома поэмы содержат кульминационный в изображении еды эпизод. Яркими красками автор рисует сцену разгула чревоугодия чиновников:

«появилась на столе белуга, осетры, сёмга, икра свежепросольная, селёдки, севрюжки, сыры, копчёные языки и балыки, - это все было со стороны рыбного ряда. Потом появились прибавления с хозяйской стороны, изделия кухни: пирог с головизною, куда вошли хрящ и щёки девятипудового осетра, другой пирог с груздями, пряженцы, маслянцы, взваренцы».

«Гости, выпивши по рюмке водки тёмного оливкового цвета, какой бывает только на сибирских прозрачных камнях, из которых режут на Руси печати, приступили со всех сторон с вилками к столу и стали обнаруживать, как говорится, каждый свой характер и склонности, налегая кто на икру, кто на сёмгу, кто на сыр.».

Слова чиновников перемешиваются с едой. Непонятно, они говорят, заедая, или едят, приговаривая, «заедая дельное слово рыбой или говядиной, обмакнутой нещадным образом в горчицу». Если в начале поэмы описание еды вызывает ироничную усмешку, то в финале - отвращение. Насыщающиеся герои мерзки, и особенно жутко становится оттого, что эти «свиные рыла» имеют право казнить и миловать, покупать и продавать крестьян, которые в большей мере достойны называться людьми, чем эти чревоугодники.

Частое обращение Гоголя к образам еды не случайно. Как и у Франсуа Рабле, они несут огромную смысловую нагрузку. Вместе с портретами, историями жизни, описанием усадеб, домов, интерьеров, особенностями речи и поведения образы еды отражают черты характеров героев. «Съедобные» детали служат созданию образов, а через них – пониманию идеи произведения.

Для автора поэмы еда, заполняющая не только желудки героев, но и всё окружающее их пространство, является средством изображения душевной пустоты персонажей, которые заняты только удовлетворением своих физических потребностей. И поэтому они достойны называться «мёртвыми душами» в гораздо большей степени, нежели те, кого они покупают и продают.