Значение детского и подросткового периода в ранней стимуляции творческих дарований

 

Любопытство, любознательность, исследовательский инстинкт, обучаемость – явления в высшей степени возрастные.

Обучаемость как типично возрастное явление – необычайно быстрый рост накапливаемого знания в детско‑подростковом возрасте – создана грандиозными силами естественного отбора. О том, какими изумительными способностями обладает именно маленький ребенок, хорошо известно, причем, конечно, это относится не только к усвоению речи, но и ко многим другим особенностям.

Уделяя в дальнейшем очень много внимания наследственным механизмам гениальности, мы, забегая вперед, должны сразу подчеркнуть, что, к сожалению, ранне‑детский, детский и подростковый периоды большинства тех, кто впоследствии стал признанным гением, остаются малоосвещенными, а иногда попросту неизвестными. Но там, где этот период освещен, неизменно оказывалось, что этот именно возраст проходил в условиях, исключительно благоприятных для развития данного гения. Речь идет в гораздо большей мере об интеллектуальной, нежели об экономической обстановке.

Например, мальчуганом М. Фарадей за грошовую плату служил сначала в типографии, а затем в книжной лавке, но и там, и тут все свободное время он читал, и читал так, что случайно зашедший в книжную лавку Г. Дэви был поражен его знаниями и начитанностью. Дэви взял мальчика к себе в лабораторию…

Пожалуй, инфантильность, рассеянность, которые характерны для больших ученых, обусловлены именно сохранением детской интенсивности любопытства ко всему тому, что их интересует. Но часто – и только к этому. Потомок пастырской семьи Л. Эйлер, занимаясь в базельской гимназии, где вообще не преподавали ни арифметики, ни какой‑либо математики, начал брать уроки у пораженного его сметливостью математика‑любителя И. Буркхарда (ученика Якоба Бернулли), а затем, поступив в университет, попал в поле зрения Иоганна Бернулли, про которого говорили, что после смерти Лейбница и после того как Ньютон состарился, он остался крупнейшим математиком мира.

«В течение столетия неслыханный взрыв математических гениев из одного единственного маленького города определил направление европейской науки. Именно общее происхождение гениальных носителей гениальности придает этому движению нечто необычайно законченное и мощное. Потому что этот весь клан Бернулли и Эйлера, который объединяют Германн и Фус, взаимно поддерживает, подкрепляет, служит тому же великому делу – ведущей науке своего времени» (Spiess О., 1920).

О династии Бернулли и Эйлере мы еще будем говорить в дальнейшем… А сейчас лишь заметим, что, разумеется, такого рода социальную преемственность, налагающуюся на несомненную наследственную гениальность, редко удается проследить, однако если гений реализовался, то мы почти наверняка можем сказать, что так или иначе с детства его окружала среда, оптимально благоприятствовавшая развитию его гения. Впрочем, отчасти еще и потому, что гений все же сумел ее выбрать, найти, создать, как, например, Василий Петрович и Сергей Петрович Боткины, вышедшие из окружения, озабоченного, главным образом, проблемами наживы, но оттолкнувшиеся от этой среды в сферу высшей идейности.

Если гений Шопена дал миру то, что мы и по сей день слушаем с замиранием сердца, то не только потому, что его мать была прекрасной пианисткой, но и потому, что он не мог слушать ее игру без слез. Назовем это явление избирательной сверхвосприимчивостью, но именно она‑то и погрузила великого Шопена с младенчества в мир звуков.

Необычайно талантливый, деловитый, работоспособный Василий Суворов, видя, что его сын мал и хил, решает, что военная служба для него не годится и не зачисляет маленького Сашу с пеленок в армию, как тогда было принято, чтобы сразу начала «работать» требуемая Уставом Петра I выслуга лет. Но своими застольными рассказами он настолько воодушевил сына любовью к военному делу, что тот начинает поглощать все книги о войне из большой библиотеки отца. Случайно заговоривший с ним «арап Петра Великого» Абрам Ганнибал убеждается в столь глубоких знаниях мальчика, что уговаривает отца дать возможность сыну стать военным, несмотря на уже упущенные 13 лет фиктивной «стажировки». К счастью, в этом случае мы твердо знаем, что мы обязаны именно А. Ганнибалу в какой‑то мере появлением не только А.С. Пушкина, но и другого гения – А. Суворова. Однако сколько таких обстоятельств от нас скрыто?

Однако, поскольку у огромного большинства даже наследственно одаренных детей детство проходит в условиях, не оптимальных для развития индивидуальных дарований, то человечество на этом теряет огромное количество потенциальных гениев, так и не развившихся из‑за несоответствия социальной среды их дарованиям.

Но даже если оптимум развития был создан, если воспитание, самовоспитание или внутренний зов привели родившегося талантливого человека в юности или в молодости не только к максимальному развитию индивидуального дарования, но даже и к выработке соответствующих ему ценностных критериев, то дальше чаще всего возникает чудовищный барьер невозможности реализации, о котором резко писал один из эпохальных изобретателей, Рудольф Дизель, которому, кстати, самому редкостно повезло. Немец, родившийся в Париже у матери, преподававшей английский язык, он с детства как родными владел тремя языками, был необычайно хорош собой и очень рано был почти усыновлен семьей талантливого профессора.

Вот воспоминания А.А. Брусилова (1921), великого русского полководца. Он рано осиротел, и воспитанием его занимались дядя и тетка, которые не жалели средств, чтобы воспитывать племянников. «Вначале их главное внимание было обращено на обучение нас иностранным языкам. Последним из наших гувернеров был Бекман, который имел громадное влияние на нас. Это был человек с хорошим образованием, кончивший университет. Бекман отлично знал французский, немецкий и английский языки… Но самым ярким впечатлением моей юности были, несомненно, рассказы о героях Кавказских войн. Многие из них в то время еще жили и бывали в доме моих родных. Видел я там по воскресеньям разных видных писателей: Григоровича, Достоевского и многих других корифеев литературы и науки, которые не могли не запечатлеться в моей душе. Учился я странно – те науки, которые мне нравились, я изучал очень быстро и хорошо, некоторые же, которые были мне чужды, я изучал неохотно и только‑только подучивал, чтобы перейти в следующий класс: самолюбие не позволяло застрять на второй год. И когда в пятом классе я экзамена не выдержал и должен был остаться на второй год, я предпочел взять годовой отпуск и уехал на Кавказ к дяде и тете. Вернувшись в корпус через год, я минул шестой класс, выдержал экзамен прямо в специальный класс и мне удалось в него поступить. В специальных классах было гораздо интереснее. Там преподавались военные науки, к которым я имел большую склонность».

Замечено некоторыми исследователями, что первенец в семье, как правило, достигает значительно большего, чем последующие дети. Отчасти – в силу получения более высокого уровня образования, отчасти из‑за большего внимания и «спроса» со стороны родителей, отчасти из‑за большего чувства ответственности. Но первенец генетически никаких преимуществ перед своими братьями и сестрами не имеет – следовательно, все дело в воспитательных и средовых факторах.

В своей автобиографии Д.С. Милль подробно останавливается на том, что до 16 лет у него был единственный учитель – его отец. Он мало общался с другими детьми, и единственным его развлечением были прогулки с отцом. Отец начал учить его греческому в три года. Милль не считает себя сколько‑нибудь одаренным и относит все, что он смог сделать, за счет раннего отцовского обучения. В отсутствии дарования у Милля мы, естественно, усомнимся, но в громадном значении стимула со стороны отца сомневаться не приходится.

Ранне‑детские и подростковые впечатления, которые мы назовем импрессингами, можно проиллюстрировать эпизодом из воспоминаний В.В. Маяковского: «Священник на экзамене спросил, что такое «око». Я ответил «три фунта» (так по‑грузински). Мне объяснили любезные экзаменаторы, что «око» – это глаз по‑древнему, церковно‑славянскому. Из‑за этого чуть‑чуть не провалился. Поэтому возненавидел сразу все древнее, все церковное и все славянское. Возможно, что отсюда пошли и мой футуризм, и мой атеизм, и мой интернационализм».

Н. Винер (1956) пишет о себе: «В моем развитии были, однако, некоторые факторы, способствовавшие успеху в целом и успеху интеллектуальному, в частности. Независимость моего отца отражалась как в моей природе, так и в навыках. Его сила не состояла лишь в высоком уровне интеллектуальных способностей, но и в желании подкрепить эту способность тяжелой, непрерывной работой. Я видел, как отец довел себя до изнеможения геркулесовым подвигом перевода двадцати четырех томов Толстого за два года. Того, что отец ожидал от себя, он ожидал и от меня, и я не знаю времени, когда я готов был бы успокоиться на прошлых достижениях… Я был одарен действительно ранней зрелостью и ненасытным любопытством, которое меня в очень раннем возрасте привело к напряженному чтению. Таким образом, вопрос о том, что же со мной делать, стал безотлагательным. Я лично видел немало способных умов, ничего не достигших, потому что легкость усвоения защищала их от дисциплины обычной школы, и они ничего не получили взамен нее. Именно эту дисциплину и настойчивую тренировку мне дал отец, может быть в избыточных количествах. Я выучил алгебру и геометрию так рано, что они стали частью моей личности. Мой латинский, греческий, немецкий, английский стали библиотекой, отпечатанной в памяти. Где бы я ни был, я могу большую часть этого использовать сразу. Эти крупные преимущества я приобрел в возрасте, когда большинство мальчиков учат тривиальное. Таким образом, моя энергия была освобождена позже для более серьезной работы в то время, как другие учили только азбуку своих профессий».

Как установил Р. Линн (Lynn R., 1972), способность к длительной работе и успехам в высшей школе зависит главным образом от индивидуального уровня целеустремленности и темпов накопления тормозящих факторов. Эти оба компонента удовлетворительно измеряются личным опросником – модели и показатели теста хорошо совпадают с отметками студентов. Значение семейных традиций подтвердилось в работе Ф. Стродбека (Strodtbeck F., 1958). Было изучено много даровитых мальчиков итальянского и еврейского происхождения, и оказалось, что в еврейских семьях гораздо больше ценят высокие успехи в школах и колледжах, гораздо больше следят за ними, чем это принято в итальянских семьях, что очень сильно и отражается на результатах.

По поводу роли ранне‑детских впечатлений, по поводу детских садов, процитируем М. Шагинян: «Я помню старые «фребелевские» сады и первые приготовительные классы (часто их было два в пансионе – «первый» и «второй») задолго до Октябрьской революции. Там была система обучения в играх, в игрушках, в линованных густо (две горизонтали, пересекаемые сеткой косых диагоналей) тетрадках, в подборе цветных карандашей, не всегда, может быть, соблюдавшаяся сознательно. Система эта состояла в том, что дети готовили руку, когда выводили свои палочки – к будущему каллиграфическому письму, готовили глаза к будущему выбору красок, готовили свое восприятие к симметрии, к пониманию, что она такое; готовились игрою в лото, в кубики, в мяч к знанию флоры, фауны, первых форм геометрии, чувству дистанции. А возраст был четыре‑пять лет. И с этих же пор ставилось горло, обучался слух – пением, музыкой. И, чтобы не забыть главное, – в прошлом именно тогда закладывалось и знание иностранного языка, по преимуществу немецкого… Наши детские сады, если смотреть исторически (когда, почему, для чего) в первые, ранние годы были остро нужны, потому что отец и мать работали, и не с кем было оставить детей… Важным действующим лицом в детских садах той поры была «нянечка». И я вспомнила, что первые «фребелички», руководительницы детских садов были с университетским образованием».

Януш Корчак: «Только безграничное невежество и поверхностность взгляда могут позволить не доглядеть, что младенец представляет собой некую строго определенную индивидуальность, складывающуюся из врожденного темперамента, силы интеллекта, самочувствия и жизненного опыта».

Когда совершенно несхожие друг с другом исследователи, отделенные столетием, приходят к сходным выводам, это в известной мере гарантирует истинность этих выводов. Сопоставим высказывания А. Эйнштейна и Т. Бакли (Buckley Th., 1858).

А. Эйнштейн: «Умственные унижения и угнетение со стороны невежественных и эгоистичных учителей производят в юной душе опустошения, которые нельзя загладить и которые оказывают роковое влияние в зрелом возрасте… В сущности, почти чудо, что современные методы обучения еще не совсем удушили святую любознательность; это нежное растение требует, наряду с поощрением, прежде всего свободы – без нее оно неизбежно погибает».

Столетием раньше Бакли, рассмотрев детско‑подростковые биографии двадцати девяти замечательных людей, резюмировал: «Великий урок, извлекаемый из изучения биографий подростков, это обучаемость молодежи, ее готовность воспринимать хорошие и плохие впечатления, и необходимость таких впечатлений, которые не позволят природе выразиться в непродуктивном роскошестве, но и не сведут итоги восприятия к банальным условностям и накоплению догматичных, а не интеллектуальных знаний».

Для нас в этой старой книге ценно то, что приведенные в ней биографии подтверждают: у всех героев повествования, впоследствии ставших знаменитыми, были родители, которые оптимизировали развитие, и это сочеталось с врожденным дарованием. Перелистаем книгу Т. Бакли…

Пико делла Мирандола (1463–1494) был сыном князя Мирандолы, с раннего детства обучался превосходными педагогами. Отличаясь «фотографической» слуховой памятью, он мог безошибочно повторить однажды услышанную поэму.

Петрарка (1304–1374), сын нотариуса, сопровождавший отца во время изгнания папы Климента V в Авиньон, очень рано попал в среду образованнейших людей своей эпохи – Иоанна Флорентийского, епископов Джулиано и Джованни Колонна.

Джотто (1266–1337), удивительно живого и понятливого ребенка, уже в десятилетнем возрасте прекрасного рисовальщика, взял к себе в ученики Чимабуэ – у мальчика был поразительно верный глаз.

Микеланджело (1475–1564), сын подесты замка Капрази в Тоскане (впоследствии Микеланджело утверждал, что он происходит от графов Каносса), с раннего детства занимаясь рисованием, рано стал другом Граначчи и Гирландайо, а затем попал под покровительство Лоренцо Великолепного, сразу оценившего его талант.

Рафаэль (1483–1520) был пятым художником в своей семье, очень рано стал учеником Перуджино и товарищем Пинтуриккио.

Эразм Роттердамский (1469–1536) с четырех лет пел в Утрехтском соборе и учился в школе, причем он очень рано выучил наизусть все произведения Горация и Теренция.

Томас Mop (1478–1535), сын известного судьи сэра Джона Мора, рано получил прекрасное образование и попал в штат кардинала Мортона, где уже к 16‑ти годам прослыл величайшим умницей Англии.

Френсис Бэкон (1561–1626) получил блестящее образование и еще ребенком своим остроумием и находчивостью так понравился королеве Елизавете, что она ему «авансом», в шутку, присвоила титул – «мой маленький лорд‑хранитель». Он и впрямь стал лордом‑канцлером, но при короле Якове I.

Ньютон (1643–1727) с детства изобретал и мастерил всякие механизмы.

Галилея (1564–1642) рано начал обучать всему известному его отец, и переход к наблюдению над маятником не был скачком, а лишь естественным продолжением детско‑юношеских увлечений.

Блез Паскаль (1623–1662) в 9 лет совершенно самостоятельно доказал значительную часть геометрических теорем, так как от него прятали учебник в страхе перед столь ранним развитием. Однако уже в 16 лет Паскаль стал автором исследования о конических сечениях.

Кристофер Рен (1632–1723), английский архитектор, математик и астроном, был сыном Виндзорского декана, в 13 лет изобрел несколько астрономических инструментов, в 14 лет творчески увлекся математикой, в 15 лет стал бакалавром, в 21 – магистром искусств, в 25 – профессором астрономии. Он стал величайшим архитектором Англии, в частности, заново построил сгоревший собор Святого Павла.

Гуго Гроций (1583–1645), создатель теории естественного права, был сыном священника Лейденского университета и уже к 9 годам написал множество латинских стихов.

Будущий великий историк Бартольд Георг Нибур (1776–1831), сын выдающегося путешественника Карстена Нибура, с самых ранних лет обучался отцом географии, истории, английскому и французскому языку, которыми он свободно владел к 8 годам. У него оказалась настолько натренированной память, что в семилетием возрасте, прослушав вечером читаемого вслух шекспировского Макбета, он утром дал полное письменное изложение его, не пропустив ни одного эпизода. К 30 годам он знал 20 языков.

Уильям Хогарт (1697–1764) с раннего детства полюбил рисование, стал рано помощником серебряных дел мастера, но не скоро нашел свое призвание – карикатуру.

Томас Лоуренс (1769–1830), сын прогорающего хозяина гостиницы, рано проявил изумительную память, к десяти годам стал поразительным рисовальщиком, а в 17 лет прославился как выдающийся портретист.

Томас Чаттертон (1752–1770) в 12 лет быстро заучил наизусть весь сборник стихов англосаксонских поэтов, неутомимо читал, проявлял совершенно универсальный интерес к литературе и необычайную горделивость. Голодая в Лондоне, покончил с собой в 18 лет, оставив замечательные стихи.

Вальтер Скотт (1771–1832) был сыном выдающегося эдинбургского юриста, очень рано получил блестящее образование.

Примеры можно продолжать и помимо труда Т. Бакли.

Максвелл (1831–1879) маленьким ребенком забавлял своих родителей тем, что постоянно просил объяснять ему действие всякого прибора, попадавшегося ему на глаза внутри и вне дома.

Американский исследователь Дж. Д. Паттерсон однажды шутливо заметил: «Чтобы стать крупным изобретателем, предпочтительнее всего быть сыном священника». Из восемнадцати крупнейших изобретателей США, которым Паттерсон посвятил свою работу, шесть происходили из семей священнослужителей… Кстати, почти все они выделились своими талантами до тридцатилетнего возраста. Следовательно, бальзаковский Гобсек прав, когда говорит, что только до тридцати лет честность и талант могут служить верными залогами… Но пасторские семьи Америки – это отнюдь не только одно «благочестие». Это и довольно высокий интеллектуальный уровень (обязательное высшее образование главы семьи), это внимание к умственному развитию детей, это скромная жизнь, но почти обязательное широкое гуманитарное образование.

Генри Форд (1863–1947) начал работать в часовой мастерской таким малышом, что хозяин отвел ему самое укромное местечко, по‑видимому, не желая, чтобы клиенты узнали, какой маленький мальчуган колдует над их часами. Как замечает один исследователь, «не случайно человек, которому суждено было пересадить человечество на автомобильные колеса, начал над колесиками трудиться с раннего детства».

Бесчисленные аналогичные примеры показывают, что с какой бы частотой ни рождались потенциальные гении, их развитие и реализация будут в огромной мере определяться социальными факторами – условиями развития и реализации.

Но нетрудно видеть, что все рано выделившиеся своими выдающимися талантами юноши либо воспитывались в обстановке, чрезвычайно стимулировавшей развитие и реализацию их таланта, либо сумели такую обстановку создать благодаря упорству.

Последнее утверждение прекрасно можно проиллюстрировать историей жизни Марии Склодовской‑Ктори. Когда она одинокой жила в Париже, втаскивая уголь для печки на шестой этаж, когда в ее комнате нередко ночью замерзала вода, а ей самой приходилось голодать, она сказала: «Никому из нас не легко жить, но мы должны сохранять упорство, и, главное, верить в себя. Нужно верить, что ты чем‑то даровит и что тебе чего‑то надо добиться любой ценой».

Склодовская долго была безработной, покуда однажды профессор Липпман не заметил, что она быстро и умело обращается с лабораторным оборудованием и проявляет большую экспериментаторскую сметку – и он пристроил ее работать в свою лабораторию. Надо отметить, что Мария Склодовская еще девочкой работала сначала препаратором, а затем лаборантом у своего отца, преподавателя физики в средней школе, который при ней и с ее помощью репетировал уроки и проводил опыты.