Гуйцзе прячется в доме Симэня.

 

       Бледнеет румянец - мне в зеркало страшно взглянуть!

       Рукой подперев подбородок сижу... Не уснуть.

       На талии сохлой ажурный повис поясок,

       И слезы сверкают, сбегая с увянувших щек.

       В тоске негодую, что так равнодушен мой друг.

       В сметении сердце, и нет избавленья от мук.

       Дождусь ли когда ветерком благодатным пахнет,

       Любимый в покои мои, как бывало, впорхнет?..

 

Итак, узнав, что Симэнь с узелком¹ остался у Пинъэр, ревнивая Цзиньлянь глаз не сомкнула всю ночь. На другой же день утром, когда Симэнь отбыл в управу, а Пинъэр причесывалась у себя в спальне, Цзиньлянь пошла прямо в дальние покои.

– Знала бы ты, сестрица, – обратилась она к Юэнян, – какие сплетни про тебя пускает Ли Пинъэр! Ты, говорит, хозяйку из себя строишь, зазнаешься, когда у других день рожденья, ты лезешь распоряжаться. Муж, говорит, пьяный ко мне пошел в мое отсутствие, а она – это ты-то, сестрица, – ее перед всеми конфузишь, стыдишь ни за что ни про что. Она, говорит, меня из себя вывела. Я, говорит, мужу велела из моей спальни уйти, а он, говорит, опять все-таки ко мне пришел. Они всю ночь напролет прошушукались. Он ей целиком, со всеми потрохами, отдался.

Так и вспыхнула разгневанная Юэнян.

– Вот вы вчера тут были, – говорила она, обращаясь к старшей невестке У и Мэн Юйлоу. – Скажите, что я о ней такого говорила? Слуга принес фонарь, я только и спросила: почему, мол, батюшка не пришел? А он мне: к матушке Шестой², говорит, пошел. Нет, говорю, у человека никакого понятия и приличия. Сестрица Вторая³ рождение справляет, а он даже прийти не хочет. Ну чем, скажите, я ее задела, а? С чего она взяла, будто я хозяйку из себя строю, зазнаюсь, я такая, я сякая?! А я еще порядочной женщиной ее считала. Правду говорят, внешний вид обманчив. В душу не залезешь. Как есть шип в цветах, колючка в теле. Представляю себе, что она наедине с мужем наговаривает! Так вот почему она так всполошилась, к себе побежала. Дурная голова! Неужели думаешь, дрогнет мое сердце, если ты захватишь мужа, а? Да берите его себе совсем! Пожалуйста! Вам ведь в одиночестве жить не под силу! А как же я терпела, когда в дом пришла! Он, насильник, тогда мне на глаза совсем не показывался.

– Полно, сударыня! – успокаивала ее супруга У Старшего. – Не забывайте, у нее наследник! Так исстари повелось: у кого власть, тому все дозволено. А вы – хозяйка дома, что лохань помойная. Все надобно терпеть.

– А я с ней все-таки как-нибудь поговорю, – не унималась Юэнян. – Хозяйку, видите ли, строю, зазнаюсь! Узнаю, откуда она это взяла.

– Уж простите ее, сестрица! – твердила перехватившая в своих наветах через край Цзиньлянь. – Говорят, благородный ничтожного за промахи не осуждает. Кто не без греха! Она там мужу наговаривает, а мы страдай! Я вот через стенку от нее живу. А будь такой же как она, мне б и с места не сойти. Это она из-за сына храбрится. Вот погодите, говорит, сын подрастет, всем воздаст по заслугам. Такого не слыхали? Всем нам с голоду помирать!

– Не может быть, чтобы она такое говорила, – не поверила госпожа У.

Юэнян ничего не сказала.

Когда начинает сгущаться мгла, ищут свечу или лучину. Дочь Симэня жила в большой дружбе с Ли Пинъэр. Бывало, не окажется у нее ниток или шелку на туфельки, Пинъэр дает ей и лучшего шелку и атласу, то подарит два или три платка, а то и серебра сунет незаметно, чтобы никто не видал. И вот, услыхав такой разговор, она решила довести его до сведения Пинъэр.

Приближался праздник Дуаньу, то бишь день дракона⁴, и Пинъэр была занята работой. Она шила ребенку бархатные амулеты, мастерила из шелка миниатюрные кулечки, напоминавшие формой цзунцзы⁵, и плела из полыни тигрят для отпугивания злых духов, когда к ней в комнату вошла падчерица. Пинъэр усадила ее рядом и велела Инчунь подать чай.

– Вас давеча на чай приглашала, что ж вы не пришли? – спросила падчерица.

– Я батюшку проводила, – отвечала Пинъэр, – и, пока прохладно, села вот сыну кое-что к празднику смастерить.

– Мне с вами поговорить надо бы, – начала падчерица. – Не подумайте, что я сплетни пришла плести. Скажите, вы говорили, что матушка Старшая, дескать, хозяйку из себя строит, а? Может, вы с матушкой Пятой ссорились? А то она у матушки Старшей на все лады вас судила да рядила. Матушка Старшая собирается с вами объясняться. Только не говорите, что я сказала, а то и мне достанется. А вы, матушка, с мыслями соберитесь, подумайте, как ей ответить.

Не услышь такого Пинъэр, все бы шло своим чередом, а тут у нее даже иголка выпала, руки опустились. Долго она была не в силах слова вымолвить.

– Дочка! – наконец со слезами на глазах заговорила Пинъэр. – Ни слова лишнего я не говорила. Вчера только я услыхала от слуги, что батюшка ко мне направился, я к себе поспешила и стала уговаривать его пойти к матушке Старшей, только и всего. Матушка Старшая так обо мне заботится! Да как я буду отзываться дурно о человеке, когда он делает мне столько добра! Но кому же, хотела бы я знать, я такое говорила?! Зачем зря клеветать!

– А матушка Пятая как услыхала, что Старшая собирается с вами объясняться, так вся и вспыхнула, – объясняла падчерица. – По-моему, этого так оставлять нельзя. Надо ей очную ставку устроить, вот что.

– Да разве ее перекричишь? – махнула рукой Пинъэр. – Уж буду на Небо уповать. Она ведь и днем и ночью под меня подкапывается и не успокоится, пока не покончит либо со мной, либо с сыном.

Пинъэр заплакала, падчерица успокаивала ее. Появилась Сяоюй и пригласила их к обеду. Пинъэр отложила работу и направилась с падчерицей в покои хозяйки дома, но, даже не коснувшись еды, вернулась к себе, легла в постель и тотчас же уснула.

Вернулся из управы Симэнь и, найдя Пинъэр спящей, стал расспрашивать Инчунь.

– Матушка целый день крошки в рот не брала, – сказала служанка.

Симэнь бросился к постели Пинъэр.

– Что с тобой, скажи! – спрашивал он. – Почему ты не ешь? – Когда он обратил внимание на ее заплаканные глаза, он не раз повторил один и тот же вопрос: – Как ты себя чувствуешь?

Пинъэр поспешно поднялась и стала тереть глаза.

– Ничего страшного, – говорила она. – Так, с глазами что-то, и аппетиту нет.

Она ни словом не обмолвилась о происшедшем.

 

Да,

 

                   Не жалуется, не покажет вида,

                   Что грудь терзает тяжкая обида.

 

Тому свидетельством стихи:

 

                   Глупа красотка поневоле -

                   Не дай ей бог стать умной вдруг

                   И ясно видеть все вокруг -

                   Не выдержать ей этой боли!

 

Дочь Симэня вернулась в дальние покои.

– Я ее спросила! – обратилась она к Юэнян. – Она со слезами на глазах клялась мне, что никогда ничего подобного не говорила. Матушка, говорит, так обо мне заботится. Как же я, говорит, могу о ней такое говорить.

– Да я с самого начала не поверила, – вставила госпожа У. – Сестрица Ли – прекрасная женщина. Не могла она сказать такой вздор.

– Небось, между собой поругались, – заключила Юэнян. – Мужа не поделили! Вот Цзиньлянь и пришла на соперницу наговаривать. Я одна-одинешенька, с собственной тенью время коротаю, а мне все косточки перемоют.

– А ты, дорогая, понапрасну человека не вини, – увещевала хозяйку госпожа У. – Я прямо скажу: сотня таких, как Пань Цзиньлянь, не стоит и одной сестрицы Ли Пинъэр. Прекрасной она души человек! Вот уж года три, как в дом вошла, а что плохого о ней скажешь?!

Во время этого разговора в комнату вошел Циньтун с большим синим узлом за спиной.

– Что это у тебя? – спросила Юэнян.

– Лицензии на продажу тридцати тысяч цзиней соли, – отвечал слуга. – Приказчик Хань с Цуй Бэнем их только что в акцизе зарегистрировали. Батюшка просил накормить обоих и выдать серебра. Они послезавтра, двадцатого, в счастливый день, отправляются в Янчжоу.

– Хозяин, наверное, сейчас придет, – проговорила невестка У. – Мы уж с наставницами к матушке Второй пройдем.

Не успела она сказать, как отдернулась дверная занавеска, и явился сам Симэнь. Госпожа У и монахини заторопились к Ли Цзяоэр, но их заметил хозяин.

– А эту жирную потаскуху Сюэ⁶ зачем сюда занесло? – спросил он Юэнян.

– Что ты язык-то свой распускаешь? – одернула его хозяйка. – Мать наставница в гости пришла, а ты набрасываешься. Что она тебе, дорогу, что ли, перескочила. И откуда ты ее знаешь?

– Ты еще не знаешь, что вытворяет эта плешивая разбойница⁷? – продолжал Симэнь. – Она пятнадцатого в седьмой луне завлекла в монастырь Дицзана дочь советника Чэня и одного малого по имени Жуань Третий, подбила их на прелюбодеяние да еще и три ляна серебра выманила. А этот Жуань Третий в объятиях девицы дух испустил. Дело получило огласку, и сводню ко мне доставили. Я ее велел раздеть и двадцать палок всыпать. А по какому, собственно, праву она до сих пор в монахинях ходит, а? Ей же было предписано бросить монастырь и найти мужа. Может, захотела еще раз управу навестить, тисков отведать?

– Ну, разошелся! – укоряла его Юэнян. – Давай, громи святых, поноси Будду! С чего ж это ей в мир возвращаться, когда она посвятила себя служению Будде и, стало быть, являет добродетель? Ты не представляешь себе, каким подвижничеством отмечены дни ее жизни!

– Да, подвижничеством! – усмехнулся Симэнь. – Спроси лучше, по скольку мужиков она принимает за ночь.

– Ну, довольно пакостей! Я бы тебе тоже сказала! – оборвала его Юэнян и перевела разговор на другую тему. – Так когда ты отправляешь людей в Янчжоу?

– Лайбао только что послан к свату Цяо, – говорил Симэнь. – Он даст пятьсот лянов, и я пятьсот. Двадцатого, в счастливый день, и отправлю.

– А шелковую лавку кому передашь?

– Пусть Бэнь Дичуань пока поторгует.

Юэнян открыла сундук и достала серебро. Его перевешали и передали отъезжающим. Вьюки паковали в крытой галерее. Каждый получил по пять лянов и пошел домой собираться в путь, но не о том пойдет речь.

В крытой галерее появился Ин Боцзюэ.

– Далеко собираешься, брат? – спросил он.

Симэнь рассказал ему о предстоящей поездке Лайбао и Хань Даого в Янчжоу за солью.

– Желаю тебе, брат, всяческой удачи! – подняв руки, воскликнул Боцзюэ. – Барыши будут немалые, а?! Это уж наверняка!

Симэнь предложил ему присаживаться и велел подать чай.

– Ну, а как насчет Ли Чжи с Хуаном Четвертым? – спросил Симэнь. – Скоро у них деньги появятся?

– Да думаю, не позднее этого месяца, – отвечал Боцзюэ. – Они мне вчера вот что сказали: Дунпинское управление заключает контракт на поставку двадцати тысяч коробок благовоний. Просят еще ссудить их пятьюстами лянов, пособить в срочном деле. А как только они выручат деньги, сразу же все, до медяка, вернут.

– Но ты же видишь, – отвечал Симэнь, – я людей в Янчжоу собираю. У меня у самого денег нет. Самому у свата Цяо пятьсот лянов в долг брать пришлось.

– Они меня очень просили с тобой потолковать, – продолжал Боцзюэ. – Ведь с кем дело начал, с тем и до конца доводить надо. Ты отказываешь, к кому же они пойдут?

– Лавочника Сюя Четвертого, что проживает к востоку от городских ворот, знаешь? – спросил Симэнь. – Вот он мне должен. Пусть пятьсот лянов у него и возьмут.

– Ну, вот и прекрасно! – обрадовался Ин.

Пока они говорили, слуга Пинъань подал визитную карточку.

– Ся Шоу от господина Ся передал, – объяснил Пинъань. – Вас, батюшка, завтра к себе приглашают.

Симэнь развернул карточку и стал читать.

– Я ведь пришел еще кое-что тебе сказать, – заговорил опять Ин Боцзюэ. – Про Гуйцзе ничего не слыхал? Она у тебя давно не была!

– Понятия не имею! – сказал Симэнь. – Она у меня с первой луны не появлялась.

– Так вот, ты знаешь Ван Цая, третьего сына полководца Вана? – начал свой рассказ Ин Боцзюэ. – Дело в том, что женат он на племяннице главнокомандующего Лу Хуана из Восточной столицы. Когда молодые поехали поздравить дядюшку с Новым Годом, тот отвалил им в подарок целую тысячу лянов серебра. А эта самая племянница Лу Хуана, представь себе, красавица-картинка. Передай художник хоть частицу ее красоты, от портрета глаз бы не оторвал. Пока ты дома сидишь, старик Сунь, Рябой Чжу и Чжан Сянь Младший целыми днями с Ван Цаем у певиц околачиваются. Ван Цай соблазнил одну молоденькую, зовут Ци Сян, из дома Ци во Втором переулке. Навещал он и Ли Гуйцзе, а когда заложил головные украшения жены, она, обнаружив пропажу, чуть руки на себя не наложила. А тут вскоре наступил день рождения ее столичного дядюшки. Она отправилась в столицу и все ему рассказала. Разгневанный Лу Хуан передал имена дружков главнокомандующему императорской гвардией Чжу Мяню, а тот дал распоряжение в Дунпин арестовать всю компанию. Так что вчера у Ли Гуйцзе забрали старика Суня, Рябого Чжу и Чжан Сяня. Сама Гуйцзе спряталась в соседнем доме, у Чжу Косматого, а нынче говорила, что к тебе пойдет, будет просить заступиться.

– Да они и в первой луне там дневали и ночевали, – говорил Симэнь. – Деньгами, вижу, так и сорят. Спросил, откуда, а Чжу Рябой только смешками отделывается.

– Ну я пошел, – сказал Боцзюэ. – А то Гуйцзе пожалует. Сам с ней говори. А то скажет, я в чужие дела нос сую.

– Да погоди! – не пускал его Симэнь. – Я тебе вот что скажу: Ли Чжи ничего не обещай, слышишь? Я сам долг получу, тогда мы с тобой потолкуем.

– Понятно! – отозвался Боцзюэ и раскланялся.

Только он вышел за ворота, у дома Симэня остановился паланкин. Из него вышла Гуйцзе.

Симэнь велел Чэнь Цзинцзи взять осла и отправляться за серебром к Сюю Четвертому.

В крытой галерее появился Циньтун и передал хозяину приглашение от Юэнян.

– Вас матушка просит, – сказал Циньтун. – Барышня Гуйцзе пожаловала.

Симэнь направился к Юэнян. Гуйцзе была в коричневом платье, без белил и румян. Повязанная белым платком, из-под которого торчали волосы, побледневшая певица отвесила хозяину земной поклон и зарыдала.

– Что же теперь делать, батюшка? – шептала она. – В беду попали! Верно говорят, запрешь ворота, так беда с неба грянет. Появился тут молодой барич Ван. Мы его и знать-то не знали. Рябой Чжу и Сунь Молчун его зачем-то к моей сестрице привели, а ее дома как раз не было. Не привечайте вы его, говорю, к чему это, а мамаша у нас чем старее, тем глупее. А случилось это в тот самый день, когда у тетушки рождение справляли. Сяду, думаю себе, в паланкин и к вам отправлюсь. А Рябой Чжу, знай свое, крутится, на колени опустился, упрашивает: не уходи, мол, сестрица, прошу тебя, угости, говорит, его чаем, а потом к батюшке пойдешь. Даже дверь запереть не дали. Вдруг врываются в комнату люди, хватают всех троих и, ни слова не говоря, уводят. Ван Цай сумел вырваться и убежал, а я у соседей скрылась. Потом уж меня слуга проводил. Прихожу домой, гляжу: у мамаши от страха чуть душа с телом не рассталась. Того и гляди отойдет. А сегодня стражники с ордером приходили, целое утро допрос учиняли. И меня записали. В Восточную столицу, грозятся, отправим для разбирательства. Сжальтесь надо мною, батюшка, умоляю, спасите меня. Что мне делать, а? Матушка! Прошу вас, замолвите и вы за меня словцо!

– Встань! – Симэнь засмеялся. – А кто да кто обвиняется?

– Еще Ци Сян упоминается, – отвечала Гуйцзе, – но ей и поделом. Ее Ван Цай лишил невинности, у нее деньгами швырял. Но пусть у меня глаза вырвут, если я грош от него имела. Пусть все мое тело покроется гнойниками, если я хоть раз к нему приблизилась!

– Хватит! Зачем все эти клятвы! – обращаясь к Симэню, сказала Юэнян. – Заступись за нее.

– А Ци Сян уже взяли? – спросил Симэнь.

– Она у императорских родственников Ванов пока скрывается, – отвечала певица.

– Ну, а ты побудь пока в моем доме, – предложил Симэнь. – А начнутся розыски, я в управу посыльного пошлю, чтобы поговорил с кем надо.

Он крикнул слугу Шутуна.

– Напиши письмо в управу господину Ли, – наказал он. – Гуйцзе, мол, часто у меня бывает, потому прошу вычеркнуть ее имя из списка обвиняемых.

– Слушаюсь! – ответил слуга и, одевшись в темное платье, без задержки понес письмо уездному правителю Ли.

– Господин Ли велел вам кланяться, батюшка, – говорил Шутун, вернувшись. – Он готов исполнить любое ваше указание, но в данном случае он получил приказ от начальства из столицы. Все уже арестованы. Могу, говорит, в знак уважения к батюшке отложить на несколько дней арест. Если, говорит, вы хотите что-то сделать, придется самим в столицу ехать и улаживать.

Симэнь призадумался.

– Лайбао по делам собирается ехать, – вслух размышлял он. – Кого же мне в столицу послать?

– В чем же дело! – воскликнула Юэнян. – Пусть двое едут в Янчжоу, а Лайбао отправь в столицу по делу Гуйцзе. Он потом успеет к ним присоединиться. Погляди, до чего она напугана!

Гуйцзе поспешно отвесила земные поклоны Юэнян и Симэню. Симэнь послал слугу за Лайбао.

– Ты с ними в Янчжоу не поедешь, – сказал он. – Тебе завтра придется отправляться в Восточную столицу. Надо будет Гуйцзе вот помочь. Повидаешься с дворецким Чжаем и попросишь, чтобы посодействовал.

Гуйцзе поклоном благодарила Лайбао.

– Я поеду немедленно, – проговорил он, кланяясь и отступая на несколько шагов назад.

Симэнь велел Шутуну составить письмо дворецкому Чжаю, сердечно поблагодарить его за услуги в связи с докладом цензора Цзэна, потом запечатал в пакет двадцать лянов и вместе с письмом вручил Лайбао. Обрадованная Гуйцзе протянула Лайбао пять лянов серебром на дорожные расходы.

– А вернешься, брат, – сказала она, – мамаша щедро тебя наградит.

Симэнь велел Гуйцзе сейчас же спрятать свое серебро и распорядился, чтобы Юэнян выдала Лайбао пять лянов на дорогу. Гуйцзе запротестовала.

– Где же это видано, чтобы об одолжении просили и даже дорожных расходов не возмещали!

– Ты что, смеешься надо мной?! – оборвал ее Симэнь. – Думаешь, у меня пяти лянов не найдется? У тебя пойду занимать?

Гуйцзе спрятала свое серебро и еще раз поклонилась Лайбао.

– Прости, брат, хлопот я тебе доставляю, – говорила она. – Ты уж завтра, будь добр, поезжай, не опоздать бы.

– Завтра в пятую ночную стражу отправлюсь, – сказал он и, захватив письмо, направился на Львиную к Хань Даого.

Ван Шестая шила мужу куртку. Увидев в окно Лайбао, она поспешила к нему.

– В чем дело? – спросила она. – Заходи, присаживайся. Сам у портного. Сейчас придет. – Ван позвала Цзиньэр: – Ступай, сбегай к портному Сюю, хозяина позови. Скажи, дядя Бао ждет.

– Я пришел сказать, что не придется мне с ними ехать, – заговорил Лайбао. – Тут еще дело подоспело. Меня хозяин в Восточную столицу посылает. Ли Гуйцзе надо пособить, кое-кому подарки вручить. Поглядели бы, как она батюшку упрашивала, матушке в ноги кланялась. Вот мне и приходится дело улаживать. А брат Хань с Цуй Бэнем в Янчжоу поедут. Я за ними вслед поеду, как вернусь. Завтра рано утром отбываю и письмо уже получил. А ты, сестрица, чем занимаешься?

– Да вот, мужу куртку шью.

– Скажи, чтобы полегче одевался, – посоветовал Лайбао. – Ведь на родину шелков, атласа и парчи едет. Там этого добра сколько хочешь.

Подоспел и Хань Даого. Они обменялись приветствиями. Лайбао сказал о поездке в столицу и добавил:

– Я потом вас в Янчжоу разыщу.

– Батюшка посоветовал нам остановиться неподалеку от пристани, – говорил Хань, – на постоялом дворе Ван Божу. Мой покойный родитель, говорит, с его отцом дружбу водил. У него, говорит, и остановиться есть где, и торговых людей всегда много, а главное – и товары, и серебро будут в целости и сохранности. Так что, как приедешь, прямо к Ван Божу иди. Лайбао обернулся в сторону Ван Шестой и продолжал: – Сестрица! Я ведь в столицу еду. Может, дочке подарочек какой пошлешь?

– Да нет ничего, брат, под руками-то, – отвечала она. – Разве вот пару шпилек, что отец ей заказывал, да туфельки. Передай, будь добр, если тебя не затруднит.

Она завязала подарки в платок и, передавая узелок Лайбао, велела Чуньсян подать закуски и подогреть вина, а сама бросила шитье и стала накрывать на стол.

– Не хлопочи, сестрица! – благодарил Лайбао. – Мне домой пора, собраться еще надо. Вставать рано.

– Раз зашел, не обижай хозяев, – Ван засмеялаcь. – Разве так можно! Если приказчик проводы устраивает, чарочку пропустить полагается. – Она обернулась к мужу: – А ты чего сидишь, будто тебя не касается, а? Зови к столу, ухаживай за гостем. Хватит бездельничать.

Подали закуски, наполнили чарку и поднесли Лайбао. Ван Шестая тоже села с ними за компанию.

– Ну, мне домой пора, – сказал Лайбао, осушив не одну чарку. – А то еще ворота запрут.

– Лошадь нанял? – спросил Хань Даого.

– Завтра утром успею, – отвечал Лайбао. – А ключи от лавки и счета ты Бэнь Дичуаню передай, чтобы тебе ночью не караулить. Дома отоспись перед дорогой-то.

– А ты прав, брат, – согласился Хань. – Завтра же передам.

Ван снова наполнила чарки.

– Ну, выпей, брат, вот эту чарку, больше не буду задерживать, – сказала она.

– Тогда, будь добра, подогрей немножко, – попросил Лайбао.

Ван поспешно вылила вино в кувшин и наказала Цзиньэр подогреть, потом наполнила чарку и обеими руками поднесла Лайбао.

– Жаль, нечем тебя угостить, брат, – говорила она.

– Что ты, сестрица, – отозвался тот. – Будет скромничать!

Он взял чарку, и они выпили залпом с Ван Шестой. Он встал, и хозяйка передала ему подарки для дочери.

– Прости, что причиняю тебе беспокойство, – сказала она. – Узнай, пожалуйста, как она там живет, как себя чувствует. Мне, матери, на душе легче станет.

Ван поклонилась и вместе с мужем вышла за ворота проводить Лайбао. Не будем рассказывать, как он собирался в дорогу, а перейдем к Юэнян.

Угостила она чаем Ли Гуйцзе. Рядом сидели cтаршая невестка У, золовка Ян и обе монахини.

Появился брат Юэнян.

– Из Дунпина поступил приказ, – обратился он к Симэню. – Тысяцким, хранителям печати обоих отделений нашей управы вменяется в обязанность надзор за постройкой хлебных амбаров. Высочайшее повеление гласит: завершившие работы в полгода получат повышение на один ранг, все просрочившие заносятся в обвинительный доклад цензора. Прошу тебя, батюшка, если есть у тебя серебро, одолжи несколько лянов. Верну сполна, как только мне оплатят расходы по постройке.

– В чем же дело, шурин! – воскликнул Симэнь. – Сколько тебе нужно?

– Будь добр, зятюшка, ссуди двадцатью лянами.

Они прошли в хозяйкины покои. Симэнь переговорил с Юэнян и велел ей отвесить двадцать лянов. После чаю шурин вышел, так как у сестры были гостьи. Юэнян предложила мужу угостить брата в приемной зале. Во время пира явился Чэнь Цзинцзи.

– Лавочник Сюй Четвертый просит батюшку отсрочить уплату долга, – сказал Чэнь. – Он на днях вернет.

– Это что еще за вздор! – возмутился Симэнь. – Мне деньги нужны, сукин он сын! Никаких отсрочек! Чтобы у меня точно в срок вернул!

– Слушаюсь! – отвечал Цзинцзи.

У Старший пригласил Цзинцзи к столу. Тот поклонился и сел сбоку. Циньтун тотчас же принес ему чарку и палочки. Пир продолжался.

Между тем жена У Старшего, золовка Ян, Ли Цзяоэр, Мэн Юйлоу, Пань Цзиньлянь, Ли Пинъэр и дочь Симэня пировали с Ли Гуйцзе в комнате Юэнян. Барышня Юй спела несколько арий из сцены прогулки студента Чжана у Драгоценной пагоды. Когда она отложила лютню, Юйлоу подала ей вина и закусок.

– Вот уж не по духу мне, когда тянут, как слепые, – говорила Юйлоу. – А еще хочешь, чтобы я тебя любила.

Цзиньлянь поддела палочками свинину и стала ради шутки вертеть ею перед самым носом певицы.

– Юйсяо! – кликнула Гуйцзе. – Подай-ка мне лютню, пожалуйста. Я матушкам спою.

– Да ты же расстроена, Гуйцзе! – удивилась Юэнян.

– Ничего, спою, – отвечала певица. – Я уж успокоилась. Ведь батюшка с матушкой за меня решили заступиться.

– Вот что значит из веселого дома! – воскликнула Юйлоу. – Гуйцзе, ты ведь вот только переживала, брови хмурила, даже от чаю отказывалась, а тут и разговорилась, и смех появился, будто счастливее тебя и нет никого. Как у тебя все быстро делается!

Гуйцзе взяла инструмент, нежными, как нефрит, пальчиками коснулась струн и запела.

Пока она пела, вошел с посудой Циньтун.

– Дядя У ушел? – спросила Юэнян.

– Только что отбыли, – ответил слуга.

– Зятюшка, должно быть, вот-вот придет, – заметила супруга У Старшего.

– Нет, они к матушке Пятой пошли, – успокоил ее Циньтун.

Цзиньлянь не сиделось на месте, хотелось встать и бежать ему навстречу, но она сдерживалась, неловко было перед всеми.

– Он же к тебе пошел, слышишь? – говорила Юэнян, не поворачивая головы. – Ступай! Нечего сидеть как на иголках.

Цзиньлянь как будто нехотя поднялась, но ноги стремительно понесли ее к Симэню. Когда она вошла к себе в спальню, он уже успел принять чужеземное снадобье⁸. Чуньмэй помогла ему раздеться, и он залез на кровать под пологом.

– Вот теперь ты умненький у меня, сынок! – шутила Цзиньлянь. – Мама позвать не успела, а ты уж в постельке. А мы в дальних покоях с невестушкой У и золовкой Ян пировали. Ли Гуйцзе пела, мне все подливали. В темноте сама не знаю, какими судьбами добралась. – Она позвала Чуньмэй. – Принеси чаю. Пить хочу.

Чуньмэй заварила чай, Цзиньлянь села за стол и подмигнула наперснице. Та сразу смекнула, в чем дело, и пошла греть воду. Цзиньлянь надушила воду сандаловым ароматом, добавила квасцов и после омовения распустила волосы, которые держались одной-единственной шпилькой, и села перед зеркалом под лампой. Она подкрасила губы, положила за щеку ароматного чаю и вошла в спальню. Чуньмэй помогла ей обуть ночные туфельки и вышла, заперев за собою дверь.

Цзиньлянь пододвинула к постели светильник, опустила газовый полог, скинула красные штаны и обнажила свой белый, как нефрит, стан. Симэнь сел на подушку. У него на том самом висела пара подпруг, и, выйдя наружу, тот предстал взору вставшим в полный рост. Цзиньлянь, увидев это, даже подпрыгнула и всплеснула руками. Высился пурпурный пик, и грохотало, будто сошлись два тигра. Бросив страстный взгляд на Симэня, Цзиньлянь сказала:

– Догадываюсь, что у тебя одно на уме. Не иначе, как снадобье монаха подействовало. То-то грозный вид! Хочешь меня доканать? Отборное другим, а моя уж такая доля – с подбитым маяться. С кем сражался, говори! Где это тебя так подбили? Когда чуть жив, ко мне приходишь? Конечно, где мне с другими равняться? А еще говоришь, будто ко всем одинаков. А в тот день меня дома не было, так ты узелок стащил и, как вор, к ней улизнул. Это после нее, что ли, едва маячишь? А она нам голову морочит, скромницей прикидывается. Где тебя, негодник, носило, а? Тряпка – вот ты кто! Весь бы век тебя презирала за это!

– Ах ты, потаскушка! – засмеялся Симэнь. – А ну, поди сюда! Посмотрим, хватит ли у тебя храбрости? Одолеешь, лян серебра в награду получишь.

– Вот пакостник! – заругалась Цзиньлянь. – Напихал утробу какой-то гадостью. Я не испугаюсь!

С этими словами она наискось легла на спальную циновку, обеими руками крепко схватила тот самый предмет и погрузила его в алые уста, проговорив:

– Большой негодяй, хочешь своей толкотней даже рту причинить боль.

Сказав это, она, тяжело дыша, стала сосать взятый в рот причиндал, то заглатывая, то выпуская, то играла с ним кончиком языка, то по-лягушачьи лизала его, то держала внутри, перекатывая в разные стороны, то вынимала и приникала к нему своим напудренным личиком, в общем, забавляясь с ним всевозможными способами. Тот самый предмет, становившийся все более крепким и твердым, высоко поднялся, вздернул голову, его впалый глаз стал круглым и вытаращился, волосы в свесившейся бороде выпрямились и затвердели. Опустив голову, Симэнь Цин поглядывал на ароматное тело женщины, прятавшееся под шелковым пологом. Нежные ручки крепко держали заросший волосами предмет и либо вставляли его в рот, либо вынимали оттуда. При свете лампы женщина копошилась, двигалась то туда, то сюда.

С ними рядом примостился, оказывается, белый кот Львенок. Следя за игрою, он вдруг выпустил когти и бросился было прямо на Симэня. Тот схватил крапленный золотом черный веер и давай его поддразнивать. Цзиньлянь выхватила веер и с силой ударила им кота, так что он бросился из-под полога.

– Вот несносный! – заругалась она, глядя Симэню прямо в глаза. – Меня заставляет вон чем заниматься, а сам еще с котом возится. Он ведь, чего доброго, и в глаза вцепиться может, что тогда? Нет, хватит с меня, больше не буду.

– Вот потаскушка! – заругался Симэнь. – Долго я тебя ждать буду?

– Ты бы Ли Пинъэр лучше заставил этим заниматься, – говорила Цзиньлянь, – а то на меня все сваливаешь. И чего ты только наглотался! Из сил выбилась, а все впустую.

Симэнь наклонился к завернутой в платок серебряной шкатулке, поддел на костяную палочку немного розоватой мази, умастил ею внутри «лошадиную пасть»⁹ и лег навзничь, а Цзиньлянь оседлала его, сказав:

– Погоди, я пристрою его, а тогда и запустишь.

Однако черепашья головка была слишком велика, и только после долгого проталкивания внутрь вошел лишь самый кончик. Находившаяся сверху женщина, раскачиваясь вправо и влево, терлась и, как будто не имея сил скрывать свои чувства, бормотала:

– Дорогой, войди поглубже внутрь, ведь тебе это совсем не трудно.

Одновременно она мяла его руками. При свете лампы она уставилась на его черенок, который принялась вставлять в свою прореху; сначала тот вошел наполовину, а потом, подпираемый с двух сторон, заполнил все до отказа, после чего прекратились движения взад и вперед.

Цзиньлянь с обеих сторон помазала слюной свою прореху, которая от этого немного расширилась и стала скользкой. Затем они энергично возобновили встречные движения, один поднимался, другая опускалась, и постепенно погрузили черенок по самый корень.

– При употреблении «звонкоголосой чаровницы»¹⁰ по всему телу разливается приятное тепло, – шептала она, – а вот от этого снадобья почему-то холод подступает к самому сердцу. Я так обессилела, что и пошевельнуться не в силах. Кажется, скоро дух испущу в твоих объятиях. Не могу я больше!

– Хочешь, анекдот расскажу? – засмеялся Симэнь. – От брата Ина слыхал. Умер один, и владыка преисподней натянул на него ослиную шкуру. «Ослом, – говорит, – будешь». Заглянул тогда загробный судья в книгу судеб. Видит: человек этот целых тринадцать лет на белом свете не дожил и отпустил его. Оглядела его жена: муж как муж, все как у людей, только янский предмет, как у осла. «Пойду – говорит муж, – свой возьму». Жена испугалась. «Что ты, дорогой мой! – уговаривает. – А вдруг не отпустят, что тогда делать?! Лучше так уж живи, а я как-нибудь свыкнусь».

Цзиньлянь ударила Симэня рукояткой веера.

– Это Попрошайкиной бабе, видать, к ослиным не привыкать, – заметила она, улыбаясь, – а я от твоего света белого не вижу.

Они сражались уже целую стражу, а семя у Симэня все еще не изверглось. Лежа снизу, он закрыл глаза и позволил женщине сидеть сверху на корточках, а его черепашья головка, со всей силой вставлявшаяся и вынимавшаяся, от трения издавала удивительные звуки. Симэнь долго предавался этому занятию, пока жена не повернулась к нему. Тогда он своими ступнями поднял ее ноги, высоко задрал их и стал резко двигаться взад и вперед. Хотя Симэнь своим телом касался тела Цзиньлянь, а его глаза все видели, он чувствовал себя словно в пустоте.

Прошло много времени, страсть Цзиньлянь дошла до предела, она повернулась, руками обхватила Симэня за шею и повалилась на него, погрузив кончик языка в его рот. Тот самый предмет у Симэня сразу же проник в лоно жены, которая вся отдалась трению-катанию и безостановочно бормотала:

– Дорогой, хватит, я уже умерла.

Вскоре она впала в забытье, а язык у нее стал холодным как лед. Когда изверглось семя, Симэнь ощутил в ее лоне струю горячей пневмы, которая проникла в его киноварное поле, что родило в сердце неописуемую радость. Вытекшее семя Цзиньлянь вытерла платком. Они обнимались, сплетали шеи и ноги, сосали языки друг у друга, но тот самый предмет больше не вздыбливался.

Они заснули. Но не прошло и часу, как возбужденная Цзиньлянь сама взобралась на Симэня. Сражение разгорелось снова. После двукратной радости за один раз она лежала совершенно изможденная. Симэнь же был бодр, как ни в чем не бывало, и мысленно поражался чудодейственной силе заморского снадобья.

Запели петухи, на востоке занимался рассвет.

– Душа моя! – говорила Цзиньлянь. – Ты недоволен, да? Приходи вечером, и я буду тебя ублажать до утра.

– Меня этим не удовлетворишь, – отвечал он. – Мне только одно даст удовлетворение.

– Что же? – спросила она. – Скажи.

– Секрет! Вечером скажу.

Наступило утро. Он встал, умылся и причесался. Чуньмэй подала ему одежду.

Хань Даого и Цуй Бэнь уже дожидались его. Он вышел к ним, возжег жертвенные деньги и вручил отъезжающим письма.

– Это – на пристань, – объяснял он. – Передадите хозяину постоялого двора Ван Божу, а это – проживающему в городе Мяо Цину. Разузнайте, чем кончилось его дело. Да не задерживайтесь там. А не хватит денег, с Лайбао перешлю.

– А его сиятельству Цаю будет письмо? – спросил Цуй Бэнь.

– Пока не написали, – отвечал Симэнь. – Тоже с Лайбао отправлю.

Слуги простились и вскочили на коней, но не о том пойдет речь.

Симэнь облачился в парадные одежды и отбыл в управу, где, встретившись с Ся Лунси, поблагодарил его за приглашение.

– Был бы весьма польщен вашим присутствием, – сказал Ся Лунси. – Больше никого не будет.

После заседания они разъехались по домам.

Между тем Юэнян накрыла стол и пригласила Симэня к завтраку. Тут к воротам неожиданно примчался гонец в темном платье верхом на скакуне. Под мышкой у него торчал узел, с лица катился пот.

– Здесь живет надзиратель господин Симэнь? – обратился он к Пинъаню.

– А ты кто такой? – спросил в свою очередь тот.

Всадник поспешно соскочил с коня и поклонился.

– Я гонец его сиятельства Аня, управляющего перевозками императорского строевого леса, – отчеканил он. – Прибыл с подарками господину Симэню. Мой господин с его сиятельством Хуаном, смотрителем гончарен, пирует сейчас у его сиятельства Ху в Дунпине и намеревается заехать по пути с визитом к господину Симэню.

– Визитная карточка есть? – спросил Пинъань.

Гонец достал из узла карточку с перечнем подарков и протянул ее привратнику. Тот удалился и вручил ее Симэню. На визитной карточке значилось: «Чжэнцзянского шелка два куска, хучжоуской ваты четыре цзиня, пояс и старинное зеркало».

– Дай гонцу пять цяней серебра и мою визитную карточку, – наказывал Симэнь. – Скажи, хозяин, мол, почтет за великую честь принять высоких гостей.

Всадник умчался, а Симэнь дал распоряжение накрывать столы.

В полдень к воротам прибыли два роскошных паланкина, сопровождаемые целой свитой слуг. Гонцы вручили визитные карточки прибывших. На одной значилось: «От Ань Чэня с поклоном», на другой – «От Хуан Баогуана с поклоном». Из паланкинов вышли сановники в черных креповых шапках и черных туфлях. Парадные одежды их украшали наперсники с изображением летящих в облаках серебристых фазанов¹¹. Они обменялись поклонами и, уступая друг другу дорогу, приблизились к воротам, где их встретил Симэнь и проводил в залу. Там после взаимных приветствий и излияний дружеских чувств все сели. Смотритель гончарен Хуан расположился слева, управляющий Ань – справа. Симэнь занял место хозяина.

– Давно жаждал с вами познакомиться, милостивый сударь, – подняв руку, начал Хуан. – Широко известны ваши добродетели, повсюду о вас гремит слава. Мне приходится глубоко сожалеть, что до сих пор не имел чести засвидетельствовать вам свое почтение.

– Что вы, ваше сиятельство! – воскликнул Симэнь. – Это меня мучит совесть, что до сего дня не выразил вам всю мою признательность и заставил вас утруждать себя этим посещением, коего я никак не достоин. Позвольте узнать ваше почтенное прозвание.

– Брат Хуан, – сказал Ань, – прозывается Тайюем, что значит «Умиротворитель вселенной», из выражения «ступил на твердь умиротворенную, и излучили свет небеса»¹².

– А мне будет позволено узнать ваше почтенное прозвание? – спросил Хуан.

– Мое скромное прозвание