Тайна Изяславского монастыря

 

Глава 1

НА СВОБОДЕ

 

 

1

 

Уже год я на свободе, а привыкнуть не могу. Тридцать лет своей жизни я провел в тюрьмах, зонах, на этапах. Если прибавить к этому сроку еще шесть лет детского дома (тоже казенный дом), то получается не так уж мало из сорока девяти лет жизни. Как-то прочитал рассказ «Узник Бастилии», герой которого просидел в заключении тридцать восемь лет, я немного меньше.

Даже сейчас, живя на свободе, я не ощущаю ее полностью. Сны все равно тюремные. Снятся угрюмые пейзажи и жуткие зоны Ванинского порта и Туруханска, Анадыря и Магадана, Певека и Билибино, Верхоянска и Воркуты, Алдана и Бодайбо, Дудинки и Норильска, порта Провидения и Вилюйска. Средней Азии и Кавказа. За плечами почти вся география страны. Миклухо-Маклай и тот, пожалуй, меньше путешествовал.

Презрительные прозвища «вор», «рецидивист», «бандит», «убийца» преследовали меня даже в те редкие дни, когда я оказывался на свободе. Про таких, как я, говорят: «Лучше один раз услышать и никогда не видеть». Я не обижаюсь. Все правильно. Но глубоко задевают меня слова «для него тюрьма — мать родная». Вот это неправда. Человек, отсидевший хотя бы один день в тюрьме, так не скажет. Конечно, можно ко всему привыкнуть. Но, чтобы тюрьма стала матерью родной, такого не бывает. Пусть тюрьма будет хоть золотой, хоть самой образцовой и показательной.

Устал я за тридцать лет заключений. Устал жить по волчьим законам под дулом автомата. Первый раз в жизни мне по-настоящему поверили, что я тоже человек, несмотря на мое преступное прошлое. И пусть моя искалеченная жизнь станет грозным предостережением молодым ребятам, которые ищут романтики и думают найти ее в тюрьме. Пусть знают: самая паршивая свобода лучше самой «прекрасной» тюрьмы. Тюрьма и каторга — не романтика. Один раз переступив тюремный порог, как трудно потом вырваться из замкнутого круга, а зачастую просто невозможно!

Сколько раз я хотел «завязать», но каждый раз, выйдя за тюремные ворота и оказавшись на свободе, я сталкивался с такими непостижимыми проблемами, отчуждением и непониманием, что раз за разом сползал в накатанную колею. Освободившись от тюремных волчьих законов, я попадал в не менее жестокие волчьи законы свободной жизни. Но, если те тюремные законы ты уже освоил, свыкся с ними, то на свободе ты поначалу просто «белая ворона».

Это напоминает мне такую ситуацию. Возьмите поймайте в джунглях тигра и поместите этого матерого хищника в клетку на долгое время. Постепенно он привыкает к жизни в заточении, хотя и сердится, рычит, когда в пайку не докладывают мяса, обворовывают или когда пыряют его железной рогатиной. Потом этого тигра снова выпустите в джунгли. Он тоже растеряется, не будет знать, что ему делать, как жить дальше, когда любой заяц может нахлопать его по ушам.

Вот вам и свобода. Тигр, конечно, рано или поздно выкрутится. Но незавидна будет его участь, если он родился в зверинце или попал туда в юном возрасте.

 

2

 

В середине семидесятых годов я вышел на свободу, отсидев очередной срок за неудавшееся ограбление сберкассы в Ташкенте. А сидел я в Узбекистане под Самаркандом в колонии строгого режима. Очень волнующий момент, когда освобождают. Начальник зоны, выстроив заключенных на поверку, кричит:

— Пономарев! — уже без добавления слова «заключенный». — На выход с вещами. Вы свободны. Надеюсь, в этой курортной зоне нам не доведется больше встретиться. Желаю удачи и честной жизни.

Под одобрительный гул заключенных с лихорадочно бьющимся сердцем бегу в барак за вещами. Вот она — долгожданная свобода. Но до конца еще не верится. И только выйдя за лагерные ворота, отпускает тебя внутреннее напряжение. Поначалу ноги несут тебя быстро-быстро, но ты с усилием замедляешь шаг. Отойдя метров сто, останавливаюсь, поворачиваюсь лицом к лагерным воротам. Заключенные уныло смотрят на тебя сквозь колючую проволоку. Кто-то вяло машет рукой. Комок подступает к горлу, что-то щемящее давит в груди, и чувствуешь, как нечто теплое прокатилось по щеке. Нет, ты не плачешь, не рыдаешь. Слезы, одновременно и радости, и щемящей тоски, сами выходят из твоих глаз. Краем рукава ты быстро смахиваешь их с лица. Тебе стыдно за эту минутную слабость, но заключенные этого не видят, ты уже далеко.

 

3

 

И вот я на Украине в городе Жмеринке. Деньги, которые я получил при освобождении, кончились быстро. Надо было прибарахлиться, погулять по-человечески. Я попытался устроиться на работу, слава Богу, в тюрьме кое-чему полезному научили. Обошел несколько строительных организаций. Бесполезно. Как только посмотрят в отделе кадров на мои ксивы, точнее, документы, вежливо так говорят: «Нет, дорогой товарищ, для вас у нас ничего нет». Или даже с каким-то сожалением: «Извините, товарищ, ну хотя бы на день раньше пришли, а сейчас все вакансии заняты. Жаль, конечно, но ничем помочь не можем. Но вы заходите, заходите, может, что появится, так мы рады будем».

Я, конечно, понимаю, что лишил всех этих людей большой радости — работать со мной в одном коллективе, плечом к плечу, и ясно себе представляю, как они горько плачут по ночам, что так случилось.

У меня в кармане оставалась какая-то мелочь. Точно знал: завтра жрать будет нечего. Что ж, опять грабить и воровать? Я оказался в положении витязя на распутье. Мной понемногу начинало овладевать если не отчаяние, то беспокойство — это точно.

Правда, вешаться я не собирался, не собирался и ходить с транспарантом: «Свободу Манолису Глезосу!» или «Дайте работу». Так, в раздумье, проходил я мимо меховой фабрики. Дай, думаю, зайду. Чем черт не шутит, когда Бог спит. Сыграю на даму пик.

Зашел, и прямо к директору.

— Возьми, — говорю, — начальник, на работу. Хоть грузчиком возьми, парень я здоровый. За всю жизнь бюллетеня в руках не держал, даже в глаза не видел.

— Документы.

Я протянул директору документы. Он бегло просмотрел их и сказал:

— Возьми документы и иди отсюда.

— Начальник, — взмолился я, — возьми хоть ящики сколачивать. Денег совсем нет на пропитание. Возьми. Честно буду работать. Хотя бы на время возьми, мне только перехватиться. Не побираться же идти с такой мордой.

Тут директор стал кричать:

— Вон из кабинета!

— Не уйду, начальник, пока не возьмешь на работу, — сказал я и сел на стул.

— Ах так? — Директор потянулся к телефону. — Сейчас вызову милицию, и ты поедешь туда, откуда приехал.

«Не шутит, сволочь», — подумал я, поднялся со стула и пошел к двери. Уже на пороге обернулся и сказал:

— Сегодня вечером, начальник, приеду к тебе домой в гости. Жди, мне все равно ни жрать, ни терять нечего.

— Давай канай, канай отсюда! Видали мы таких.

Со злостью я захлопнул дверь и подумал: «Нет, начальник, таких ты еще не видал. Ты еще меня не знаешь. Узнаешь — будет поздно. Посмотрю я еще на выражение твоей жирной рожи».

Этим же вечером я обещание свое сдержал.

 

4

 

Зашел в пивную. На последнюю мелочь купил две кружки пива. Сел за столик, пью понемногу, присматриваюсь к публике. В основном бичи, алкаши, фуфло разное. Зашла компания, села за столик в углу. Взяли пива, закуску, достали из сумки водку. По «фене» понял — «свои». Подошел к столику, представился: кто и откуда, из каких «командировок». Придвинули еще стул, пригласили сесть, налили водки. Выпили. Пошел разговор.

В компании выделялись двое ребят: крепкие, спокойные. Братья — Павлик и Валентин. Я им прямо сказал:

— Есть дело, ребята. Беру обоих. Если «сгорим», все беру на себя. Ваша задача — подстраховать меня. Ломать хозяина буду сам.

Ребята подписались. Провел инструктаж. Предварительно, когда еще шел в пивную, запасся в справочном бюро адресочком Михаила Моисеевича. Так звали директора меховой фабрики, прочитал на дверях его кабинета.

Вечером подошли к дому. Не дом, а маленький дворец. Позвонили. Открыла пожилая женщина и спросила через цепочку:

— Что вам надо, ребята?

— Совсем немного от того, что у вас есть, — улыбнулся я, — Михаил Моисеевич пригласил нас в гости сегодня, сказал, что вы хорошо готовите. А мы как раз есть хотим. Мы с ним коллеги в некотором роде. Он жулик, мы тоже, но работаем в разных кооперативах.

Веселый и шутливый тон, видимо, старуху не очень насторожил, а меня словно прорвало.

— Так что, мамаша, принимайте гостей. Если уж таким гостям вы будете не рады, то не знаю, каких вам еще надо. Разве что из ОБХСС. Да вы не волнуйтесь, они тоже придут, только позже, скорей всего — завтра.

Послышался женский голос из глубины квартиры:

— Мама, кто там?

— Да с работы к Мишане пришли.

— Скажите: начальник цеха готовой продукции с замом и бухгалтером, — шепнул я старухе.

Но говорить ей уже ничего не пришлось. Валентин плечом саданул дверь так, что цепь брызгами разлетелась в разные стороны. Подхватив старуху под руки, ребята потащили ее по коридору, опережая бабкины комнатные тапочки, которые на некоторое время зависли в воздухе в бреющем полете. Я захлопнул дверь и прошел в большую комнату. На глаза попался утюг, я включил шнур в розетку, оборвал провод от телефона и сказал:

— Чтобы не мешал своими звонками, пока мы будем ужинать.

Перепуганная женщина стояла с раскрытым ртом посередине комнаты. На шум из кабинета вышел Михаил Моисеевич в полосатой пижаме. Челюсть у него отвисла. Я подумал про себя: «А ведь полосатая тюремная роба ой как будет ему к лицу. Может, когда-нибудь и встретимся с ним в полосатых костюмах».

В одной из комнат захныкал ребенок:

— Мамочка, ну где ты пропала, иди дочитай сказку.

— Вот, Михаил Моисеевич, и я, как обещал. А вы, по всему чувствуется, никак не ожидали. Нехорошо. Я предупреждал. «Пассажир» я такой: слов на ветер не бросаю.

Тем временем ребята стащили в одну комнату и старуху, и жену директора, и их сынка лет шести.

Михаил Моисеевич опустился на диван, чтобы легче справиться с потрясением, я сел в кресло напротив.

— Не вижу особой радости и гостеприимства, Михаил Моисеевич. Ты, я вижу, человек состоятельный. Поделись своими нетрудовыми. Даже в Библии сказано: «Поделись с ближним своим».

Лицо Михаила Моисеевича осунулось, посерело, взгляд был как у затравленного волка. Он, видимо, что-то соображал, думал. У меня тоже выдалась передышка, чтобы осмотреться. Наверное, мы напоминали боксеров в перерыве между раундами.

У меня было ощущение, что нахожусь я не в квартире советского служащего, а в музее или в комиссионном магазине. Ковры, импортная мебель, картины в золоченых рамах, хрусталь, мраморная скульптура какой-то голой бабы в натуральную величину. А люстра — я такую видел как-то в театре, только там была чуть-чуть поменьше размерами.

Пауза затягивалась. Разведка была закончена, пора было переходить к решительным действиям. Я первым сделал выпад:

— Михаил Моисеевич, я глубоко сожалею, что приходится подавать дурной пример подрастающему поколению. Но что делать? Вы сами виноваты. Я лично, видит Бог, не хотел этого. Кстати, я что-то действительно проголодался, и не дадите ли вы указаний своей теще собрать на стол. Выпустите старуху, — крикнул я ребятам.

Старуха вошла в комнату, спросила:

— Может, сынок, вина выпьешь?

— Тащи, мать, — ответил я.

Она затрусила на кухню.

— Вот что, молодой человек, завтра приходите на фабрику, я вас приму на работу. А пока у меня есть в пиджаке пара сотен, я дам вам аванс.

Меня разобрал смех:

— Ты что, начальник, очумел? Неужели ты ничего не понял? Разве не видишь, что идет экспроприация награбленного у трудового народа и государства? Или ты думаешь, мы шутки пришли шутить? А за милость твою величайшую — спасибо. На работу он меня возьмет. Смехота, ребята. Я один раз уже приходил. Два раза я на одной карте не играю. А может быть, ты принимаешь нас за каких-нибудь слабоумных? Ну ты артист, Михаил Моисеевич.

Я поднялся с кресла, подошел к утюгу и плюнул. Слюна зашипела на утюге.

— Вот зараза, перегрелся уже. Вот так, хозяин, без денег я отсюда не уйду, мне терять уже нечего, я все уже потерял из-за таких гадов, как ты. Пожалей пацана хоть, не порти его счастливого детства, не сироти. Я на себе испытал, что такое детдома и лагеря «пионерские». Мне хотя бы тысячной доли его детства, не стоял бы я сейчас здесь как палач.

Тем временем старуха собрала на стол, притащила трехлитровую бутыль вина, налила два стакана.

— А себе? — спросил я. — Садись с нами за компанию, будет потом что вспомнить.

Хотя я был уверен, что она и так до конца своей жизни не забудет этой встречи.

Мы выпили с Михаилом Моисеевичем по стакану. Вино было хорошее.

— Павлик, — крикнул я, — проверь утюг, у меня такое ощущение, что он уже светится.

— Шипит, как кобра, — ответил Павлик, — у него, наверное, регулятор испорчен.

— Это непорядок. Надо остудить утюг. Сунь-ка его в мотню пижамы Михаила Моисеевича, — скомандовал я, — а заодно посмотрим: таким же храбрым будет Михаил Моисеевич, как в своем кабинете на фабрике.

Старуха опередила Павлика, кинувшись наперерез ему со словами:

— Миш, а Миш, отдай хотя бы это, — и она кивнула на диван.

— Ладно, берите, вам тут хватит, — сказал Михаил Моисеевич и встал с дивана.

С Павликом мы быстро сняли спинку, сиденье, но там ничего не было. «Двойное дно», — подумал я. Мы оторвали фанеру кочергой, лежавшей тут же, возле камина, и увидели пачки денег. Здесь же на столе я пересчитал их. «Дружба дружбой, а деньги счет любят», — почему-то вспомнил я пословицу. Их оказалось пятьдесят четыре тысячи. «Вот гад, а сколько мурыжил. Ясно, что не последние деньги. Нас до греха чуть не довел, жлоб проклятый. А старуха молодец, поняла, что к чему».

Здесь же, в комнате, я и поделил деньги. Как сейчас модно стало говорить — в соответствии с коэффициентом трудового участия. Павлику и Валентину дал по десять тысяч, себе взял тридцать четыре. Хотел четыре тысячи отстегнуть старухе за находчивость, но передумал. Пожалел старуху: если «сгорим», пойдет с нами по делу за соучастие.

Мы собрались и пошли к выходу.

— Вы извините, Михаил Моисеевич, мы пойдем, а то уже поздно. Мы бы еще посидели, выпили, да вашему шустряку пора спать, не следует ребенку нарушать режим из-за шалостей взрослых. А вот бутылочку возьмем с собой. Валентин, захвати четверть и стакан, — сказал я. — А вам, Михаил Моисеевич, я бы хотел дать маленький, но весьма полезный совет: не надо огорчать нашу доблестную милицию в канун Дня милиции нашим посещением. У нее и без нас полно дел. А тут сразу два серьезных дела на их усталые плечи: наше — по линии уголовного розыска и ваше — по линии ОБХСС. И вот еще что. Я просмотрел интерьер вашей гостиной и коллекцию картин и пришел к выводу, что вам не хватает картины, изображающей немую сцену из комедии Николая Васильевича Гоголя «Ревизор». Эта картина заставляла бы вас иногда задумываться: «А правильно ли я живу?» У меня есть знакомый художник в Одессе, так мы с ним это дело вам поправим. О цене за картину договоримся как-нибудь в другой раз. А сейчас всем спокойной ночи и прощайте.

Последний раз посмотрел я на семью Михаила Моисеевича и захлопнул дверь. Вид у них был как у персонажей с картины Перова «Не ждали».

В подъезде какого-то дома мы распили вино. С Валентином и Павликом договорился, где их искать, если появится хороший вариант. А сам я махнул на железнодорожную станцию, будучи уверен, что Михаил Моисеевич не ринется сломя голову звонить в милицию о нашем посещении. Человек, у которого только под диваном валяется пятьдесят четыре тысячи, вряд ли захочет беспокоить милицию из-за такого пустяка. Мелькнула мысль как-нибудь потрясти его основательней. Аванс я получил, надо будет прийти за получкой и премией. Но этого не произошло, хотя с Михаилом Моисеевичем нам через три года довелось встретиться, но только в местах не столь отдаленных.

 

Глава 2

В ОДЕССУ!

 

 

1

 

Приехал я в Молдавию в, Оргеевский район. На всякий случай надо было на некоторое время затаиться, лечь на дно, как подводная лодка. И эти мои опасения были не напрасны, как я потом уже узнал. Начался розыск, меня искали.

Михаил Моисеевич в милицию не заявлял. Заявила соседка. Я опытный профессионал, а пролетел как «фанера над Парижем». Когда проводили акцию по изъятию нетрудовых, я не закрыл шторы на окнах. Хотя особняк и стоял в глубине сада на приличном расстоянии от тротуара, соседка видела в окно, как я считал на столе деньги. Есть категория очень любознательных людей, вечно подглядывающих и сующих свой нос куда не следует, пока им не дадут по башке.

Но обо всем этом я еще ничего не знал. Был спокоен и чувствовал себя не хуже лауреата, получившего Нобелевскую премию.

В селе Табора разыскал товарища Кирюшу: вместе отбывали срок в зоне порта Ванино и в Средней Азии. Жил он вдвоем с женой Марусей. Встретили меня хорошо. Отвели отдельную комнату. Кирюша прикатил бочку вина и сказал:

— Дим Димыч, пока не выпьешь эту бочку, я тебя никуда не отпущу.

Днем Кирюша с Марусей уходили на работу на ковровую фабрику, а я пил прекрасное молдавское вино, читал книги и слушал музыку. Вечером, когда они возвращались с работы, Кирюша подсаживался ко мне, и мы предавались воспоминаниям о лагерной жизни, потому что другого нам нечего было вспомнить. У него «послужной список» был тоже «будь здоров».

Маруся хлопотала по хозяйству. У нее был один существенный недостаток, а может быть, наоборот: она ни бельмеса не понимала по-русски. А у нас ведь какой разговор? Не разговор, а сплошная поэзия. За долгие годы заключения такому «красноречию» выучишься, что один с успехом заткнешь за пояс бригаду грузчиков, разгружающих трансатлантический теплоход.

Плохо было одно — никаких культурных развлечений. Обычно про нас, бандитов-уголовников, думают: им бы только нажраться, а круг интеллектуальных развлечений дальше гитары и блатных песен не распространяется. Где-то они правы. Я сам частенько брал гитару в руки и пел что-нибудь вроде «По тундре, по стальной магистрали, где мчится скорый Воркута — Ленинград», или «Сижу на нарах, как король на именинах, и пачку „Севера“ мечтаю закурить…», или «А мы все спали и ничего не знали, когда в пивную к нам ворвались мусора…».

Когда доводилось бывать в больших городах, я любил сходить в театр, а если подворачивался случай, то и на концерт симфонической музыки. Предвижу улыбки на лицах читающих. Уголовник, а туда же. А я любил послушать Баха, Бетховена, Моцарта, Шопена, Чайковского. Не могу выразить словами, что находил я в этой музыке, но душу она трогала, наводила на грустные размышления, на какую-то щемящую жалость к своей искалеченной судьбе.

Две недели гостил я у Кирюши, потом сел на поезд и покатил в Одессу. На Молдаванке товарищ мой жил по кличке Грек, сидели с ним в зоне на мысе Чукотском в районе порта Провидения. За побег из зоны шли с ним этапом в Анадырь.

От Провидения до Соединенных Штатов рукой подать, или на остров Святого Лаврентия, или через Берингов пролив на Аляску в порт Барроу или Пойнт-Лей. Ближе всего было до Уэйлса на полуострове Сьюард.

Нас тогда бежало шесть человек, почти все имели большие сроки. У меня, честно говоря, не было особой охоты бежать, мне оставалось сидеть около четырех лет. Меня уговорили товарищи: Магомед — чечен с Кавказа, Юрчик-москвич, латыш по кличке Билибонс; у них было больше десяти лет срока. А я хорошо знал эти места: Берингов пролив, залив Коцебу, залив Нортон. Еще в детстве, когда меня военные моряки взяли из детдома в Петропавловске-Камчатском юнгой на крейсер, мы часто плавали в этих местах.

Был с нами еще один зек по кличке Рысь из масти «один на льдине», есть такая масть в зонах. Они сродни анархистам, не признают в зоне ничьих законов, ничьих порядков. Отличает их особая решительность и отчаянность. На свободе они обычно волки-одиночки. Рысь тоже примкнул к нам, ему оставалось восемь лет сроку.

Из зоны ушли ночью без шума, добрались до берега к утру. В каком-то леспромхозе забрали катер и ушли в море. Но береговой охране из зоны уже сообщили о побеге. Сторожевые катера засекли нас и устроили настоящую охоту, настигли нас и расстреляли из крупнокалиберных пулеметов, хотя мы не оказывали никакого сопротивления.

Билибонса и Рысь застрелили, что называется, наповал, своими глазами я видел, как голова Билибонса от прямого попадания снаряда разлетелась, как гнилой арбуз. Юрчика и Магомеда ранили, нам с Греком повезло.

Но те, которые были на военных катерах, решили довести дело до конца. Один катер взял нас на таран, наш — вдребезги. Билибонс и Рысь пошли сразу на дно, утонул и Юрчик. А какой парень был, как играл на гитаре, когда-то он учился в Москве в институте кинематографии. Нас троих вытащили на катер, даже бить не стали, мы и так были здорово покалечены после столкновения с катером.

Отправили нас в лагерный госпиталь, а когда мы с Греком немного оклемались, Магомед был еще в плохом состоянии, нам добавили по трояку и отправили этапом в Анадырь, а меня потом еще дальше — в Билибино.

Вот так бесславно закончился наш побег. Я потом часто клял себя и спрашивал: «Ну для чего, во имя чего, куда и зачем бежали? Разве только чтобы посмотреть, как там у них, в американских лагерях? Смешно было представить, что вся Америка только и ждет нас с распростертыми объятиями. Только нас им не хватало для полного счастья. Да у них своих таких „пассажиров“ — пруд пруди, и не пруд, пожалуй, океан точнее будет».

С тех пор прошло много лет, и вот теперь от Кирюши я узнал, что и Грек сейчас уже на свободе, вернулся на свою родную Молдаванку.

Я ехал к Греку в Одессу.

 

2

 

Не доезжая до Котовска, я решил сходить в ресторан: денег полные карманы. Стал в очередь за пивом, взял десять бутылок, сел за столик, пью. Вошел мужчина лет пятидесяти в железнодорожной форме, спросил:

— У вас свободно?

— Садись, пей пиво, — ответил я.

— Да я возьму.

— Пока возьмешь, пей мое, потом выпьем твое.

Он занял очередь, вернулся, сел за столик. Пьем пиво, беседуем. На левой руке у него заметил татуировку, спросил:

— Сидел?

— Было дело. В Воркуте сидел.

— Если менты повяжут, то и мне хана будет, — сказал я. Эту фразу произнес как-то так невзначай, а она обошлась мне в пять лет особого режима. Потом я часто думал, почему так произошло, и пришел к выводу, что от долгого нахождения в зонах и тюрьмах на свободе притупляется бдительность, появляется излишняя доверчивость к людям, желание общения.

Когда выпили пиво, он сказал:

— Сейчас в Котовске выхожу, надо пойти собрать аппаратуру, — и ушел.

Я пошел к себе в купе. Поезд подходил к Котовску, я стоял у окна и смотрел на пригородные пейзажи.

Человек этот оказался капитаном железнодорожной милиции города Котовска. Об этом я узнал потом. А сейчас в купе, повернувшись, увидел, как четыре милиционера быстро прошли по вагону. У меня внутри что-то екнуло, я ломанулся по коридору в другую сторону вагона. Заскочил в купе проводника, там никого не было. Прикрыл дверь, оставил маленькую щель, наблюдал. Менты прошли мимо купе проводника, но уже в другом направлении.

Сомнений быть не могло. Чуть выждав, я пошел за ними в тамбур, открыл дверь вагона, спрыгнул на насыпь и побежал в сторону города. Но район был уже оцеплен, погоня шла по моим следам, где-то я опять просчитался. «Оперативно, суки, работают, — подумал я, — а я старею, совсем чутье потерял».

— Пономарев, стой! — услышал я за спиной. — Хана тебе, Дим Димыч. Есть приказ стрелять без предупреждения, — кричал начальник спецприемника майор Стратонов, потом мы с ним познакомились ближе.

«Да, дела, — подумал я, — все обо мне уже знают и даже кличку». И прибавил обороты.

Прогремело два выстрела. Я грохнулся на землю, как подрубленный. Обе ноги были прострелены. Теряя сознание, подумал: «Молодец, сволочь, хорошо стреляет. Орден точно получит. Не каждому менту удается взять особо опасного».

Перед глазами пошли круги, сначала большие, потом они стали рассыпаться на мелкие, как фейерверк. Проплыла перед глазами какая-то чушь, где-то виденная или слышанная фраза «вооружен и очень опасен». А все мое оружие в кармане — открывашка для пивных бутылок. Нож они мне точно потом подсунут в карман. Иначе не бывает. А то кто же им поверит? Смешно, помираю на своей земле. А сколько бумаги я перевел, когда колол уголек в шахтах Воркуты еще в шестидесятые годы, все писал заявления с просьбой направить добровольцем во Вьетнам, тогда война была у них с американцами. А сколько нас, отчаянных парней, сидит по зонам. Отправили бы нас туда, дали возможность искупить вину перед Родиной. Год за три, пусть за два, не все вернулись бы, зато дел натворили бы во Вьетнаме. Мы бы этих вьетконговцев…

Хотя уголь тоже нужен стране…

Наступила полная темнота.

 

3

 

Очнулся я в КПЗ. Пулю из ноги доктор вытащил, потом мне дал на память. К счастью, кости повреждены не были, вторая пуля вообще прошла вскользь, разорвав икру на ноге. Передвигался я с большим трудом. На другой день в камеру кинули парня лет двадцати пяти. Молдаванин, высокий, курчавый. Я спросил его:

— Тебя за что?

— Да ни за что.

Когда приносили еду, парень помогал мне, брал миску с кормушки и приносил мне на нары.

На третий день его увели. А к вечеру, когда стемнело, дверь открылась, двое охранников волоком втащили парня в камеру и бросили на пол. Он был весь в крови и без сознания. Когда дверь закрыли и в коридоре стихло, я кое-как спустился с нар, набрал кружку воды и полил парню на лицо. Постепенно он стал приходить в себя. С огромным трудом я перетащил парня на нары.

— За что тебя так?

Парень долго молчал, потом заговорил. Ночью он пахал на тракторе. Захотел выпить. На краю села стоял ларек. Подъехал на тракторе к ларьку, зацепил его тросом и утащил в поле. Там сломал дверь ларька, выпил пару бутылок вина и продолжал пахать. Увидел девушку лет пятнадцати. Она шла из одного села в другое. Позвал ее, а когда она подошла, стал угощать ее конфетами, вином. Она отказывалась и хотела уйти. Парень завалил девушку на землю и изнасиловал. Она кричала, плакала, сопротивлялась. Парень и сам потом перепугался. Страх за содеянное толкнул его на еще более гнусное преступление: он задушил ее. А чтобы замести следы, положил в борозду, сел на трактор, запахал. Потом выпил еще несколько бутылок вина. Пьяный, в темноте поднял оброненную девушкой косынку, подумал тряпка, вытер руки и сунул в карман.

Утром его арестовала милиция за ларек. В отделении, когда делали шмон, никто не обратил внимания на его мазутные тряпки и бросили их в урну.

На другой день в милицию поступило заявление от родителей девочки: пропала дочка. Начальник уголовного розыска опросил родителей о приметах девочки, ее одежды. Косынка и навела его на мысль. Вспомнили и ларек, и парня, и его тряпки. Большого труда не составило в одной из тряпок опознать косынку девочки.

Когда парня вызвали на допрос, он поначалу от всего отказывался. Стали бить, он признался.

Такую грустную историю рассказал мне молдаванин. Спросил, что ему будет теперь.

— Слушай, ты, Отелло по «лохматым сейфам», у тебя сразу три статьи. Вышку ты себе уже заработал. Даже если судьи окажутся сердобольными и дадут тебе пятнашку, наши ребята в зоне тебя все равно пришьют, это как пить дать. У нас, воров в законе, очень уж «трусишников» не уважают. Последний шнырь тебя прирежет. В лучшем случае станешь ты Марусей и все свои молодые годы проведешь под нарами и за мытьем параши. Поскольку ты мне помогал, подавал жратву с кормушки, дам тебе хороший совет: разорви рубаху, сделай петлю и вздернись, чтобы другие не делали это за тебя. Но не сейчас, а то и тебя повесят на меня. Только сто третьей не хватало мне для полного счастья в моей-то ситуации.

Парень горько заплакал. Дня через два его увели, больше я его не видел.

 

4

 

В спецприемнике Котовска я просидел месяц. Однажды открылась дверь камеры и на пороге появился улыбающийся майор Стратонов в белой рубашке.

— Что, орден получил, начальник? Отпусти на свободу. За что взяли? — спросил я.

— Да нет, Дим Димыч дорогой, за тобой из Жмеринки приехали, видно, наследил порядочно.

— Да ты что, начальник. Вся моя вина, что не поехал в пункт предписания, когда освободился из Самарканда. Ну ты мне скажи, чего я не видел в этом вонючем Гурьеве?

Майор завел меня в кабинет, там были два милиционера: капитан, в годах уже, и молодой лейтенант. Они считали мои деньги и складывали в чемоданчик. Я знал, что там должно быть восемнадцать тысяч, тысячу я потратил, а пятнадцать тысяч…

 

5

 

Когда я с Павликом и Валентином расстался в Жмеринке после «жирного» ужина у Михаила Моисеевича, то не сразу уехал к Кирюше. Мне надо было попасть на станцию Рахны.

В Рахнах жила женщина. Звали ее Юля. Муж ее, Гриша, был мой подельник.

После того как на третьем году из Билибино меня этапом отправили в Вилюйск, там в зоне мы с ним и встретились. Досиживал он за кражу последний год.

Освободившись из зоны, я приехал в Ростов. Гриша к этому времени женился, жена родила двоих детей, и жили они на станции Рахны. Я дал Грише телеграмму, чтобы он выезжал в «командировку» в Ростов. Разыскал Толю Кащея, прозванного так за свою худобу и феноменальную прожорливость, Арсена по кличке Армян, ростовских воров. У Гриши была кличка Луи за любовь к джазу и песням Луи Армстронга. Многих пригласили из других городов: Москвы, Вильнюса, Киева. Собралось человек сорок. Были Акула, Серега Морган, Ваня Чурбан, Витя Чита, Генка Пихан, Володя Купорос, из Грозного в последний момент прикатили Юрка Тюля, Жорка Перс, Гришка Кабан из Бароновки. Этих ребят я знал по работе или по зонам.

Собрались на левом берегу Дона на одной из дач недалеко от ресторана «Казачий хутор», в котором состоялся потом банкет.

Наш сходняк-симпозиум был посвящен научной организации труда. Не отставать же от технического прогресса. Все прошло довольно организованно. В назначенное время «подрулили» делегаты, в вестибюле швейцару сдали оружие. По нашим законам не положено брать на совещание даже перочинный нож. Мало ли что, вдруг кто-то вспылит, а нервишки у многих слабые, «работа» вон какая опасная и вредная. А за вредность не платят, путевки на курорты и в санатории не дают как не членам профсоюза. А если и дают куда «путевки», то от прокуратуры и в места не столь теплые, как хотелось бы: или в Бодайбо на Мамаканские рудники, или под Татарским проливом «метро» копать. Ох и гиблые места! Довелось мне с Фараоном побывать в этих местах. Не приведи Господь!

На сходе у нас возникли кое-какие разногласия на идейной почве. Застойный период не обошел и нас стороной. Одни предлагали скоррумпироваться с правоохранительными органами, другие — воры старого, сталинского режима — считали, этого делать ни в коем случае нельзя. Поскольку, если что, ментам нас легче будет заметать, у них о нас будет гораздо больше информации. Трудно будет установить, кто кого продает. Из молодых были Матрос с Кабаном из Днепропетровска. Они-то, в основном, и баламутили больше всех.

Чита сказал:

— А что думает Дим Димыч? Какая у него платформа? Скажи, Дим Димыч. А то сидишь да башкой крутишь, как сивый мерин.

— Я что, я как все, хотя считаю: брать ментов в долю негоже. Наше дело убегать, их — догонять. Линия четкая и годами проверенная. Не стоит от нее отступать. Иначе хана всем. Смотри, Матрос, плохо кончите, если свяжетесь с ментами.

— Ну, Дим Димыч, ты настоящий консерватор и бюрократ, — сказал Матрос.

Решили большими кодлами не работать, поменьше мокрых дел, шире использовать местные кадры — наводчиков, поделили и зоны действий.

В свой «экипаж» я взял Луи, Кащея, специалиста по сейфам, и Армяна, он раньше электромонтером работал, разбирался в сигнализации.

Кащей предлагал пятым взять одного гоп-стопника: хороший парень, говорил.

— Послушай, Кащей, за кого ты меня принимаешь, не с тобой ли мы в зоне в Дудинке сидели? Этим «ломом подпоясанным» я в зонах никогда не доверял. Самое большое, что я им разрешал, — окурки собирать за собой, да прохоря чистить. Твоя гнилая идея, Кащей, отпадает. Ты же не хочешь, чтобы я перестал себя уважать.

 

6

 

Мы удачно взяли сберкассу в Азове и ювелирный в Шахтах. Подробности опускаю, секрет фирмы. Товар оптом сбыли ростовским скупщикам-барыгам. Куш получился приличный. Надо было сделать передых.

Больше всего я опасался за Кащея. Уж очень он любил погулять. Его же прожорливость и подвела. А ведь сколько раз я его предупреждал: в кабаках не светиться. Две недели гудел Кащей в ресторанах с друзьями и блядями, швырял деньгами. В ресторане «Ростов» его и взяли во время одной из драк.

Луи, этот джазовый меломан, был еще любителем уколоться и курнуть травки, он и в зоне этим грешил. А тут шальные деньги и вовсе посадили его на иглу. На одной из блатхат в Западном районе его и замели вместе с наркоманами. Хата давно была под прицелом.

Сколько было сказано, сколько пересказано, что водка и шприц до хорошего не доведут.

С Армяном, как только узнали про Кащея и Луи, мы по-быстрому «оторвались» в Волгоград. И прижухли в пивнушке на Тракторном у Гоги Грузина. Наш был человек. По сообщениям из Ростова узнали: оба дела Луи и Кащей взяли на себя. Был суд, оба получили «путевки» в Коми в зону строгого режима, где-то в районе поселков Картаель и Мутный Материк, на восемь лет пилить дрова «у Печоры, у реки, где живут оленеводы».

Несколько раз из Котово и Жирновска я посылал деньги Гришиной жене в Рахны. Жена Гриши ждала третьего ребенка. Посылал немного: по пятьсот рублей, ни нашим, так сказать, ни вашим, чтобы не вызвать подозрений. Потом у меня пошла «полоса препятствий», а Гриша через полгода погиб на лесоповале.

 

7

 

В один из осенних вечеров я постучал в дверь хаты на станции Рахны. Дверь открыла маленькая женщина с грустными, как у лани, глазами. Я объяснил ей, кто я, откуда, что хорошо знал ее мужа. Никто не застрахован от несчастного случая. Попросил ночлега на пару дней. Она впустила в дом.

Чистенькая хатка, но бедненькая внутри. В сравнении с квартирой директора меховой фабрики из Жмеринки просто трущоба.

Дети сидели за столом, делали уроки. Старшие, мальчик и девочка, ходили в школу. Младшая должна была пойти в школу на следующий год. Сама Юля работала на железной дороге в мастерских. Жили на ее одну небольшую зарплату. Нужда проступала во всем. Особенно бросалась в глаза худоба детских плеч.

На другой день, когда дети ушли в школу, а младшая пошла их провожать, я достал из сумки деньги в пачках — пятнадцать тысяч. Положил их на стол и сказал:

— Возьми деньги, Юля. Это вам «собес» выделил на пропитание.

Она удивилась, убрала руки за спину, нахмурилась и сказала:

— Этих денег я не возьму. Мне таких денег не надо. Проживем как-нибудь с Божьей помощью.

— Ты успокойся, это детям, тебе их подымать. А деньги чистые, на них крови нет. Человек, у которого я их забрал, только «спасибо» должен сказать. Они у него под диваном пылились, ждали, пока их мыши сожрут. Хоть детей досыта кормить будешь, страх смотреть, с креста лучше снимают. Знаю я это счастливое детство, сам испытал. До сих пор помню: «…Новый год в Кремле встречая, Сталин думает о нас. Он желает нам удачи и здоровья в Новый год, чтоб сильнее и богаче становился наш народ». Как хорошо сказано — богаче. Вот я и пытаюсь этот лозунг претворять в жизнь. «За наше счастливое детство спасибо, родная страна». Спасибо Михаилу Моисеевичу.

Мои слова на женщину подействовали. Утерев фартуком слезы, она собрала деньги со стола, выдвинула нижний ящик старенького комода и положила.

— Гриша помогал. Я тогда беременная была, когда его посадили, с Настенькой ходила. Так он переводы присылал, четыре их было по пятьсот рублей. Заработки хорошие, наверное, были на Севере. Спасибо Господу, как они нас тогда выручали. Иришка с Валеркой совсем малые, я беременная, не работаю, хоть иди милостыню просить. А Гриша, царство ему небесное, хоть напоследок помог детям. Года два жили хорошо, пока Настенька ходить