Христианская идея – будущее мира

В конечном счете мои изыскания приводят меня к мысли, что прежнее общество рушится само собой, что же до общества будущего, то, на какой бы идее оно ни основывалось – на чисто республиканской или на преображенной монархической, – человек, чуждый христианству, вообразить его не в силах. По какому пути ни пойди, желанные усовершенствования можно почерпнуть лишь в Евангелии.

В основе хитросплетений нынешних сектантов всегда обнаруживается плагиат, пародия на Евангелие, апостольский принцип: принцип этот так укоренился в нас, что кажется нашим неотъемлемым свойством, меж тем дело обстоит иначе: он достался нам от нашей прежней веры, от веры, существовавшей два или три поколения назад. Нашим независимым умам, посвятившим себя совершенствованию себе подобных, никогда не пришло бы в голову заняться этим, если бы Сын Человеческий не возвестил миру права народов. Всякий подвиг филантропии, который мы совершаем, всякая система, которую мы замышляем на благо человечества, – не что иное, как христианская идея навыворот, изменившая имя, а зачастую и подвергшаяся искажениям: это всегда «слово, ставшее плотью!» *.

Вы полагаете, что христианская идея – не что иное, как плод развития идеи человеческой? Я согласен; но раскройте различные космогонии, и вы увидите, что христианство предания опередило на земле христианство откровения. Если бы, по его собственному слову, Мессия не пришел и не сказал им *, мысль не была бы явлена миру, истины пребыли бы смутными, каковы они в писаниях древних. Итак, какие взгляды ни исповедуй, отсчет следует вести от Христа, Спасителя (Salvator), Утешителя (Paracletus): именно от него получили вы семена культуры и философии.

Итак, исход я вижу только в христианстве, причем христианстве католическом; религия Слова есть явление истины, как творение есть зримый образ Господа. Я не утверждаю, что мир возродится полностью, ибо допускаю, что целые народы обречены на уничтожение; допускаю я также, что в иных странах вера иссякнет: но если сохранится хотя бы одно ее зерно, если оно падет в землю, хотя бы вместе с осколками глиняного сосуда, то зерно это взойдет и новое воплощение католического духа одушевит общество.

Христианство – самая философическая и самая разумная оценка Бога и творения; оно объемлет три великих закона вселенной: закон божественный, закон нравственный и закон политический; закон божественный – единство Бога в трех ипостасях; закон нравственный – милосердие; закон политический – свобода, равенство, братство.

Два первых принципа получили свое развитие; третий, закон политический, не имел продолжения, ибо его расцвет невозможен, покуда разумная вера бесконечного существа и всеобщая мораль не утвердились в сердцах. Ведь христианству пришлось прежде сразиться с нелепостями и мерзостями – наследием идолопоклонничества и рабства.

Люди просвещенные не понимают, отчего такой католик, как я, упорствует, не покидая сени того, что они именуют развалинами; по мнению этих особ, так может поступать только упрямец, побившийся сам с собою об заклад. Но скажите на милость, где искать семью и Бога в индивидуалистическом и философическом обществе, которое вы мне предлагаете? Скажите, и я последую за вами; в противном случае не осуждайте меня за то, что я умру христианином, ибо могила, осененная крестом, – единственное убежище, какое я могу избрать теперь, когда вы меня покинули.

Нет, я вовсе не бился сам с собой об заклад; я искренен; вот что со мной случилось: от моих планов, штудий, опытов мне осталось только полное разочарование во всем, к чему стремится свет. Мое религиозное чувство разрослось и поглотило все прочие мои чувства; нет на земле более правоверного христианина и более недоверчивого человека, чем я. Вере в искупителя далеко до конца, она только‑только вступает в свой третий, политический период, период свободы, равенства, братства. Евангелие, оправдательный приговор, прочтен еще не всем на земле; пока над головой нашей еще звучат проклятия, произнесенные Христом: «Горе вам, что налагаете на людей бремена неудобоносимые, а сами и одним перстом своим не дотрагиваетесь до них!» *

Христианство, неколебимое в своих догматах, подвижно в своей мудрости; перемены в нем объемлют перемены всемирные. Когда оно достигнет наивысшей точки, мрак рассеется; свобода, распятая на кресте вместе с Мессией, вместе с ним сойдет с креста; она вручит народам тот новый завет, что был составлен в их пользу и поныне не вступил в силу. Правительства уйдут, нравственное зло исчезнет, оправдание человека возвестит конец эпохи смерти и гнета – плода грехопадения.

Когда же наступит этот долгожданный день? Когда в обществе вновь восторжествует животворящий принцип, чье действие покрыто тайной? Никто не может этого сказать; невозможно исчислить силу сопротивления страстей.

Смерть не раз поразит род человеческий, не раз прольет молчание на события, – так снег, выпавший ночью, заглушает скрип колес. Народы не растут так быстро, как отдельные люди, из которых они состоят, и не исчезают так стремительно. Сколько приходится ждать одного‑единственного свершения! Агонии Восточно‑Римской империи, казалось, не будет конца; христианской эры, длящейся уже так много столетий, недостало для отмены рабства. Эти подсчеты, я знаю, чужды французам; в наших революциях мы никогда не учитывали элемент времени: поэтому мы всегда изумляемся результатам, разочаровывающим наши нетерпеливые ожидания. Исполненные великодушной отваги, молодые люди торопятся; они очертя голову устремляются к высотам, которые провидят и которых силятся достигнуть. Нет ничего более достойного восхищения; однако в этих усилиях пройдет вся их жизнь, и, идя от поражения к поражению, они в конце пути завещают бремя долголетних неудач другим обманутым поколениям, которые пронесут его до следующих могил, и так без конца. Вновь наступила эпоха пустынь; христианство вновь зарождается в бесплодной Фиваиде, и со всех сторон ему грозят новые идолопоклонники, чей кумир – сам человек.

История знает двоякие следствия событий: одни немедленные, свершающиеся мгновенно, другие отдаленные, поначалу незаметные. Следствия эти часто противоречат друг другу; одни зиждутся на нашей близорукой мудрости, другие – на мудрости вечной. Деяния божественного промысла обнаруживают себя после деяний человеческих. За спинами людей встает Господь. Сколько бы вы ни отрицали высший суд, сколько бы ни оспаривали его решений, сколько бы ни спорили о словах, сколько бы ни называли силой вещей или разумом то, что обычный человек именует Провидением, взгляните на свершившийся факт, и вы непременно увидите противное тому, чего ожидали, если вашей отправной точкой не были нравственность и справедливость.

Если Небо не произнесло свой последний приговор, если нам суждено будущее – будущее могучее и свободное, то будущее это, бесспорно, скрыто вдали, за горизонтом; добраться до него можно только с помощью христианской надежды, крылья которой растут тем быстрее, чем меньше оснований для этого дает ей неверный мир, надежды более долговечной, чем время, и более сильной, чем несчастье.

8.