Грядущие последствия Июльской революции

Я описал три революционных дня, опираясь на тогдашние свои впечатления, отчего нарисованную мною картину отличает некоторая сиюминутность – картина эта верна для настоящего мгновения, но очень скоро начинает казаться фальшивой. Самая грандиозная революция, будучи описана час за часом, сведется к мелочам. События являются на свет из лона вещей, как дети – из материнского лона, страдая природными несовершенствами. Убожество и величие – близнецы, они рождаются одновременно, но если роженица полна сил, убожество рано или поздно умирает и в живых остается одно величие. Следовательно, дабы беспристрастно судить о событиях и их месте в истории, нужно взглянуть на прошедшее с точки зрения потомков.

Я был прав, когда, отвлекшись от мелочных поступков мелких людишек, которым был свидетелем, и памятуя лишь о тех особнностях июльских дней, которые останутся жить в веках, сказал в палате пэров: «Когда народ призвал на помощь свой ум и свою отвагу, оказалось, что эти лавочники не боятся порохового дыма и что четырем солдатам и капралу с ними не совладать. Три дня, воссиявшие над Францией, изменили судьбу народа сильнее, чем целое столетие».

В самом деле, народ в настоящем смысле слова 28 июля показал себя отважным и великодушным. Более трехсот гвардейцев были убиты или ранены; гвардия по достоинству оценила бедняков, которые в течение этого дня сражались без всякой поддержки; бесчестные люди затесались в их ряды, но не смогли их опорочить. Учащиеся Политехнической школы вышли на улицы поздно и не успели принять участие в сражениях 28 июля; на следующий день народ с восхитительным смирением и простодушием взял их себе в командиры.

Народ сражался, а те, кто присвоили себе его победы, сидели дома; они влились в ряды бойцов лишь 29 июля, когда самая большая опасность уже миновала; были и такие победители, которые явились за своей долей победы только 30 и 31 июля.

То же самое повторилось и в армии: свой долг выполнили прежде всего солдаты и офицеры; высшее командование, которое однажды уже предало Бонапарта в Фонтенбло, расположилось на холмах Сен‑Клу и угадывало ход событий по струйкам порохового дыма. При пробуждении Карла X перед его спальней толпой собирались угодники; при отходе ко сну у дверей не оказалось никого.

Выдержка простонародья не уступала его храбрости; смута мгновенно сменилась порядком. Кто видел, как полуобнаженные рабочие, поставленные в караул у ворот городского сада, выполняя приказ, не пускали внутрь других оборванцев, не мог не понять, сколь глубоко сознали свой долг люди, почувствовавшие себя хозяевами положения. Они могли бы потребовать расплаты за пролитую кровь; нищета – великий искуситель. Но ю августа 1792 года не повторилось; никто не истреблял обратившихся в бегство швейцарцев. Ничьи убеждения не подверглись глумлению, пожалуй, никогда еще победители не были так далеки от того, чтобы злоупотреблять своей победой. Пронося раненых гвардцейцев сквозь толпу, они кричали: «Почтение храбрецам!» Если солдат испускал дух, они говорили: «Мир его праху!» Пятнадцать лет, прожив тых в эпоху Реставрации, при конституционном правлении, вселили в наши сердца человеколюбие, уважение к законности и тягу к справедливости, сделав то, чего не смогли сделать двадцать пять лет правления революционного и военного. А ведь право сильного, вкоренившись в наши нравы, готово было* кажется, стать обычным правом.

Последствия Июльской революции не скоро изгладятся из памяти. Революция эта произнесла смертный приговор всем монархиям; отныне короли смогут царствовать только силой оружия, а это средство действует безотказно, но недолго: эпохе наследных янычаров пришел конец.

Ни Фукидид, ни Тацит не сумели бы рассказать о событиях трех дней; различить в случившемся волю Провидения смог бы лишь Боссюэ – гений, который все понимал, но, точно солнце, стремящее свой бег меж двух сверкающих пределов и именуемое на Востоке рабом  Божиим, не преступал границ, положенных его блистательному разуму.

Не станем искать на поверхности движитель событий, корни которых сокрыты на большой глубине: ничтожество характеров, безумные страхи, непостижимые раздоры, происки врагов, борьба честолюбий, высокомерие одних, предрассудки других, заговоры, тайные общества, к месту или не к месту взятые меры, отвага или недостаток отваги – все это случайные следствия, но не причины свершившегося. Иные утверждают, что народ не желал более повиноваться Бурбонам, что Бурбоны сделались ненавистны французам оттого, что вернулись к власти стараниями иноземцев, однако это гордое презрение мало что объясняет.

Июльские события не связаны с политикой в узком смысле слова, они связаны с социальной революцией, не имеющей конца. В цепи этой всеобщей революции 28 июля 1830 года – не более чем вынужденное следствие того, что произошло 21 января 1793 года. Труды наших первых совещательных собраний были насильственно прерваны и не нашли своего завершения. За двадцать лет французы, подобно англичанам при Кромвеле, привыкли повиноваться властителям, чуждым древней французской монархии. Падение Карла X есть следствие казни Людовика XVI, подобно тому, как низвержение Якова II есть следствие убийства Карла I. Слава, завоеванная Бонапартом, и свободы, дарованные Людовиком XVIII, затмили революцию, но не смогли уничтожить ее зародыша: дремлющий в глубине наших нравов, он пошел в рост вследствие ошибок, допущенных правительством, и очень скоро это привело к катастрофе.

В антимонархических настроениях, постепенно охватывающих общество, являет себя воля Провидения. Недалекие умы, разумеется, видят в Июльской революции просто‑напросто ряд уличных стычек; однако люди мыслящие понимают, что в три июльских дня человечество пережило событие огромной важности: принцип королевского суверенитета уступил место принципу суверенитета народного, наследственная монархия – монархии выборной. 21 января французы узнали, что могут распоряжаться жизнью короля; 29 июля – что могут распоряжаться короной. Меж тем всякая истина, хороша она или плоха, будучи однажды открыта, немедленно усваивается толпой. А укоренившись в народе, она утрачивает свой неслыханный, необычайный характер и больше не кажется безбожной ни уму, ни совести. Франки правили своим государством сообща, затем они отдали власть нескольким вождям, а те – одному вождю; наконец, этот единоличный правитель сделал власть наследственным достоянием своего рода. Нынче мы двинулись вспять от наследственной монархии к выборной, а от выборной постепенно дойдем до республики. Вот история общества; такими путями народ и власть расходятся, а затем соединяются вновь.

Не стоит, следовательно, полагать июльские события происшествием случайным и мимолетным; не стоит ожидать, что законная монархия немедля вернет себе право наследования престола; не стоит также надеяться, что Июль внезапно умрет своею смертью. Без сомнения, Орлеанская ветвь недолго продержится на троне; ведь не ради же этого в течение полувека проливалось столько крови, свершалось столько бедствий, тратилось столько ума! Однако Июль, если только он не приведет Францию к полному распаду и уничтожению всех свобод, принесет свой собственный плод – демократию. Плод этот, возможно, будет горек и кровав, но монархия – чужеродный привой, который не приживется к республиканскому стволу.

Итак, не следует путать новоявленного короля с революцией, случайно возведшей его на престол: революция, какой мы ее видим в действии, противоречит собственным своим принципам; она кажется нежизнеспособной, ибо происхождение ее нечисто; однако если она продержится хотя бы несколько лет, многое изменится, ибо родится то, что еще не существует, а то, что существует, умрет. Люди зрелые либо уходят из жизни, либо начинают по‑иному смотреть на мир; юноши мужают, новые поколения вносят свежие струщр в жизнь поколений развращенных; измаранное кровью и гноем больничное белье, попав в широкую реку, пачкает лишь те воды, что струятся прямо под ним; выше и ниже по течению поток хранит или вновь обретает свою прозрачность.

Июль, свободный по природе, произвел на свет лишь порабощенную монархию; однако придет время, когда, сбросив венец, он, покорствуя общему закону, переменит свой облик и создаст себе подобающее окружение.

Заблуждения республиканцев и обольщения роялистов равно достойш# сожаления и не идут на пользу ни демократии, ни монархии; республиканец убеждены, что насилие есть единственный путь к победе; роялисты ‑ что прошлое есть единственный источник спасения. Меж тем обществом правит нравственный закон; существует всеобщая законность, и она выше законности частной. Этот великий закон и эта великая законное!» состоят в том, что человек пользуется своими естественными правамй подчиняясь долгу, ибо не право рождает долг, но долг – праве! страсти и пороки причисляют вас к сословию рабов. Всеобщая законности победила бы без всякого труда, если бы сберегла родственную ей законность частную.

Добавлю лишь еще одно: я уже говорил и не устану повторять, что вслед за французской монархией погибнут все монархии мира; одной этой мысли довольно, чтобы сознать, как изумительна и величественна мощь нашего древнего королевского рода.

В самом деле, стоит исчезнуть монарху, как вместе с ним исчезает и монархическая идея; вы внезапно оказываетесь в окружении идей сугубо демократических. Мой юный король унесет с собою королевскую власть. Конец достойный.

Когда я размышлял о возможных плодах революции 1830 года и выводил эти строки, мне трудно было справиться с инстинктом, голос которого противоречил голосу разума. Я объяснял пробуждение этого инстинкта своим недовольством смутами 1830 года; я не доверял самому себе и, заходя слишком далеко в своей беспристрастности, преувеличивал, быть может, грядущие следствия трех дней. Что ж, со времени низвержения Карла X прошло десять лет: твердо ли стоит на ногах июльская власть? Теперь начало декабря 1840 года; как низко пала Франция! Если бы унижение правительства, состоящего из французов, могло доставить мне удовольствие, я ощущал бы некоторую гордость, перечитывая в «Веронском конгрессе» мою переписку с г‑ном Каннингом, – переписку, разумеется, весьма отличную от той, с которой недавно познакомили палату депутатов *. В чем корень зла? в избранном монархе? в неумелости его министров? в самой нации, чей дух и гений, кажется, истощились? Мысли наши прогрессивны, но отвечают ли им наши нравы? Нет ничего удивительного в том, что народ с четырнадцативековой историей, в конце своего длинного пути явивший миру целый фейерверк чудес, выбился из сил. Если вы одолеете эти «Записки» до конца, вы увидите, что, отдавая должное всему прекрасному в нашей истории, я полагаю, что в конечном счете дни старого общества сочтены.

(Примечание. Париж, 3 декабря 1840 года)

10.