Ставка в дни переворота. Арест государя

Николай Алексеевич Соколов

Убийство царской семьи

 

Романовы. Тайны династии –

 

Текст предоставлен правообладателем http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=21165549

«Убийство царской семьи / Николай Соколов»: Алгоритм; Москва; 2016

ISBN 978‑5‑906861‑09‑2

 

Аннотация

 

В 1918 году в Екатеринбурге было совершено зверское преступление.

Мать, отец и их дети – четыре девочки и маленький мальчик – были жестоко убиты. Их достреливали в упор, добивали штыками. Стены комнаты, забрызганные кровью, расчлененные тела, попытка скрыть следы преступления…

Появись такое сообщение в прессе, даже в наше криминальное время, оно заставило бы многих содрогнуться. Но без малого 100 лет назад убили не просто семью – убили царскую семью, пытаясь покончить с тысячелетней исторической Россией. О том, как шаг за шагом, день за днем шли «пламенные революционеры» к этому беспрецедентному преступлению, рассказывает книга следователя по делу об убийстве Романовых Н.А. Соколова.

Это расследование стало делом всей жизни одного из самых опытных сыщиков России. Соколов скрупулезно и дотошно изучал мельчайшие детали, которые могли бы раскрыть истинный ход событий. К сожалению, сам он погиб в эмиграции при странных обстоятельствах, а собранные им документы бесследно исчезли.

 

Николай Соколов

Убийство царской семьи

 

Предисловие

 

Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным; и ничего не бывает потаенного, что не вышло бы наружу.

Марк. 4.22

 

Эта книга посвящена одной из трагических страниц нашей истории: расстрелу без суда и следствия последнего российского императора Николая II и его семьи на Урале летом 1918 г.

Первые публикации на эту тему появились в двадцатых годах. Это книги М. К. Дитерихса, Р. Вильтона, Н. А. Соколова, П. Жильяра и других авторов, основывающиеся на первоисточниках, полученных в ходе следствия по делу расстрела Романовых и личных наблюдениях. В нашей стране эти книги с момента их появления сразу же стали достоянием специальных хранилищ. В СССР основным документом стал небольшой сборник «Рабочая революция на Урале», составленный П. М. Быковым и опубликованный в Екатеринбурге в 1921 г., и его же, Быкова, книга, вышедшая в 1926 г. под названием «Последние дни Романовых». И на этих книгах вскоре появляется гриф «совершенно секретно». Интерес в народе к этой трагической теме никогда не угасал и усилился в последние годы в связи с преобразованиями в России. Потребность в правде и объясняет появление столь многочисленных свидетельств и документов, доступа к которым мы были лишены столько лет.

Основными документами об убийстве царской семьи в течение долгого времени являлись материалы расследования Н. А. Соколова и воспоминания генерала М. К. Дитерихса.

…Белые взяли Екатеринбург 25 июля 1918 г., через неделю после расстрела царской семьи и свиты. Решено было провести расследование. С трудом нашли следователя, некоего А. Наметкина, который и приступил к «Предварительному следствию по делу об убийстве бывшего императора Николая II». Через неделю исполнявший обязанности прокурора Екатеринбургского окружного суда Кутузов, считая, что А. Наметкин ведет расследование недостаточно энергично, отстраняет его и передает дело в руки молодого и, увы, не очень опытного следователя И. А. Сергеева. М. К. Дитерихс пишет: «Если Наметкин отличался леностью и апатичностью к своим обязанностям, то Сергеев в произведенной работе выказал полное отсутствие самого скромного таланта следователя и абсолютное непонимание следственной профессиональности». И. Сергеева отстранили от ведения дела 25 января 1919 г. Через месяц следствие об убийстве царской семьи было передано генералом М. К. Дитерихсом судебному следователю по особо важным делам Омского окружного суда Н. А. Соколову.

Николай Алексеевич Соколов родился в 1882 г. в Пензенской губернии. Окончил юридический факультет Харьковского университета. Революция застала его в должности судебного следователя по важнейшим делам в Пензе. Переодевшись крестьянином, Соколов пешком пробрался в Сибирь. Он получил назначение на должность судебного следователя по особо важным делам Омского окружного суда, и ему вскоре было поручено следствие об убийстве царской семьи. Основываясь на многочисленных свидетельствах, а также предметах, найденных на месте преступления и рядом с местом захоронения Романовых, Соколов почти точно восстановил ход развития событий. После гибели А. В. Колчака Соколов выбрался в Европу и осел в Париже. Он продолжал опрашивать всех, кто мог добавить что‑то новое к его расследованию и, в конце концов, написал книгу «Убийство царской семьи». В 1924 г. Соколова нашли мертвым около своего дома. На его могиле друзья написали:

 

«Правда Твоя – Правда Во Веки»

 

Материалы Н. А. Соколова органично дополняет книга М. К. Дитерихса, сыгравшего важную роль в расследовании убийства царской семьи. Генерал тщательно следил за ходом следствия и всячески помогал Соколову. В 1922 г., во Владивостоке он издал книгу «Убийство царской семьи и членов Дома Романовых на Урале».

Михаил Константинович Дитерихс родился в 1874 г. В 1900 г. окончил Николаевскую академию Генерального штаба. С осени 1917 г. генерал‑квартирмейстер Ставки, Верховного Главнокомандующего, а с ноября – начальник штаба Ставки. У адмирала А. В. Колчака Дитерихс командовал Сибирской армией, а затем Восточным фронтом. Умер он в Шанхае в 1937 г.

К этим работам примыкает публикация бывшего воспитателя Наследника Престола Алексея – Пьера Жильяра (мы печатаем две главы из его книги «Император Николай II и его семья»). Трагический конец русского царя и его семьи он наблюдал как бы со стороны и прибыл в Екатеринбург только после взятия его белыми. П. Жильяр посетил места, связанные с трагедией, собрал богатую информацию и многочисленные вещественные доказательства о кровавых событиях тех дней.

В книге также публикуются различные документы, относящиеся к этому чудовищному по своему зверству и цинизму убийству бывшего императора, его семьи и свиты. Связь между руководством большевистской партии в Москве, санкционировавшим убийство, и Уральским Советом, определившим время и способ убийства, была позднее описана Троцким.

«Я вернулся в Москву после падения Екатеринбурга. Зайдя к Свердлову, я спросил его мимоходом: «Да, кстати, а что с царем?» – «Все кончено, – ответил Свердлов, – он расстрелян». – «А где семья?» – «И семья вместе с ним». – «Все?» – спросил я с оттенком удивления. «Все, – ответил Свердлов. – А что?» Он хотел увидеть мою реакцию. Я ничего не ответил. «А кто принял решение?» – обратился я к нему. «Мы решили это здесь. Ильич считал, что мы не должны оставлять белым знамя, которым бы они везде размахивали, особенно в теперешних трудных условиях».

Я не стал больше задавать вопросов и счел дело закрытым, – пишет далее Троцкий. – Конечно, это решение было не только целесообразным, но и необходимым. Серьезность положения в это лето заставляла нас вести беспощадную борьбу, не останавливаясь ни перед чем. Казнь царя и его семьи была необходима не только для того, чтобы запугать, ужаснуть и лишить всяких надежд врага, но и для того, чтобы сомкнуть наши ряды и показать, что дороги назад нет, что впереди или окончательная победа, или полное поражение… Ленин чувствовал это очень хорошо».

 

От автора

 

Мне выпало на долю производить расследование об убийстве Государя Императора Николая II и его семьи.

В пределах права я старался сделать все возможное, чтобы найти истину и соблюсти ее для будущих поколений.

Я не думал, что мне самому придется говорить о ней, надеясь, что ее установит своим авторитетным приговором русская национальная власть. Но суровая действительность не сулит для этого благоприятных условий в близком будущем, а неумолимое время кладет на все свою печать забвения.

Я отнюдь не претендую, что мне известны все факты и через них вся истина. Но до сего времени она мне известна более, чем кому‑либо.

Скорбные страницы о страданиях Царя говорят о страданиях России. И, решившись нарушить обет моего профессионального молчания, я принял на себя всю тяжесть ответственности в сознании, что служение закону есть служение благу народа.

Знаю, что в этом исследовании на многие вопросы не найдет ответов пытливый ум человеческий: оно по необходимости ограничено, ибо основной его предмет – убийство.

Но потерпевший от преступления – носитель власти верховной, правивший многие годы одним из могущественнейших народов.

Как и всякий факт, оно свершилось в пространстве и времени и, в частности, в условиях величайшей борьбы народа за свою судьбу.

Оба эти фактора: личность потерпевшего и реальная действительность, в условиях которой свершилось преступление, – придают ему особый характер: явления исторического.

«Одним из отличительных признаков великого народа служит его способность подниматься на ноги после падения. Как бы ни было тяжко его унижение, но пробьет час, он соберет свои растерянные нравственные силы и воплотит их в одном великом человеке или в нескольких великих людях, которые и выведут его на покинутую им временно прямую историческую дорогу»1.

Никакой исторический процесс немыслим вне представлений прошлого. В этом нашем прошлом – тяжкое злодеяние: убийство Царя и его семьи. Правдивым рассказом я полагал бы послужить моему родному народу.

Поэтому и, помня слова великого русского историка, я старался, как ни соблазнительно ярки порой были мои личные воспоминания пережитого, излагать факты, основываясь исключительно на данных строгого юридического расследования.

Надо сначала знать, как оно было построено.

 

Организация расследования

 

25 июля 1918 года2 г. Екатеринбург, где содержалась в заключении царская семья, был взят от большевиков войсками Сибирской армии и чехами.

30 июля того же года началось судебное расследование. Оно возникло у судебного следователя по важнейшим делам Екатеринбургского окружного суда Наметкина3 в обычном законном порядке: в силу предложения, данного прокурором суда 30 июля за № 131.

7 августа 1918 года Екатеринбургский окружной суд в общем собрании своих отделений поставил освободить Наметкина от дальнейшей работы по делу и возложить ее на члена суда Сергеева.

Такая передача была вызвана, с одной стороны, поведением самого Наметкина, с другой – обстановкой того времени.

Пред лицом фактов, указывавших на убийство, если не всей царской семьи, то по крайней мере самого Императора, военная власть, единственно обеспечивавшая порядок в первые дни взятия Екатеринбурга, предъявила Наметкину, как следователю по важнейшим делам, решительное требование начать немедленно расследование.

Опираясь на букву закона, Наметкин заявил военной власти, что он не имеет права начинать следствия и не начнет его, пока не получит предложения от прокурора суда, каковой в первые дни освобождения Екатеринбурга отсутствовал.

Поведение Наметкина вызвало большое негодование по его адресу и в военной среде, и в обществе. В чистоту его беспредельного уважения к закону не верили. Одни обвиняли его в трусости перед большевиками, продолжавшими грозить Екатеринбургу, другие шли в своих подозрениях дальше.

Естественным выходом из создавшегося положения была бы передача дела судебному следователю по особо важным делам, в участок которого входил Екатеринбург, но Казань, где проживал этот следователь, была отрезана от Екатеринбурга большевиками.

По предложению прокурора суд передал дело члену суда Сергееву, что в некоторых случаях разрешалось специальным законом.

В первые месяцы, когда Сергеев вел свою работу, вся свободная от большевиков территория России от Волги до океана представляла собой конгломерат правительств, еще не объединившихся в одно целое. Такое объединение произошло 23 сентября 1918 года в Уфе, где для всей этой территории возникло одно правительство в лице директории из пяти лиц.

18 ноября 1918 года верховная власть сосредоточилась в руках Верховного правителя адмирала Колчака.

17 января 1919 года за № 36 адмирал дал повеление генералу Дитерихсу, бывшему главнокомандующему фронтом, представить ему все найденные вещи царской семьи и все материалы следствия.

Постановлением от 25 января 1919 года член суда Сергеев, в силу повеления Верховного правителя как специального закона, выдал Дитерихсу подлинное следственное производство и все вещественные доказательства.

Передача была совершена в строго юридическом порядке в присутствии прокурора суда В. Ф. Иорданского.

В первых числах февраля месяца генерал Дитерихс доставил все материалы в г. Омск в распоряжение Верховного правителя.

Высшей власти представлялось опасным оставлять дело в общей категории местных «екатеринбургских» дел, хотя бы уже по одним стратегическим соображениям. Казалось необходимым принятие особых мер для охраны исторических документов.

Кроме того, дальнейшее нахождение дела у члена суда не оправдывалось уже задачами работы, выяснилась необходимость допросов весьма многих лиц, рассеянных по всей территории Сибири и дальше, а член суда прикован к своему суду.

Наконец, самая передача дела Сергееву, являвшаяся компромиссом, противоречила основному закону, возлагавшему производство предварительных следствий на особый технический аппарат судебных следователей.

5 февраля меня вызвал к себе адмирал. Я был приглашен им как следователь по особо важным делам при Омском окружном суде. Он приказал мне ознакомиться с материалами следствия и представить ему мои соображения о дальнейшем порядке расследования.

6 февраля я защищал перед адмиралом следующий порядок:

1. Расследование должно быть построено на началах закона, как это делалось и до сего момента: устава уголовного судопроизводства.

2. К нему должны быть привлечены в достаточном количестве судебные следователи, ибо оно недоступно физическим силам одного лица.

3. Во главе расследования должна стоять не коллегиальная, а единоличная авторитетная власть. Она представлялась мне в лице сенатора с опытом в следственной технике.

Но суровая действительность была жестока к нам. В далекую Сибирь не пришли такие сенаторы. Отсутствовали и рядовые техники, так как Сибирь почти не знала института судебных следователей. Иные боялись связать свою судьбу с опасным делом.

При вторичном свидании в тот же день 6 февраля адмирал сказал мне, что он решил сохранить обычный порядок расследования и возложить его на меня.

7 февраля я получил предложение министра юстиции о производстве предварительного следствия и в тот же день принял от генерала Дитерихса все акты следствия и вещественные доказательства.

3 марта, перед моим отъездом к фронту, адмирал нашел необходимым оградить свободу моих действий особым актом. Он принял лично на себя моральную заботу о деле и указал в этом акте, что следствие, порученное мне в законном порядке, имеет источником его волю. Эту заботу он проявлял до самого конца.

После его гибели я прибыл в Европу, где моя работа заключалась в допросах некоторых свидетелей.

Я указал в главных чертах основание, на котором было построено судебное расследование, имея в виду укоренившееся в обществе ошибочное представление об этой стороне дела и, в частности, о роли в нем генерала Дитерихса.

К моему прискорбию, он и сам не удержался на высоте исторического беспристрастия и в своем труде объявил себя высшим «руководителем» следствия.

Это неправда. Генерал Дитерихс, пользовавшийся в военной среде уважением и авторитетом, оберегал работу судебного следователя более, чем кто‑либо. Ему более, чем кому‑либо, обязана истина. Но ее искала не военная, а судебная власть, имевшая своим источником волю Верховного правителя. И, конечно, генерал Дитерихс работой судебного следователя никогда не руководил и не мог руководить, хотя бы по той простой причине, что дело следователя, как его столь правильно определил великий Достоевский, есть свободное творчество.

Я излагаю результаты преемственного судебного расследования. В основе его лежит закон, совесть судьи и требования науки права.

 

Глава I

Глава II

Глава III 11

Глава IV

Глава V 17

Тобольский дом

 

Тобольский дом, где жила заключенная царская семья, находился на улице, получившей после переворота название «улица свободы». Ранее в нем жил губернатор.

Это каменный дом в два этажа, с коридорной системой.

Первая комната нижнего этажа справа, если идти по коридору от передней, занималась дежурным офицером. В соседней с ней – помещалась комнатная девушка Демидова. Рядом с ее комнатой – комната Жильяра, а далее столовая.

Против комнаты дежурного офицера находилась комната камердинера Чемодурова. Рядом с ней – буфетная, а далее шли две комнаты, где жили камер‑юнгфера Тутельберг, няня детей Теглева и ее помощница Эрсберг.

Над комнатой Чемодурова шла лестница в верхний этаж. Она выходила в угловую комнату‑кабинет Государя. Рядом с ним был зал. Одна из его дверей выходила в коридор, также деливший дом на две половины. Первая комната направо, если идти от зала, служила гостиной. Рядом с ней – спальня Государя и Государыни, а далее – комната Княжон.

С левой стороны коридора, ближе к передней, была шкафная комната. Соседняя с ней – спальня Наследника, а далее – уборная и ванная.

Дом был теплый, светлый.

 

Жизнь семьи в Тобольске

 

Первое время, приблизительно месяца 11/2, было едва ли не лучшим в заключении семьи.

Власть была в руках полковника Кобылинского. Местным властям он не подчинялся. Посланцев же центра не существовало.

Жизнь сразу вошла в спокойное, ровное русло.

В 8 часов 45 минут подавался утренний чай. Государь пил его в своем кабинете всегда с Ольгой Николаевной; остальные дети – в столовой.

После чая до 11 часов Государь занимался у себя: читал или писал свои дневники. Затем он шел на воздух и занимался физическим трудом. Обыкновенно он пилил дрова.

Дети, кроме Ольги Николаевны, до завтрака, с часовым перерывом, занимались уроками.

В час был завтрак.

Затем Государь и Княжны шли на воздух. К ним приходил несколько позднее и Наследник, обычно отдыхавший после завтрака по требованию врачей.

Все они обыкновенно пилили дрова. Их общими трудами была выстроена площадка над оранжереей и лестница. Здесь на площадке, обращенной к солнцу, они любили сидеть.

От 4 до 5 часов Государь преподавал Наследнику историю.

В 5 часов подавался чай.

После чая Государь проводил обычно время у себя в кабинете. Дети до 8 часов занимались уроками.

В 8 часов подавался обед.

После обеда семья собиралась вместе. К ней приходили Боткин, Татищев, Долгоруков и другие. Беседовали, играли. Иногда Государь читал вслух.

В 11 часов подавался чай. Затем все расходились. Наследник ложился спать вскоре после обеда.

Государыня обычно не покидала своей комнаты до завтрака. В эти часы она или преподавала у себя некоторые предметы детям, или занималась чтением, рукоделиями, живописью. Чаще всего она и обедала у себя вместе с Алексеем Николаевичем: она все время жаловалась на сердце и избегала ходить в столовую, находившуюся в нижнем этаже. Иногда, оставаясь одна в доме, она играла на пианино и пела.

Вместе с семьей обедали Гендрикова, Шнейдер, Татищев, Долгоруков, Боткин, Жильяр и Гиббс. По праздникам приглашался доктор Деревенько и его сын гимназист Коля.

Обед готовил старый царский повар Харитонов. Стол был удовлетворительный. За завтраком подавались супы, мясо, рыба, сладкое, кофе. Обед состоял из таких же блюд и фруктов, какие можно было достать в Тобольске.

В сравнении с царскосельской жизнь в Тобольске имела одно преимущество: семья имела возможность здесь посещать церковь. Всенощные богослужения и в Тобольске совершались на дому. Литургии же (ранние) совершались для нее в церкви Благовещения.

Население участливо относилось к заключенным. Когда народ, проходя мимо дома, видел кого‑либо в окнах, он снимал шапки. Многие крестили узников.

Разные лица присылали провизию. Большое участие в жизни семьи принимал Ивановский женский монастырь.

В Тобольске было спокойнее, чем в Царском. Но это было… сибирское спокойствие. Все здесь было однообразно. Семья жила в темном мире одних и тех же событий, одних и тех же интересов. Здесь было скучно. Дом, огороженный двор да небольшой сад – вот вся территория, доступная семье. Всегда одни и те же люди. Даже в церкви узники не могли иметь ни с кем общение, так как народ не допускался, когда там молилась семья.

Физический труд, качели и ледяная гора – это все развлечения, доступные для них.

Чтобы скрасить жизнь, дети усиленно занимались уроками. Им преподавали: Государь – историю Алексею Николаевичу, Государыня – богословие всем детям и немецкий язык Татьяне Николаевне. Математику и русский язык преподавала Битнер. Гендрикова занималась по истории с Татьяной Николаевной. Жильяр и Гиббс преподавали французский и английский языки.

Иногда ставились домашние пьесы на английском и французском языках. В них принимали участие дети.

Грусть была у детей, когда они в свободные часы сумерек сидели у окна и на «улице свободы» видели свободных людей.

То же чувство звучит в некоторых записках Государыни к Гендриковой, когда она именует в них себя «узницей».

Наследник отмечает в дневнике 22 ноября 1917 года: «Весь день прошел как вчера и так же скучно».

Среди документов царской семьи имеется записка, писанная рукою Шнейдер18. Там записаны отрывочные мысли: «…Расхищают казну и иноплеменники господствуют… Насильственное пострижение – тяжелая смерть… А на окнах не легкие узоры, а целые льдины».

Чьи скорбные думы оставила после себя Шнейдер?

 

Комиссар Временного правительства Панкратов

и его помощник Никольский

 

В сентябре месяце в Тобольск прибыл комиссар Панкратов и его помощник Никольский. Это были посланцы центра.

Полковник Кобылинский показал: «Панкратов привез с собой бумагу за подписью Керенского, в коей говорилось, что я поступаю в полное подчинение Панкратова и должен исполнять то, что он мне будет приказывать».

В показании Керенского значится: «Главным лицом, представлявшим в Тобольске власть Временного правительства, был Панкратов, назначенный мною. Затем, по его ходатайству и по его рекомендации, ему был назначен помощником Никольский, мне неизвестный».

Василий Семенович Панкратов имел в своем прошлом весьма солидный багаж, чтобы оказаться достойным караулить заключенного Царя. Полковник Кобылинский показал: «Этот Панкратов, как он сам рассказывал, будучи 18 лет, убил в Киеве, защищая какую‑то женщину, какого‑то жандарма, был за это судим и заключен в Шлиссельбургскую крепость, где в одиночном заключении пробыл 15 лет; после этого он был сослан в Якутскую область, где пробыл 27 лет».

Помощник его Александр Владимирович Никольский был также в ссылке в Якутской области за свою принадлежность к партии эсеров, где и сошелся с Панкратовым.

Свидетели характеризуют этих людей и их отношение к царской семье в таких красках:

Кобылинский: «Панкратов был человек умный, развитой, замечательно мягкий. Никольский – грубый, бывший семинарист, лишенный воспитания человек, упрямый как бык: направь его по одному направлению, он и будет ломить, невзирая ни на что».

Теглева: «Про Панкратова я должна по совести сказать, что он был человек по душе хороший. Он был социалист и был в ссылке где‑то в Сибири. Он был человек добрый и сердечный. К семье, в особенности к Княжнам, и особенно к Марии Николаевне, он относился хорошо. Марию Николаевну он любил больше всех. Государь при встречах разговаривал с ним. Никольский же был груб и непорядочен. Он был противоположностью Панкратову. Панкратов проявлял заботу о семье, как мог. Никольский держал себя совсем по‑другому, и, не будь около нас Кобылинского, он бы, пользуясь слабохарактерностью Панкратова, наделал нам много плохого».

Эрсберг: «Панкратов был хороший, честный, добрый человек. Он хорошо в душе относился к ним и, как заметно было, жалел их. Особенно он любил Марию Николаевну.

Однажды она зашибла себе глаз: упала. Он, услыхав об этом, сейчас же прибежал и заметно беспокоился из‑за этого. Так же он относился к болезням Алексея Николаевича. Он и к Государю относился внимательно. Иногда он приходил к нам и любил рассказывать Княжнам и Алексею Николаевичу о своей ссылке в Сибири. Они любили его слушать. Никольский был страшно грубый и недалекий. Он худо относился не только к ним, но и к нам».

Ввиду однообразия не привожу показаний других свидетелей.

Однако дело было не в личных свойствах Панкратова и Никольского. Они были представителями власти. Чем они были для семьи в этом отношении?

Свидетели показали:

Жильяр: «Они (Панкратов и Никольский) были главными распорядителями нашей жизни, и им был подчинен полковник Кобылинский… Они принесли нам вред бессознательно: своим обращением с нашими стрелками они их разложили».

Кобылинский: «Панкратов сам лично не был способен причинить сознательно зло кому‑либо из царской семьи, но тем не менее выходило, что эти люди ей его причиняли. Это они делали как партийные люди. Совершенно не зная жизни, они, самые подлинные эсеры, хотели, чтобы все были эсерами, и начали приводить в свою веру солдат. Они завели школу, где учили солдат грамоте, преподавая им разные хорошие предметы, но после каждого урока понемногу они освещали солдатам политические вопросы. Это была проповедь эсеровской программы. Солдаты слушали и переваривали по‑своему. Эта проповедь эсеровской программы делала солдат, благодаря их темноте, большевиками».

То же самое говорят все другие свидетели.

Сердце Царя скорбело, когда он наблюдал, что новая власть стала проделывать над русскими солдатами. Здесь лежал источник той иронии, с которой Государь относился к Панкратову, дав ему прозвище «маленький человек»: Панкратов был невысокого роста.

Кроме пропаганды были и другие причины, разлагавшие солдат. Когда отряд уходил из Царского в Тобольск, Керенский обещал солдатам всякие льготы: улучшенное вещевое довольствие по петроградским ставкам, суточные деньги. Условия эти не соблюдались, суточные деньги совсем не выдавались. Это сильно злобило солдат и способствовало развитию среди них большевистских настроений.

Пребывание в Тобольске Панкратова и Никольского продолжалось довольно долго: они пережили власть Временного правительства, оставаясь комиссарами и после большевистского переворота. Их выгнали сами солдаты, обольшевичившиеся в громадной массе. Это произошло 9 февраля 1918 года.

 

Тобольский отряд. Солдаты и офицеры.

Полковник Кобылинский

 

Комиссар Макаров, доставивший царскую семью в Тобольск, прислал ей из Царского вино «сен‑рафаэль». Им пользовались как лекарством.

Когда Никольский увидел ящики с вином, он собственноручно вскрыл их и перебил топором все бутылки. Эрсберг показала: «Его даже солдаты ругали за это идиотом».

Детям скучно было в доме. Хотелось на воздух. Невесело было и во дворе, закрытом высоким забором. Тянуло посмотреть на улицу, на свободных людей. Никольский заметил это и решил пресечь такое нарушение правил. «Взрослый человек, – показывает Теглева, – Никольский имел глупость и терпение долго из окна своей комнаты наблюдать за Алексеем Николаевичем и, увидев, что он выглянул через забор, поднял целую историю». «Он, – показывает Кобылинский, – прибежал на место, разнес солдата и в резкой форме сделал замечание Алексею Николаевичу. Мальчик обиделся на это и жаловался мне, что Никольский «кричал» на него. Я тогда же потребовал от Панкратова, чтобы он унял усердие не по разуму Никольского… Когда они (Панкратов и Никольский) приехали и ознакомились с нашими порядками, Никольский сразу же заявил мне: «Как это у вас так свободно уходят, приходят? Так нельзя. Так могут и чужого человека впустить. Надо их всех снять». Я стал его отговаривать от этого, так как часовые и без того прекрасно всех знают. Никольский ответил мне: «А нас, бывало, заставляли сниматься и в профиль и в лицо! Так надо же и их (прислугу и свиту) снять».

Не разум носителя власти руководил Никольским, а чувство тупой злобы и бессмысленной мести. Он хотел мстить и в злобе не разбирал, что мстит не Царю даже, а свите и прислуге.

Наглядное поведение Никольского развращало солдат: они тоже мстили. Первое, на что устремилось их внимание, были качели для детей. Они стали покрывать доску качелей отвратительными по цинизму надписями.

Как в Царском под влиянием Домодзянца, так здесь под влиянием Никольского солдаты перестали отвечать на приветствия Государя. Однажды он поздоровался с солдатом: «Здорово, стрелок» – и получил в ответ: «Я не стрелок. Я – товарищ».

Кобылинский показывает: «Государь надел черкеску, на которой у него был кинжал. Увидели это солдаты и подняли целую историю: «Их надо обыскать. У них есть оружие». Кое‑как удалось мне уговорить эту потерявшую всякий стыд ватагу, что не надо производить обыск. Пошел я сам просить Государя отдать мне кинжал, объяснив ему о происшедшем. Государь передал кинжал».

Провожая старых солдат, выражавших чувства преданности семье, Государь и Государыня поднялись на ледяную гору во дворе, чтобы через забор видеть их отъезд. Оставшиеся солдаты ночью срыли гору.

Во время литургии в первый день Рождества диакон Евдокимов, по приказанию священника Васильева, провозгласил за молебном многолетие Императору по старой формуле. Это вызвало бурю в солдатской среде. Солдаты вынесли постановление убить священника, и епископ Гермоген был вынужден удалить его временно в монастырь. В конце концов злоба их пала на семью. Они постановили запретить царской семье посещать церковь: пусть молятся дома в присутствии и под наблюдением солдат. С трудом Кобылинскому удалось вырвать решение, чтобы семья посещала церковь в двунадесятые праздники.

В дневнике графини Гендриковой значится: 27 января: «В церкви не были; солдаты постановили пускать в церковь только по двунадесятым праздникам»; 15 февраля: «Солдатский комитет не позволил им и сегодня пойти в церковь»; 17 февраля: «Вчера и сегодня службы дома».

Присутствовал за домашним богослужением в роли контролера солдат Дорофеев. Священник упомянул в молитве Святую Царицу Александру. По невежеству Дорофеев не понял смысла молитвы и поднял большой скандал. Едва его умиротворил полковник Кобылинский.

Без всякого видимого повода солдаты выселили свиту и прислугу, живших в отдельном доме купца Корнилова, и поселили всех с царской семьей, стеснив ее удобства.

Долго обсуждали они вопрос о снятии погон офицерами. Вынесли решение и потребовали через Кобылинского, чтобы снял погоны и Государь. Понимая, как оскорбительно будет для него это требование, Кобылинский долго боролся с солдатами, грозя им и английским королем и германским императором. Солдаты стояли на своем и грозили Государю насилием. Кобылинский вынужден был обратиться к нему через Татищева. Государь подчинился насилию и снял погоны.

Рядом с этими прискорбными фактами данные следствия устанавливают, однако, и иные.

В Царском едва намечалось деление офицерского и солдатского настроения к Царю и его семье. В Тобольске оно выразилось резко.

Я не могу назвать ни одного имени из офицерской среды, с которым бы связывалось что‑нибудь худое для семьи.

Наряду с солдатами, отравлявшими жизнь в Тобольске, были солдаты, питавшие совсем иные чувства к Царю и его семье.

Свидетели показывают:

Теглева: «Все они (солдаты) разделялись на две партии. Одна партия относилась к семье хорошо, другая худо. С этими Кобылинскому приходилось туго. Когда дежурили хорошие солдаты, Государь ходил к ним в их караульное помещение, где помещались дежурные солдаты, разговаривал с ними и играл в шашки. Ходил туда к ним и Алексей Николаевич, и княжны тоже ходили с Государем».

Эрсберг: «Многие солдаты из нашего караула относились к ним хорошо. Такие жалели и на словах, и на деле семью. Помню, особенно хорошо к ним относился солдат 1‑го полка стрелок… Он весьма старался, от души старался устроить в доме как лучше для них, когда мы приводили его в порядок».

Этот стрелок, когда ему истек срок службы, не желал уходить от семьи. Он хотел остаться в составе охраны, считая «своим долгом» остаться служить Царю. Ему не позволили этого сделать другие солдаты.

Стараясь не показывать воочию своих чувств, некоторые солдаты тайком пробирались в кабинет Царя и там давали простор им. Кобылинский показывает: «Когда солдаты, хорошие, настоящие солдаты уходили из Тобольска, они тихонько ходили к нему (к Государю) наверх (в его кабинет) и прощались, целовались с ним».

Много злостного мне приходилось слышать о полковнике Кобылинском: ставленник Керенского, тюремщик, погубивший царскую семью. Скажу о нем, как его роль устанавливается следствием.

Евгений Степанович Кобылинский – офицер лейб‑гвардии Петроградского полка. Участник европейской войны, он был ранен в боях под Лодзью. Раненый, он вернулся на фронт и в боях под Гутой Старой был сильно контужен. Снова он вернулся на фронт, но контузия повлекла за собой острый нефрит, и он потерял боеспособность.

В его исключительно трудном положении он до конца проявил исключительную преданность Царю.

Свидетели показывают:

Теглева: «Кобылинскому приходилось туго. Он однажды потерял надежду справиться с ними (с солдатами) и заявил Государю об этом. Государь просил его остаться, и он остался. Я должна сказать про него, что он явно был на стороне Августейшей Семьи, делал для нее все, что мог хорошее, и всячески боролся с хулиганскими проявлениями солдатского настроения».

Эрсберг: «В высшей степени хорошо, душевно относился к ним Кобылинский. Он их любил, и они все хорошо относились к нему. Он был весьма предупредителен к ним и заботился о них. Но ему было очень тяжело ладить с распущенными солдатами и приходилось быть весьма осмотрительным. Он, однако, проявлял большой такт. Не будь около них Кобылинского, я уверена, много худого они могли бы пережить при ином человеке».

 

Денежный вопрос

 

Для трагической судьбы царской семьи большое значение имел денежный вопрос.

Князь Львов показал: «Разрешался (правительством) также вопрос о средствах, принадлежавших царской семье. Семья, конечно, должна была жить на свои личные средства. Правительство должно было нести лишь те расходы, которые вызывались его собственными мероприятиями по адресу семьи».

Логическая несообразность такой точки зрения очевидна.

Императору, как бывшему главе России, приличествовал известный образ жизни. Создать и поддерживать уклад этой жизни было обязанностью Временного Правительства, так как оно лишило Царя свободы.

Предложение покинуть царскую семью создало тяжелое состояние для всех тех, кто был действительно предан им и кто в своей совести считал унизительным для человеческого достоинства бросить царскую семью в тяжелую для нее минуту.

Мог ли Царь содержать всех этих лиц?

Князь Львов показал: «Их личные средства были выяснены. Они оказались небольшими. В одном из заграничных банков, считая все средства семьи, оказалось 14 миллионов рублей. Больше ничего у них не было».

Керенский показал: «Их личные средства по сравнению с тем, как говорили, оказались невелики. У них оказалось всего в Англии и в Германии не свыше 14 миллионов рублей».

Фактически и эти деньги были недоступны для Царской семьи. Она жила на средства правительства.

В Ц<