Размышление товарища Бермана

 

 

Товарищ Берман снова сидел в своем огромном и пустом кабинете, снова курил свои ароматные папиросы, и запах какого-то странного наркотика, трудно уловимый, но всё-таки заметный, снова носился в воздухе. Если вы когда-либо видали похудевшее насекомое, то вы могли бы сказать, что за эти дни товарищ Берман слегка похудел. Лицо его приобрело ещё больший не то землистый, не то трупный оттенок. Свидание на перевале и “монолог” Светлова подействовали на него как-то неожиданно: подорвали веру в себя, в его паучью способность раскидывать паутину, сплетать и заплетать заговоры, интриги, играть людьми и отправлять их на тот свет. Умственного превосходства он не признавал даже за Вождем Мироздания. Вождь Мироздания был, конечно, силён, но он был груб и топорён, и вся его сила заключалась, по мнению Бермана, только в том, что он первый догадался захватить в свои руки страшное оружие “аппарата”. И это было в те наивные времена, когда люди ещё совсем всерьёз думали, что какие-то там идеи, программы, тезисы “,социализм в одной стране” или “перманентная революция во всём мире”, имеют какое бы то ни было практическое значение. Конкуренты вождя занимались идеями, вождь занялся аппаратом. Вот и всё.

Но после свидания на перевале Берман никак не мог отделаться то- ли от какого-то комплекса неполноценности, то-ли от какой-то переоценки ценностей. В самом деле, он, Берман, в руках которого, собственно говоря, находится вся тайная и явная полиция страны, вооруженные силы этой полиции, всеохватывающая и всепроникающая машина шпионажа, угроз, террора, пыток, вот он, Берман, сидел перед этим человеком и чувствовал, что он, Берман, бессилен абсолютно. И раньше был бессилен, только раньше он об этом бессилии не знал. Он не знал, что гибель филеров, приставленных для слежки за Светловым по дороге от Москвы до Неёлова, высадка Светлова на станции Лысково, гибель конного взвода, исчезновение начальника охраны и так далее, и так далее, всё это только детали некоего плана – плана, который перечеркнул весь Бермановский аппарат. Там, на перевале, только была поставлена точка – клочок бумаги, который отдавал его, Бермана, судьбу в полное, бесконтрольное и безапелляционное распоряжение этого человека. Да и не только этот клочок. Осведомленность этого человека не только о беседе Бермана с Завойко, но и о всей обстановке участия командного состава дивизии… Неужели может быть, чтобы “аппарат” этого человека, аппарат, собственно говоря, лишённый всякой возможности принуждения, мог оказаться сильнее Бермановского аппарата? И, если это так, то значит есть в мире силы, более мощные, чем принуждение? Тогда… тогда что?

На пороге этой мысли Берман нажал на тормоз, вся эта философия не имела никакого смысла. Сейчас нужно было дать себе ясный отчёт во всех событиях последних дней. Отчёт был, конечно, неутешителен. Но, может быть, самое глупое в нём заключалось в том, что единственными реальными достижениями могла похвастаться Серафима Павловна. Ни он, Берман, со всем своим аппаратом, ни Медведев со всеми своими облавами, самолётами, парашютистами и прочим не нашли решительно ничего – сплошные провалы. Относительно Серафимы Павловны Берман, конечно, никаких иллюзий не питал, однако, это она разоблачила Степаныча и разоблачила правильно, иначе тот не стал бы поджигать клуб и стрелять в Серафиму Павловну. Это она указала направление на пресловутого “Дунькиного папашу”, Берман, сидя против Светлова на перевале, всё-таки ухитрился посмотреть на владельца таинственной и внимательной винтовки. Из-за камня временами выглядывали его плечи, и таких плечей Берман в своей жизни ещё не видал. И, кроме того, в недосказанном ультиматуме Светлова был приказ – Дунькиного папашу оставить в покое.

Чем дальше, тем основная мысль Бермана становилась всё яснее. Не может быть, чтобы случайная и вздорная баба знала бы о Светлове и Степаныче больше, чем знал об этом Медведев. Не может быть, чтобы вся эта цепь неудач могла бы развернуться без какого-то прямого или косвенного участия Медведева. Медведев был уполномоченным человеком его, Бермана. На нём, Медведеве, лежала вся техническая часть или часть технической части – реализация общих директив Бермана. И если Медведев самостоятельно или, что было бы значительно хуже, по какой-то указке сверху занялся сознательным саботажем Бермановских директив, то ничего удивительного нет в том, что эти директивы застряли и запутались в целой цели провалов.

Берман почувствовал, что при этой мысли у него на лбу начинает выступать нечто вроде холодного пота. С одной стороны – Светлов, перед которым уже пришлось капитулировать, с другой стороны – незримая рука Вождя Мироздания, которая действует через Медведева. И он, Берман, как ребёнок, попавший между двумя жерновами.

Но это был только один момент слабости. Берман снова достал свой никелированный футлярчик, вынул из него ампулу и шприц. Потом он снял трубку телефона и вызвал главного врача отдела доктора Шуб.

Неожиданно быстро, как будто он только и ждал вызова, врач появился в Бермановском кабинете, всё такой же жовиальный, пахнущий сигарами и коньяком, снова повёл носом, но на этот раз о подозрительном запахе наркотика не сказал ни слова.

– Я целиком к вашим услугам, товарищ Берман.

– Можно ли допросить эту, Гололобову, как её там?

– Никак нет, товарищ Берман. То есть, я полагаю, что это бесполезно. Товарищ Гололобова всё ещё бредит.

– Что, положение опасно?

– Ах, нет, как раз наоборот! – Врач даже засмеялся будущей остроте. – Как раз наоборот, товарищ Кривоносов был ранен спереди, а товарищ Гололобова как раз наоборот… Никакие органы не задеты. Но на спине, или, как это, как раз наоборот, десятка два дробовых ран. Воспалительный процесс поверхностного характера. И, кроме того, нервный шок… Не думаю, товарищ Берман, чтобы какая бы то ни было беседа с товарищем Гололобовой…

– А что она в бреду говорит?

– О каких-то бабьих делах… Всё какая-то Дунька фигурирует…

– Можете идти, – сказал Берман.

Врач изысканно поклонился и, семеня ножками, бочком продвинулся к двери.

Когда он исчез, товарищ Берман, своей обычной крабьей походкой, прошёл в кабинет товарища Медведева. Там, как почти всегда, сидели какие-то партийные вельможи с докладами, как всегда, партийные вельможи прервали свою беседу на полуслове, как всегда, спешно и конфузливо стали собирать разложенные по столу бумаги, и когда один из них несколько замешкался, товарищ Берман остановил на нём свой холодный насекомый взгляд. От этого взгляда замешкавшийся партийный вельможа стал суетиться ещё больше и, наконец, почти не скрывая своего раздражения, скомкал все свои бумаги и в таком скомканном виде засунул их в портфель.

Когда вельможи ушли, товарищ Берман сел в ещё тёплое от одного из них кресло.

– Ну-с, какого вы мнения обо всём этом, товарищ Медведев?

Вид у товарища Медведева был тоже не очень свеж. Как будто кто-то вытопил часть накопленного им жира, и под глазами образовались мешки.

– Я полагаю, товарищ Берман, что мы попали на очень хорошо сколоченную организацию и что центр этой организации находится вне пределов СССР.

– Почему вне пределов?

– Если бы он находился на моей территории, я бы о нём знал.

– Так где же он, по-вашему, находится?

– По всей вероятности, на китайской территории и, по ещё большей вероятности, где-то на заимке папаши вот этой самой Дуньки, о которой, кстати, всё время бредит товарищ Гололобова.

– Вы приказали записывать её бред?

– Точно так. Пока ничего особенного.

– Прикажите принести эти записи мне.

– Слушаюсь.

– Однако, например, наш охотничий заповедник находится на вашей территории…

Медведев пожал своими тучными плечами.

– Совершенно верно. Но есть все основания полагать, что этот центр великолепно оснащен технически, не даром там профессора сидят. Наш егерь исчез совершенно бесследно, – Медведев ещё раз пожал плечами, – говоря откровенно, я этого понять не могу – три человека и шесть лошадей. Ведь не иголка же, в самом деле?

– Единственное разумное объяснение – это, что там где-то в тайге есть очень хорошо скрытое убежище. А, может быть, есть и иные объяснения.

В последней фразе Бермана Медведеву почудилось нечто вроде иронии, хотя Берман никогда не прибегал ни к каким художественным оборотам или интонациям речи.

– Какие могут быть ещё? Я бросил на поиски восемьсот человек и десять геликоптёров. Ничего. Установлены следы до берега ручья и больше ничего.

– А куда впадает ручей?

– Об этом, товарищ Берман, мои люди сами догадались. Ручей впадает в проточное озеро. На нём есть остров. Остров покрыт мелким кустарником и уже осмотрен с геликоптёра. Где-то есть убежище. Должно оно быть. Я отозвал своих солдат. Мобилизовал около сотни профессиональных таёжников, знаете, охотников, контрабандистов, золотоискателей, вот из этой самой публики… Обещал фунт золота… Теперь разъезды сняты. Авиация снята. Посланы сто таёжников, и они там будут ждать. Они подкараулят.

Берман понимал, что Медведев не имел никакой возможности приказать восьмистам человекам не заметить беглецов из Лесной Пади. Из восьмисот четыреста проболтались бы наварное.

Берман всё-таки пожал плечами:

– Тайник? Для шести лошадей?

– Отчего нет? Могут быть закамуфлированные пещеры.

В пещерах Берман не понимал ничего. Он, конечно, знал, что существуют и пещеры, но, как истинно городской человек, как-то предполагал, что они, если и существуют, то только для демонстрации их туристам.

– Во всяком случае, – продолжал Медведев, – я полагаю настоятельно необходимым дойти до конца, накрыть этого Дунькиного папашу в его собственном гнезде.

Берман вопросительно поднял брови.

– Вот, извольте посмотреть, – Медведев подвинул к Берману лежавшую на столе карту. Берман подумал о том, что тема об этой карте, вероятно, уже обсуждались Медведевым вместе с только что исчезнувшими из кабинета вельможами.

– Вот, пожалуйста, – продолжал Медведев. – Есть только три места, в пределах вероятного радиуса, только три места с озером, рекой и заимкой. Нужно бросить три парашютных отряда…

– Это будет, собственно говоря, нарушение территориальных прав… – сказал Берман и сейчас же понял, что он проговорился: он привёл довод против парашютных отрядов, довод, который, совершенно очевидно, ни в глазах Медведева, ни в его собственных глазах, не имеет абсолютно никакой ценности. И, следовательно, как-то, пусть и мельком, показал, что эта экспедиция ему, Берману, почему-то нежелательна… Медведев вопросительно поднял брови…

– Конечно, – продолжал Берман, – этот довод значения не имеет, но лучше бы без огласки.

– Какая тут огласка? Тайга, глушь.

Берман почувствовал, что один из жерновов ещё медленно, очень медленно, но всё-таки начинает вращаться. У Медведева есть все основания настаивать на парашютистах. У Бермана нет никаких оснований ему возражать. Никаких. Кроме одного – Светловского ультиматума. Но что о Дунькином папаше может знать Медведев? Кроме того, что ему официально известно?

– Нужно допросить вашего Чикваидзе, вы его задержали?

– Да, он задержан.

– Кто он?

– Начинающий работник. Не из серьёзных.

– Прикажите привести его ко мне. – Берман поднялся.

– О вашем проекте мы ещё подумаем. До сих пор ваши массовые методы нам ничего не дали. Но подумать стоит…

Берман вышел. Медведев посмотрел ему вслед. Когда за Берманом мягко и неслышно закрылась дверь, Медведев сжал оба своих мясистых кулака. Его тучное тело, казалось, тряслось от долго сдерживаемой ненависти. Но он не сказал ничего. Посидев несколько секунд сжавши зубы и кулаки, он позвонил по телефону:

– Доставить арестованного товарища Чикваидзе к товарищу Берману.

 

 

ТАЙНЫ ТОВАРИЩА ЧИКВАИДЗЕ

 

 

Сидя в одиночке, правда, приспособленной для привилегированных заключенных, товарищ Чикваидзе переживал катастрофическую путаницу ощущений и чувств, соображения и даже мыслей. Господствующим ощущением было, однако, похмелье. За рюмку водки он отдал бы весь дом № 13 по улице Карла Маркса со всем его содержимым, исключая, конечно, себе самого. Но ощущение похмелья было, по крайней мере, ясным и бесспорным. Всё остальное походило на горячечный бред. Почему арестовали? За что арестовали? Что будет дальше? Причём здесь Серафима? Ни на один из этих вопросов не было никакого ответа.

Вечером товарища Чикваидзе куда-то повели. Такие знакомые коридоры, вот только положение не очень знакомое – арестованный. Чикваидзе провели в какой-то кабинет. Там за столом сидел товарищ Берман.

Сердце у товарища Чикваидзе окончательно упало. Скупым жестом руки Берман отпустил конвоиров. Таким же жестом показал Чикваидзе на стул. Чикваидзе сел, как деревянная кукла. Сам Берман будет допрашивать! И как ни вертелись из стороны в сторону мозги товарища Чикваидзе, одна здравая мысль в них всё-таки оказалась – говорить всё, как было. Иначе всё равно проврётся, будет пойман и получится чёрт его знает что.

– Ну-с, товарищ Чикваидзе, скажите, что вы делали в заповеднике?

– Водку пыл, – от волнения кавказский акцент товарища Чикваидзе стал особенно заметным.

– И больше ничего? А револьвер этот, зачем он у вас был?

– Убить.

Берман поднял брови.

– Убить? Кого убить?

– Серафиму убить.

Тут даже и Берман удивился.

– Серафиму убить? Это за что? Из ревности?

– Нэ из ревности. Надоела. Никак невозможно.

Такого варианта товарищ Берман никак не предвидел.

– Очень интересно. А ну-ка, расскажите.

Товарищ Чикваидзе покаялся во всем. И как он попал в трактир “Красный закусон”, и как его оттуда выкатил заведующий трактиром, и как он очутился в доме товарища Гололобова, и как дождь шёл, и что было выпито, и как Серафима Павловна появилась во всеоружии своих женских прелестей, а также и в том, как плотно и основательно Серафима Павловна присосалась к комнате, к столу и к ложу товарища Чикваидзе. Словом, товарищ Чикваидзе выложил всё, включая сюда и свои сомнения относительно аппарата рычагов, неопытности и прочего.

В вопросах сексуального порядка товарищ Берман разбирался слабо, но, конечно, по службе приходилось сталкиваться и с этим. По честному, слегка бараньему, взгляду товарища Чикваидзе было видно, что он не врёт. От похмелья, мыслей, тревоги и покаяния с его лба капали крупные капли пота.

– А что вы знаете о Дуньке? И об её отце?

– Панатыя нэ имэю.

– Н-да, понятия у вас, товарищ Чикваидзе, не много.

– А откуда взять?

– Это верно. И взять неоткуда… Так вот что, товарищ Чикваидзе. Вы свободны. Товарища Гололобову вам придется ещё некоторое время потерпеть. Кстати, вы знаете, что она ранена?

– Знаю. Мало ранена.

– Ну, мало ли, много ли – это вопрос вкуса. Так вот, считайте себя прикомандированным к товарищу Гололобовой. В качестве сексота. Будете докладывать мне обо всём, что заметите, я вам потом скажу, что именно. Вот вам пропуск. Можете идти.

Товарищ Чикваидзе, шатаясь, вышел из кабинета. Хотел было пойти в комендатуру получить отобранные при аресте вещи и документы, но потом махнул рукой. Успеется. Дома был ещё литр водки, и ещё не было Серафимы.

В комнате ещё не успел выветриться противный запах товарища Гололобовой, но был литр, была закуска и была кровать. В данный момент товарищу Чикваидзе не было нужно больше ничего.

 

 

НЕТ СТЁПКЕ ПОКОЮ

 

 

Утро выдалось холодное, сумрачное, плаксивое. Туман крупными холодными слезами оседал на каждом листике и на каждой травинке. Костёр давно уже догорел и только позолой тлели какие-то угольки. Федя проснулся первым и своими кузнечными мехами стал раздувать оставшийся жар. Кузнечные мехи оказали свое действие – весело вспыхнули первые огоньки, разгоняя утренний полумрак и утреннюю сырость. Постепенно стали просыпаться и остальные участники каравана. Потапыч, потягиваясь и зевая, удостоверился в том, что все его спутники, кроме Феди, спят, и нравоучительным тоном сказал Феде:

– Ну, как раз время опохмелиться.

Федя насмешливо хмыкнул. Потапыч, не вставая со своего ложа, протянул руку к своему вьюку, достал из него очередную жестяную бутылку, но был пойман на месте преступления.

– Ты что-ж, как барин, один пьёшь? Дай-ка, брат, и мне стакашку, в горле что-то скребёт, вишь, какая сырость.

Потапыч подозрительно посмотрел на ещё спящих Светлова и Еремея и поспешно нацедил по кружечке себе и Стёпке. Оба заговорщика хлопнули по стопке. Стёпка осмотрел спящих и таинственным тоном оказал:

– Ну, есть время и ещё по стакашке.

Время, действительно, нашлось. Но Еремей стал что-то поворачиваться с боку на бок, и Потапыч не без сожаления запрятал бутылку в соответствующее ей место. Еремей проснулся, сел, и, осмотревшись кругом, сказал:

– А погода-то собачья!

– Ничего, – утешил его Стёпка, – потом разойдётся.

Валерий Михайлович поднялся последним, когда костёр пылал уже во всю свою мощность и на нём уже жарилась очередная баранина и кипел чайник. Стёпка презрительно и обжигая губы, хлебал бесполезную жидкость. Еремей делал вид, что он может съесть целую баранью ногу, впрочем, это был не только вид.

– Теперь торопиться нам нечего, – сказал Еремей. – Погони, как вы говорите, значит, не будет, а кони притомились, вьюки-то у нас вон какие.

– Так что, Валерий Михайлович, – оказал Стёпка. – Очень уж мне Лыску жалко.

– Какой это Лыска?

– Конь. Спёртый. Вот от тех красноармейцев, которых вы там перехлопали.

– А что с ним?

– Да, вот, вместе по тайге ходили. Пока на этих чёртовых ангелов не напоролись, что с неба падают. Так Лыску-то я бросил, верстов отсюда, надо полагать, десять.

– Подберёт его кто-нибудь.

– А кто? Волки заедят, и всё!

– Вы это, собственно, к чему клоните?

– Ты что, с ума слез, – вмешался Еремей. – Тут у нас коней, сколько хочешь.

– А я тебе скажу, – отпарировал Стёпка, – баб тут тоже сколько хочешь, а жена-то твоя одна? А? Что, неправда?

– Бросьте вы эту затею, – сказал Валерий Михайлович.

– Это как прикажете. Только Лыско – конь больно душевный. Что ему ни расскажешь, всё понимает.

– И всему верит? – усмехнулся Валерий Михайлович.

– А почему ему не верить? Что, я разве вру? Только вы вот одними словами говорите, а я другими.

– Брось, – сказал Еремей.

– А тебе-то, папаша, что? Верстов десять, а ноги у меня волчьи. Назад – на коне. А вы тут пока навьючивать будете, да и ход-то у вас шагом, к полудню я вас и догоню.

– Вы, Стёпка, ни коня не найдёте, ни нас не разыщете.

– Это почему же так? Коня я знаю, где оставил. А ваш след – слепому ясно, столько коней, да ещё с вьюками, Господи Боже, что я первый день в тайге-то?

– Я знаю, в чём дело, – охрипшим голосом сказал Потапыч, – водка там у него во вьюке.

– Я, браток, про твой вьюк молчу, так ты уж и моего не обыскивай. Нет, вот как перед Истинным, очень душевный конь. Такая, можно сказать, интеллигентная животная. Очень мы с ним счастливо жили. Да и вещи есть там, вот из этого самого портфеля кое-что…

– Какие вещи? – заинтересовался Валерий Михайлович.

– Всякие. Бинокль там, бумаги какие-то. – Стёпка искоса посмотрел на Светлова, какое действие произведёт на него упоминание о бумагах.

– Тут вот ещё такое дело, Валерий Михайлович, – сказал Еремей, – тут по дороге отшельник один живет.

– Какой отшельник?

– Не знаю, зовут Петром. Святой жизни человек. Прозорливец. Мы когда за вами ехали, проехали мимо, времени не было. А теперь время у нас есть, ну, потеряем полдня-день…

– Вы у него бывали уже?

– Что-то года с два тому назад. Очень душу облегчает. Из образованных он, не из простых, то ли из Питера, то ли из Москвы…

– Ну, что-ж, заедем, – сказал Валерий Михайлович.

– И Стёпке так торопиться нечего будет.

– Ну, вас-то я догоню…

– Так ты, когда будешь догонять, так будет тебе по дороге речушка, сажен, так, с пять шириной. У брода две поваленных сосны, за бродом поворачивай влево, верстов с пять по левому бугру…

– Ты что ж, папаша, думаешь, что я по тайге первый день хожу?

– Ну, первый – не первый, а что б способнее было.

– Я и без того способный…

– Ну, так давайте двигаться, – сказал Валерий Михайлович.

– Я с собою только кусок хлеба, да кусок мяса, да винтовку, да пистолет – совсем налегке… Это я в два счёта.

– Катись с Богом, только смотри, снова не попадайся. Раз выручили, а второй – не искушай Господа Бога твоего всуе…

Караван стал навьючивать коней. Кроме куска хлеба и куска мяса, правда, куски были основательные, Стёпка выгрузил из своего мешка всё, перекинул через плечо винтовку и оправил пояс, на котором висела кобура с пистолетом.

– Ну, пока! До скорого…

– Только вы, Стёпка, и в самом деле не зевайте. Во второй раз нам вас выручить едва ли удастся.

– Да что вы, Валерий Михайлович, словно я первый день по тайге…

Бывший лейтенант Кузнецов, столь благополучно отделавшийся от своей службы и от своих товарищей по службе, с каждым шагом вглубь тайги предавался всё более и более мрачным размышлениям. Было плохо всё. Не повезло. Явиться к Медведеву, или, что ещё хуже, к Берману, с рапортом о происшествиях на мосту – это означало бы приблизительно самоубийство, да ещё с предварительными допросами, технику которых лейтенант государственной безопасности знал достаточно хорошо. Ну, а теперь что? То ли в Китай, то ли в старатели. В Китае будут допрашивать, да и выдать могут. Да и у Советов там своя разведка есть, бывший лейтенант знал и эти подробности. В старатели? Зима на носу. Кроме того, бывший лейтенант Кузнецов с некоторым опозданием обнаружил, что есть у него совершенно нечего и ничего и не предвидится. С винтовкой хорошо на баранов охотиться, а где их найдёшь? Да и, вообще, об охоте бывший лейтенант имел весьма туманное представление.

Словом, перспективы были не очень утешительны. Бывший лейтенант Кузнецов решил, что на первое, по крайней мере время, разбой будет единственным выходом из положения. Если не на большой дороге, то хотя бы на малой. Да, другого выхода просто не было. Кроме винтовки, патронов, табаку, спичек и карманного ножа у бывшего лейтенанта Кузнецова не было решительно ничего. Он что-то вспомнил о Робинзонах, но эта мысль никакого утешения не принесла. Два дня он вообще ничего не ел. На третий он набрёл на какую-то таёжную дорогу и залёг у неё, как волк. К вечеру третьего дня ему повезло. Из-за поворота дороги показалась какая-то подвода, на которой сидел какой-то колхозник. С расстояния метров около пятидесяти бывший лейтенант Кузнецов убил его наповал. Можно было бы, конечно, ограбить и без убийства, но тогда колхозник заявил бы о происшествии властям, и за бывшим лейтенантом Кузнецовым остался бы след. Бывший лейтенант Кузнецов казался самому себе весьма предусмотрительным человеком.

У убитого бывший лейтенант Кузнецов нашел основательную краюху хлеба, маленькое ведро, пустое, топор, и на подводе – поросёнка, который решил продать свою жизнь возможно дороже и визжал, как будто бы его собирались резать. Но бывший товарищ Кузнецов стукнул его топором по голове и готов был съесть его в сыром виде, если бы не предусмотрительность. Предусмотрительность требовала спешного отступления в тайгу. Тем не менее, бывший лейтенант Кузнецов обыскал всю подводу. Ничего больше в ней не было. Отойдя вёрст пять в тайгу, Кузнецов развёл костёр и стал жарить на нём поросячью ногу, постепенно срезывая с неё ещё полусырое мясо. Бывший товарищ Кузнецов чувствовал, как с каждым куском хлеба и мяса в его иссохшие от голода жилы вливается новая кровь, а в его предусмотрельную голову – новые мысли и новые надежды.

В самом деле, если по настоящему приспособиться к разбою, то зиму можно прожить. Перед обычными профессионалами таких дел у бывшего лейтенанта Кузнецова было то преимущество, что он профессионально знал всю систему выуживания такого рода промышленников. Знал, например, также кто, как, где и когда перевозит всякие казённые деньги. Первая добыча была пустяковой: хлеб, поросёнок, ведро и топор. Но, вот, из того же Троицкого каждое седьмое число везут всякие налоговые поступления. Правда, есть конвой. Но конвой также будет зевать, как зевнул бывший владелец бывшего поросёнка. Здесь, во всяком случае, открывались какие-то перспективы.

Раннее утро застало бывшего лейтенанта Кузнецова за честным трудом, он собирал грибы. Набрав их с полведёрка, он пожалел только о том, что с ним не было соли, нужно было этого колхозника обыскать поосновательнее. Но и без соли хлеб, грибы и поросёнок удовлетворяли бывшего лейтенанта Кузнецова вполне. В особенности потому, что первый опыт давал перспективы и на будущее.

Однако, бывший товарищ Кузнецов понимал, отсюда нужно уходить. Сейчас по тайге будут шарить в поисках пропавшего бродяги, убитый колхозник, конечно, никакого интереса ни с чьей правительственной стороны не вызовет. Но всё-таки… Хлеба и мяса хватит на три, на четыре дня, за это время поиски по тайге прекратятся. Бывший лейтенант Кузнецов решил идти глубже в тайгу, в горы и там слегка переждать и передумать.

Таким образом, судьба ещё раз свела на один перекресток времени и пространства Стёпку и Кузнецова. Стёпка, со всех своих волчьих ног, спешил к своему Лыске, а Кузнецов сидел у предусмотрительно погашенного костра и напряженно думал. Именно этой разницей и объясняется то обстоятельство, что бывший лейтенант Кузнецов заметил Стёпку первым, шагах в двухстах. У Кузнецова были все основания предполагать, что ещё шагов через сто неизвестный бродяга заметит и его, Кузнецова, и кому-то заявит. Лица Стёпки Кузнецов ещё не успел рассмотреть. Он взвёл курок винтовки и тщательно прицелился. Изощрённый таёжный слух Стёпки уловил в шуме тайги какой-то несвойственный этому шуму металлический звук. Бросив взгляд в сторону этого звука, он увидел красноармейца с винтовкой “на прицел”.

Всё это было делом одной десятой секунды. Трахнул выстрел, Стёпка свалился за одну десятую секунды до него, пуля пропищала где-то не слишком близко над Стёпкиной головой, из чего Стёпка автоматически вывел заключение, что против него действует не слишком уж хороший стрелок, но Стёпкина винтовка висела за плечами и практически он был совершенно беспомощен, второй раз пограничник уже не промахнётся. Падая на землю, Стёпка заметил шагах в пяти от себя какую-то рытвину, и судорожно, на четвереньках карабкаясь по земле, нырнул в неё. Так же, совершенно автоматически, таёжный мозг Стёпки отметил то обстоятельство, что стрелок вооружен только трёхлинейкой, слышно было, как звякнул затвор – это стрелок досылал в него новый патрон.

Рытвина оказалась ямой глубиной метра в полтора и шагов в десять длиной. Стёпка достал из кобуры пистолет, он почему-то полюбил это оружие. Да и не было возможности снять винтовку из-за спины, это требовало времени, а неизвестный стрелок уже, может быть, шёл к рытвине, держа наизготовку своё оружие.

Но неизвестный стрелок проявил крайнюю степень предусмотрительности. Неизвестный бродяга убит не был. Может быть, ранен, а, может быть, даже и не ранен. По служебному своему опыту бывший лейтенант Кузнецов знал, с какой волчьей стремительностью и точностью действуют эти люди: вот он, Кузнецов, будет идти с винтовкой почти на прицеле, но всё-таки не совсем на прицеле, и именно он, Кузнецов, получит пулю, по крайней мере, в живот – для прицела в голову у бродяги времени не будет.

Поэтому бывший лейтенант Кузнецов уселся поудобнее, взял винтовку почти на прицел и стал ждать, рано или поздно бродяга как-то высунется из своей ямы, и тогда уж промаха не будет.

Приблизительно то же ощущал и Стёпка. Кто-то сидит шагах в пятидесяти от ямы и держит винтовку на прицеле. Если Стёпка высунет хотя бы руку, он получит пулю в руку. Стёпка не видел ничего кроме мха под носом, и весь ушёл в слух, малейший хруст ветки, самый осторожный шаг по земле Стёпка бы отметил, как сейсмограф. Если бы стрелок шел к яме, Стёпке было бы легче, он с пистолетом имел бы некоторое преимущество. В данном положения никаких преимуществ не было. Высунуться нельзя никак, собственно, опасно даже повернуться. Можно, конечно, попытаться пролежать так до ночи, но, во-первых, до ночи и неизвестный стрелок что-то предпримет, во-вторых, в таком положении до ночи не выдержит даже и волк, и в-третьих, стрелок, конечно, не один, есть какие-то другие, эти другие, само собой разумеется, придут на выстрел. В Стёпкину голову постепенно начало прокрадываться сознание, что он попал в ещё более безвыходное положение, чем тогда у кооператива.

Положение Стёпки было и в самом деле истинно кооперативным – ни туда, ни сюда. Тогда, у этого злополучного кооператива, Стёпку обыскивали два пограничника, а третий стоял шагах в двадцати с винтовкой наизготовку: чуть шевельнётся – и он бабахнет. Сейчас Стёпку не обыскивал никто, но это не улучшало его положения ни на йоту. Стёпка сидел в яме, а где-то шагах в двадцати или пятидесяти от ямы сидел с винтовкой пограничник, чуть Стёпка высунется – он и бабахнет… Никакой помощи ждать решительно неоткуда. Валерий Михайлович с его товарищами, если и спохватятся, то только очень не скоро, а к пограничнику помощь, наверное, придёт. Если бы к столь нежному существу, каким был Стёпка, можно было бы применить столь грубое выражение, то нужно было бы сказать, что Стёпка стал нервничать. По собственной глупости тогда влип в одну историю, теперь – в другую, эх, нужно было послушаться Валерия Михайловича – человек образованный, вот, как он этого Бермана чехвостил… А теперь – теперь нужно как-то выворачиваться самому.

Стёпкин мозг работал в двух направлениях. Одно из них занималось производством непечатных формулировок по адресу пограничника, советчиков, Бермана, Медведева и себя самого. Другое, менее сознательное, лихорадочно работало над поисками выхода из ямы.

Падая в эту яму, Стёпка не отметил ничего особенного. Но сейчас, лёжа в яме, он, так сказать, проявил фотографическую пластинку своей зрительной памяти. Оказалось, что шагах в десяти от ямы протянулась небольшая гряда валунов, за которые, если бы добраться, то тут можно было бы разговаривать. Но как добраться? Сразу прыгнуть и пробежать эти десять шагов? Подстрелит по дороге, это как пить дать… Стёпка всё время прислушивался. Не было слышно никаких приближающихся звуков, но и никаких удаляющихся, значит, этот сукин сын всё сидел и ждал. Немудрено, Стёпка знал, какие награды получают пограничники за всякого такого зверя, вроде Стёпки. Стёпка сам был охотником и знал, что в числе основных охотничьих добродетелей находится терпение. У самого Стёпки его, впрочем, было мало.

Стёпка осторожненько перевернулся на левый бок и снова прислушался – снова ничего. Он стал осматривать яму. Яма была, как и все ямы, ничего особенного, завалена всякими сучьями, валежником, опавшими листьями и всякой такой дрянью. Никакого выхода из неё не было видно.

Среди всей этой дряни Стёпка обнаружил довольно прямую хворостину, длиной, этак, сажени в две. Что можно было сделать с этой хворостиной?

Держа пистолет в правой руке и напряженно вслушиваясь в каждый шорох около ямы, Стёпка прижал левый сапог к земле, носком правого упёрся в левую пятку и с крайним усилием воли и прочего, стянул с себя левый сапог. Воткнул хворостину в его голенище и стал им манипулировать. Издали могло показаться, что сапог, как живое существо, ищет какой-то опоры для прыжка. По собственной своей неосторожности сапог высунулся над краем ямы, и тут-то и трахнул выстрел.

Стёпка вскочил на ноги, пытаясь сорвать свою винтовку из-за спины, но наступил на развернувшуюся левую портянку и снова свалился в яму, пустяковая вещь – портянка, а сколько может напортить! Есть много таких портянок и среди людей, но этот философский вывод в данную минуту Стёпке в голову не пришёл, теперь надо было за валуны.

Стёпка пружиной рванулся вперёд, слышал, как снова звякнул затвор – сукин сын досылал новый патрон, снова трахнул выстрел, но Стёпка был уже за прикрытием валунов, и, оставя в покое свою винтовку, высунулся из-за валунов.

Сейчас картина стала ясна: сукин сын стоял за деревом, наполовину прикрытый им, шагах в сорока от Стёпки и снова манипулировал затвором. Стёпка поднял свой пистолет и, одну за другой, выпустил три пули. Сукин сын спрятался за деревом совсем. Определить попадание или промах Стёпка не имел никакой возможности. По части пистолета он не был специалистом, цель была узка, да и расстояние для такого вида оружия было далековато. Но, во всяком случае, Стёпка был уже за прикрытием валунов, стащил из-за спины винтовку и почувствовал, что теперь уже можно разговаривать, тем более, что ему показалось, что сукин сын при втором выстреле как-то не то сжался, не то скрючился.

Это, впрочем, соответствовало действительности: одна из пуль попала бывшему товарищу Кузнецову в правое плечо. Рана была совершенно несерьёзна, это бывший товарищ определил сразу, повертев правой ключицей, но это, всё-таки, была рана. Кроме того, бродяга сидел уже за камнями, и шансы его, Кузнецова, и бродяги были, по меньшей мере, равны. Но тут же бывший лейтенант Кузнецов понял, что он только обманывает самого себя – шансы были совсем не равны. Он был уже ранен, пусть и легко, бродяга уже три раза продемонстрировал свою истинно обезьянью поворотливость, подвижность и стремительность; он, Кузнецов, уже три раза стрелял в бродягу, и тот теперь его не выпустит. Бродяга ухитрился выскочить из ямы, куда ему, бывшему лейтенанту Кузнецову, спастись из-за дерева? Бродяга сидит за камнями, недоступными никакой пуле в мире, а дерево бродяжья пуля пробьет насквозь. Можно бы было маленькими перебежками отступать от дерева к дереву, но это значило бы потерять прицел и быть подстреленным при одной из перебежек. Бывший лейтенант бывшей безопасности почувствовал, что на его лбу проступает нечто вроде холодного пота. Может быть, в переговоры вступить?

– Эй, ты, гражданин, – прокричал он, – давай-ка лучше разойдёмся!

– Вот я сейчас тебе разойдусь, – ответил Стёпка. – Вот мы сейчас посмотрим, виданное ли дело, в человека ни за что, ни про что стрелять? Что я тебе, заяц что ли?

– Так я же по службе.

– По службе ты меня арестовать можешь, а не так, чтобы сразу, ни с того, ни с сего в человека бабахать, что я тебе заяц, что ли?

– Приказ такой вышел, – жалобным тоном сказал бывший лейтенант. – Сам знаешь, как у нас – дисциплина.

– Вот я тебе сейчас твой приказ и покажу, – оказал Стёпка, но уже менее категорически. – Ты за деревом, а я за камнями. Вот я тебе сейчас и покажу.

– Давай-ка, браток, лучше разойдемся. Дерево ли, камни ли, это ещё бабушка надвое ворожила. А у меня жена и ребятишек двое.

Ребятишки внесли некоторую сумятицу в Стёпкины планы.

– Ну, и что?… А чего же в человека ни с того, ни с сего бабахать?…

– Так я же говорю, приказ. Тут запретная зона, сам знаешь. А один бродяга давеча тут целый конвой перебил.

– Да ну?

– Ей-Богу. А до этого на Лыскове перебил целый взвод.

– Вот это здорово, – не удержался Стёпка.

– А что тут здорового? Разве люди по своей воле? Мобилизовали, приказали, хочешь – не хочешь, а, вот, сидишь тут в тайге, как сукин сын… А заметят какой саботаж – сразу к стенке. У каждого, может быть, и мать, и жена, и ребятишки.

Против ребятишек, да ещё и в удвоенной порции, Стёпка устоять не мог.

– Знаешь, что я тебе скажу, катись ты к чёртовой матери.

Кузнецов почувствовал, как у него гора с плеч свалилась. Бродяга говорил искренне, это Кузнецов почувствовал по его тону. Кроме того, рана ныла и кровоточила. Рана была пустяковая, но перевязать её было нельзя, и Кузнецов чувствовал, как рубаха постепенно пропитывается кровью.

– Так я тебе говорил, давай разойдёмся. Ты в одну сторону, я в другую.

– А ты стрелять больше не будешь?

– Как Бог свят, не буду! – Кузнецов не верил ни в Бога, ни в чёрта.

– Так ты иди к чёртовой матери, а я тут свой сапог подберу.

Кузнецов стал бочком, держа винтовку наготове, пробираться влево от себя, имея, в частности, в виду небольшую гряду валунов, шагах в <