Профилактика: как не стать слабее от знаний или сочувствия

Какого черта мы обучаем черномазых, сэр? Вы дали образование Нане Сахибу [963], не так ли? И он научился читать французские романы и резать нам глотки.

Слова британского бригадира, приведенные Эдвином Арнольдом [964]

Философы —...величайшее зло, с которым мир должен покончить.

Джон Рёскин

Уже задолго до Гитлера «дрессировщики» британских «властителей» предусмотрительно принимали меры против той угрозы, которую несли с собой знания и образование.

Руководители паблик-скул, такие, как, например, Уэллдон, противопоставляли этой угрозе задачу воспитания характера в школах Британской империи[965]. Выковывать характер призваны были и развлечения, которым предавались англичане в своих колониях, развлечения, ориентированные на укрепление мышц, а не на усиление интеллекта (к этому стремились и гитлеровские «наполас»): «Не легкомысленные книжные знания, а серьезная верховая езда и травля кабанов». Приоритетность «мужественного времяпрепровождения сочеталась с презрением ко всему интеллектуальному и эстетическому...» — констатировал Фрэнсис Хатчинс. Персонаж капитана Белью, «гриффин, уличенный в цитировании лирики, был вынужден оправдываться за подобную эксцентричность... Он заметил [на это], что таков его нрав — цитировать стихи. "Ха-ха! — сказал его начальник. — Философствование?! Да это еще хуже"»[966][967]. Если жители колоний относились так к собственной, британской литературе, то нечего и говорить об уважении к культурным ценностям туземцев. Колониальный музей Фейра в Рангуне, столице Британской Бирмы, насильственно присоединенной к Британской Индии, получал от правительства субсидию в размере десяти (sic) фунтов стерлингов в год. Английское «Литературное общество молодых людей» сначала (после 1852 г.) получало дотацию в тридцать (sic) фунтов стерлингов в год, а после 1878 г. правительство колонии сэкономило и эти деньги...[968]

«Их невежество в области искусства было поразительно», — отмечается в знаменитом колониальном романе Э. М. Форстера[969] «Поездка в Индию» (1924), — «и они никогда не упускали случая возвещать о нем друг перед другом; это было умонастроение, типичное для привилегированных школ и расцветшее здесь гораздо более пышным цветом, чем оно может надеяться расцвести в Англии»[970].

«Предрассудки против интеллектуальных наклонностей и культ прославления действия, дела прослеживаются в сочинениях почти всех индо-английских авторов этого периода [с 1880 г.]... корни этих предрассудков, корни нежелания мучиться вопросами «почему» и «зачем», мучиться проблемами абстрактной справедливости и демократических принципов следовало искать именно в паблик-скул»[971]. Чарлз Дилк в своей «Более Великой Британии» открыто заявлял: «Нельзя абстрактно рассуждать о несправедливости аннексии, потому что... худшая из возможных форм британского правления для народной массы лучше, чем самая лучшая власть [туземных (в данном случае — эфиопских)] царьков»[972].

Пространство на востоке должно было стать «немецкой Индией» Гитлера. И будущий рейхсминистр по делам оккупированных восточных территорий Альфред Розенберг разработал для поселенцев этой «немецкой Индии» образ «расы господ», который не слишком отличался от британского, пропагандируемого в паблик-скул. Однако Розенберг оказался намного последовательней своих британских учителей. Английский биограф Альфреда Розенберга Роберт Сесил так описывает убеждения рейхсминистра: «сразу за догматом расы следовал догмат, утверждавший, что роль индивидуума незначительна... Индивидуума следовало лишить способности к независимому суждению. Его существование приобретает значимость лишь через осознание себя частью целого. По Розенбергу, человеческое существо само по себе — ничто. Оно может иметь личностные качества... только в том случае, когда его дух и душа являются органическим продолжением расы»[973].

Ведь «все белые благодаря принадлежности к расе господ вырастали в собственных глазах», и в первую очередь это относилось к белому населению Британской Индии[974]. В «Прелюдии к империализму» утверждалось, что «слабость и подчинение... вызывают презрение... отношение к слабым и бессильным граничит с пренебрежением и насмешкой». «Англичане ценят... уверенную... силу». Они испытывают уважение к «сильным и могущественным племенам и презрение — к слабым и бессильным». Англичане «безоговорочно предпочитали те племена, которым удалось поработить своих соседей, а не тех, кто позволили себе опуститься до положения жертв». Англичане считали, что мягкость, свойственная индийцам, является слабостью, которая свидетельствует об их принадлежности к «низшей расе». «Индусский характер» считали «бабьим». Важнейшим атрибутом мужественности в глазах англичан была «физическая сила». И коль скоро индусы не обладали ею, англичане полагали, что они являются немужественным, инфантильным и женоподобным народом. (В отношении «восточного народа», населявшего «Индию» Гитлера, (т. е. в отношении русских) также бытовало представление об их «женоподобности» — в отличие от мужественных немцев.) «Смешанные» в расовом плане браки с индийцами уже с середины XIX в. расценивались как вырожденческие. Отношение к их потомкам, евразийцам, один британский историк в 1973 г. прямо назвал «постыдным»[975]. (Евразийцы не считались гражданами Британии, они не имели права голоса и даже не могли жить на территории Англии.) Евразийцев изображали расово неполноценными, «недостойными и раболепными», болезненными; они являлись «предостережением против смешения рас»[976]. Вероятно, именно это имел в виду Розенберг, цитируя афоризм Ницше: «Берегитесь слез слабых!». Англичанам же с их имперскими устремлениями не понадобилось никакого Ницше, чтобы сформировать такое отношение.

В одном английском колониальном романе 1914 г. представитель имперской власти после подавления восстания индийцев говорит своему собрату по расе: «Вам лучше ничего не понимать, по крайней мере в Индии. О вещах, которых человек не понимает, он предпочитает не думать»[977]. После индийского «мятежа» 1857 г. колониальные британцы окончательно утвердились во мнении, что характер «туземцев» чужд им. «Неспособность прочувствовать Индию вовсе не расценивалась как ограниченность — многие даже видели в этом особое преимущество, необходимое выражение превосходства их [собственного, британского] характера»: «Вы не поймете темного духа туземцев... А если бы вам это все-таки удалось, вы бы заболели [от этого]»[978]. Именно «непонимание народов Индии... казалось доказательством морального превосходства [англичан], а отсутствие симпатии к ним — необходимым условием... превосходства английского характера»[979].

При таком подходе подобное «превосходство» должно было постоянно усиливаться — ведь сфера намеренного незнания все расширялась. «Наши знания [об Индии] тают год от года... чем дольше мы владеем Индией, тем меньше знаем»[980] о ней. «Он не способен отличить брахмана от кули... и видит во всех них только "ниггеров"», — такое определение получил «совершенный в своем роде экземпляр» англичанина, живущего в Индии[981]. «Я помню, что был абсолютно невежествен в индийских реалиях... и демонстрировал свое превосходство над индийцами», — такой пример приведен в работе, посвященной жизни британских колонистов в индийских колониях до 1937 г.[982] Такой пространственный «апартеид» показывал, до какой степени англичане ощущали себя «народом, находящимся в состоянии боевой готовности» (sic), народом, который жил в совершенно другой стране, чем покоренные ими туземцы[983]. Англичане видели в Индии пережиток темного, инстинктивного прошлого, которое цивилизация неизбежно должна была оставить позади: «Индийцы внушали страх не только как подданные...которые могли бы [опять] взбунтоваться, но и как извращенцы, от которых исходила угроза... совратить белый мир»[984]. Флора Энни Стил[985] в одном из своих романов описывала, как в страшных храмах богини Кали (требующей и человеческих жертв) подстрекают к бунту ее фанатичных почитателей, опьяненных кровью и воспламененных чувственностью[986]. Подобный ужас перед Индией следует объяснять скорее с точки зрения глубинной психологии, чем с позиций истории. Для добропорядочного англичанина, в отличие от индуса, существовало табу на дионисийский экстаз. Подавленное либидо обывателей-кальвинистов оказывало сильнейшее воздействие на формирование образа Индии в глазах колониальных британцев. Отвращение к «туземной Индии» в конечном счете сводилось к глубокому ужасу перед ее соблазнительной и таинственной мощью... «Эта "темная" сторона индийской жизни столь же соблазняла, сколь и пугала»[987].

Незнание «бездн непостижимого», незнание того, чем и как живет индийское население, и отсутствие интереса к этой сфере было признаком «элитарной исключительности» — по крайней мере в среде благопристойной и самодовольной буржуазии.

Страх имперских британцев перед демонически-экстатической тьмой Индии сродни страху «фёлькише» бюргеров перед ужасающей беспредельностью «восточного пространства». Тот ужас, который испытывали бюргеры, как бы принял эстафету давнего страха перед беспредельностью душевных глубин героев Достоевского (которого когда-то в Германии понимали лучше, чем в любой другой стране, — лучше, чем в самой России до 1905 г.). Это был страх перед «болезненной», «парализующей жизненную силу галереей идиотов» с якобы «антигероическим» морализмом, связанным с осознанием человеческой вины и представлением об искуплении в духе Христа. Надо было раз и навсегда покончить с бормотанием об общечеловеческой гуманности «с испорченной кровью», с бормотанием об «общечеловеческой любови», со всем столь же «противоестественным... как египетско-африканский мазохизм», со всей этой «русской болезненной привычкой представлять уголовника несчастным, а обветшалое и прогнившее —..."человечностью"», — заявлял Альфред Розенберг[988]. Позже Генрих Гиммлер также уверял, что «часть этих русских может отличаться пылкой набожностью... что [русский] может очень усердно работать... и притом... он отчаянно ленив... разнузданная бестия... сам черт бы не выдумал... тех извращений, к которым склонен русский... Это [все] входит в... систему ценностей этих славян»[989]. Альфред Розенберг считал, что «во всех [социальных] потрясениях замешана кровь с монгольской примесью... [Она] толкала русских на действия... которые кажутся непостижимыми». Воистину непостижимой Россия оставалась и для Гитлера: «зловещей... как корабль-призрак Летучего голландца»[990]. Еженедельная газета «Шварце корпс», являвшаяся официальным органом СС, а фактически бывшая персональным рупором Генриха Гиммлера, так отреагировала на непреклонное, несмотря на безнадежное положение, сопротивление «восточных людей» (принадлежавших, согласно Розенбергу, к больным в расовом отношении группам народов): «Мы не можем понять этого противника... Мысли и действия этого врага порождены совершенно чуждым для нас миром»[991]. С этим миром, миром непостижимого, вызывающего ужас, с «русской болезнью» надо было «покончить раз и навсегда». Навеки.

Русских следовало изгнать из немецкой «Индии» и переместить за Урал. Недочеловеков, живущих за этим пределом, Генрих Гиммлер покорять не собирался. Видимо, для немецкой Индии Гитлеpa, для «восточного пространства», Урал должен был стать тем же, чем для Британской Индии была северо-западная граница. Эта граница, согласно английскому вице-королю лорду Керзону, давала Британии «физическую и моральную территорию, необходимую для расы экспансивной и имперской»[992].

(Ссылаясь на наличие такой территории, в 1932 г. Великобритания отказалась выполнить требование Лиги наций и снять с вооружения свои бомбардировщики, якобы необходимые для защиты от «диких» туземцев на границах Индии[993]. Я не располагаю сведениями о том, что британский парламент когда-либо принимал резолюцию, требовавшую распространения Женевской конвенции и на колониальные войны (как это сделал немецкий рейхстаг в 1896 г.[994]). Мало известно, что, к примеру, в 1928 г. доля расходов на военные нужды в бюджете Британской Индии вдвое превышала военные расходы фашистской Италии и составляла две трети от соответствующей доли расходов милитаристской Японии[995].)

Необходимость постоянно бороться с «недочеловеками», живущими вдоль Урала, будет «сохранять молодость» немцам Генриха Гиммлера, — обещал этот рейхсфюрер СС. И «поскольку естественного заслона от этих людских масс не существует, то нам необходим восточный вал, и делать его придется из живых людей. Длительная пограничная война на востоке создаст суровое племя и не позволит нам впасть... в мягкотелость»[996], — заявлял Гитлер.

Когда же ситуация, немыслимая с точки зрения расовой доктрины, все-таки сделалась политической реальностью, когда «восточное пространство» стало брать верх над «арийской кровью», — Гиммлер продолжал утверждать (27 июля 1944 г.): «Мы не усомнимся в своей победе... [Ведь] ценность духа нашего народа, ценность нашей расы, ценность нашей крови выше... чем у наших противников... Тогда снова подтвердится, что наша раса и наша кровь ценнее, чем у прочих»[997]. Это заявление было сделано Гиммлером менее чем за десять месяцев до капитуляции всех войск СС.

Реакция англичан на вторжение японцев в Малайю (всего лишь за два месяца до капитуляции британцев в Сингапуре, явившейся прелюдией к краху всей Британской империи) была выражена несравненно менее резко, но объяснялась теми же причинами — представлениями если не о сверхчеловеке, то о «расе господ», сходными (пусть и не столь патологическими) идеями расового превосходства. Когда британский командующий в Малайе разбудил до зари сэра Шентона Томаса, губернатора Стрейтс-Сеттлментс, сообщив, что на восточном побережье полуострова высадились части японских оккупантов, губернатор заявил: «Ну, я думаю, вы вышвырнете этих малорослых человечков вон». Это замечание «лучше любых других дурацких высказываний того же периода... характеризует британские установки»[998].

Таким образом, и «завоеватели Востока» из Третьего рейха, и (хотя и в меньшей степени) колониальные британцы оказались жертвами собственных представлений о людях (не о человечности). «На скованное предрассудками национальное сознание [англичан] повлияла убежденность в собственном превосходстве — не основанная ни на чем, кроме поразительного... отсутствия знаний». Ведь «презрение англичан к японцам, к «джапсам», этим непристойным, надутым, слюнявым человечкам в очках, словно бы сошедших с политических карикатур, было результатом как расового, так и национального британского высокомерия»[999], «полного нежелания знать,... абсолютного отказа признавать что-либо, что могло поставить под сомнение богоподобную роль, для исполнения которой якобы были избраны британцы»[1000]. «В конечном счете это была ужасная расплата, следствие упадка, алчности и чванства, следствие ситуации, когда абсурдный церемониал считали мощью, когда ритуалы заменяли умения, украшенные строения имитировали авторитет, а за фальшивым великолепием флагов и труб скрывалось почти полное бессилие»[1001]. Такова была та империя, сохранению которой в мире должно было способствовать влияние расистского Третьего рейха. Такова была империя, на которую ориентировался Третий рейх. Гитлеры, альфреды розенберги и гиммлеры переняли мировоззрение, господствовавшее в этой империи, переняли присущую ей мистику силы, расы, ее отношение к мышлению и чувствам, намереваясь даже превзойти своих учителей.

Именно английское «воспитание вождей» послужило источником нацистского антиинтеллектуализма, укрепившегося благодаря невежеству. Ведь как раз невежество повышает уверенность в себе — повышает настолько, что в 1941 г. не вызвало сомнений даже решение воевать на два фронта, принятое вопреки элементарнейшему инстинкту самосохранения. При этом, правда, считалось и считается (так полагали и английские кумиры Гитлера), что лозунг «Ignorance is Strengths («Незнание — сила») справедлив лишь до тех пор, пока он сочетается с реальной властью. Слабеющая власть с ее нежеланием знать реальность, возведенным в систему, еще быстрее изобличает свое бессилие. Крылатые слова «Ignorance is Strength» принадлежат Джорджу Оруэллу, который на протяжении четырех с половиной лет «наслаждался» воспитанием в Итоне, самой знаменитой из паблик-скул. Английские «питомцы Итона поневоле бы покраснели, если бы им довелось прочесть, какую роль национал-социалисты приписывали их предшественникам в истории Британской империи», — полагал один британский биограф Альфреда Розенберга[1002]. В действительности типичные итонцы даже не думали краснеть, сознавая, что именно на них ориентируются нацисты при «селекции расы мужей, которые железной рукой будут править новым миром — миром, что вермахт завоюет для них. Нетерпение Гитлера [достичь поставленных целей] привело к гипертрофии тех пунктов его программы, которые имели отношение к милитаризму и геноциду»[1003]. (Как известно, слово «гипертрофия» означает чрезмерное преувеличение. Следовательно, из формулировки этого британского историка можно понять, что ряд пунктов программы предусматривал некий умеренный геноцид, впоследствии ставший чрезмерным...)