То, о чем не получается забыть

 

 

Оказалось, что в полицию заявила Белл. Она все видела в окно своего магазина и решила, что Маркус нарочно преследовал Сэла и заставил его выбежать на дорогу. Так что маме удалось все уладить. Она собрала три заявления — от Сэла, которому пришлось подписываться левой рукой, от меня и от Белл, — и в полиции сразу закрыли дело, а мама одевалась как взрослая целых три дня подряд.

— Знаешь, тебе обалденно идет деловой костюм, — сказал Ричард.

Я думала, мама примется его отчитывать, но она взяла его за руку и сказала:

— Спасибо, ваше совершенство. Услышать такое от вас — большая честь.

У нее был счастливый вид, и в тот миг казалось, что они просто не могут не пожениться. Однако ключ она ему так и не дала.

А потом мама повесила костюм на плечики в шкаф, а я засунула все твои записки обратно в коробку, запихнула ее под кровать и больше на них не смотрела.

Потом настал день рожденья Аннемари, на котором было два торта: несъедобный, который испекли мы с Джулией, и очень вкусный, который испек папа Аннемари.

 

* * *

 

Время шло. Аннемари и Джулия помогли мне установить на Главной улице детскую площадку. Джей Стрингер наконец-то утвердил проект Джулии с летающей тарелкой. Я стала постоянно ходить в туалет с Алисой Эванс — мы с ней придумали тайный знак, так что ей больше не приходилось танцевать мексиканский танец на полях сомбреро. Мы с Маркусом при встрече здоровались и даже останавливались поболтать — конечно, если он меня замечал, то есть примерно в половине случаев. Я еще несколько раз поцеловала Колина. И подозревала, что Джей Стрингер набирается храбрости, чтоб поцеловать Аннемари. Поцеловать Джулию, по-моему, никто не осмеливался.

 

Сэлу сняли гипс, и он снова стал играть в баскетбол за домом. Пару раз я махала ему из окна, а однажды он сам меня позвал и спросил, не хочу ли я посмотреть на его трехочковый бросок. Он выстраивал этот бросок минут пять, а потом промазал, но я все равно похлопала, и он поклонился.

Я старалась забыть о человеке, который смеется. В смысле, я старалась забыть о тебе. Но у меня не получалось. Одна вещь не давала мне покоя: то письмо, которое ты просил меня написать.

 

Это ты и должна рассказать мне в письме. Это — и все, что к этому привело.

Пожалуйста, отдай мне письмо сама. Где меня найти, ты знаешь.

 

Когда стараешься забыть, ничего не получается. Наоборот, еще лучше запоминаешь. Но я все равно старалась забыть и не думать о том, что все время о тебе помню.

А потом, три недели назад, маме пришла открытка с «Пирамиды».

«27 апреля, студия ТВ-15». Твое последнее доказательство.

В тот день я приняла решение: перестать забывать и начать думать. И теперь вся история выстроилась у меня в голове, по порядку.

И вот я думаю, не начать ли мне писать это письмо, хотя ты умер и, скорее всего, похоронен на том острове. И, может быть, если я его напишу, то наконец перестану думать о тебе, раз и навсегда.

 

Пирамида — 20 000

 

 

Ричард, Луиза и Сэл поедут с нами в студию ТВ-15 канала Эй-Би-Си на Западной Пятьдесят восьмой улице — смотреть, как мама будет выигрывать двадцать тысяч долларов.

— Миранда, принесешь мне свитер с мелкими пуговками? — спрашивает мама. Она нервничает, и голос у нее от этого слишком тонкий. — Если там будет холодно, я не смогу сосредоточиться.

— Мам, — говорю я, — теплынь на улице.

— Вот именно. Значит, они включат кондиционер. Значит, будет холодно.

Я достаю свитер и снова смотрюсь в зеркало на дверце маминого шкафа. На мне новые джинсы и рубашка с длинными рукавами, на которых вышиты цветы, — я одолжила ее у Джулии. Ричард даже туфли мне начистил до блеска своей специальной щеткой. Я пробую распушить волосы, но мозг говорит: «Что ты делаешь? Ты же прекрасно знаешь, что твои волосы не распушаются!» — и я прекращаю это занятие.

Ричард звонит в домофон.

— Уже бежим! — кричит мама. — С днем рожденья!

Мы спускаемся, подходим к двери Сэла и Луизы, и она в тот же миг распахивается, как будто они нас поджидали.

— Какой день! — восклицает Луиза. — Какой день! Великий, великий день! — Кажется, она нервничает еще сильнее, чем мама.

Я смотрю на Сэла. Он закатывает глаза:

— И так все утро.

В подземке мы едем молча.

 

У дверей студии нас встречают люди в красных пиджаках.

— Участники налево, — говорит один из них. — Зрители направо.

И тут я понимаю, что вот прямо сейчас мы с мамой должны расстаться. Она стоит растерянная и испуганная, вцепившись в сумку со свитером, запасной одеждой и заколками для волос. Я делаю к ней шаг и крепко обнимаю, а Ричард ее целует, а Луиза восклицает: «Мы тебя любим», а Сэл, глядя в пол, бормочет: «Удачи!»

— Ты выиграешь, — говорю я. — Я точно знаю.

— Не обольщайся, — отвечает мама и скрывается за дверью.

Мы входим в студию. Она похожа на театр, а на сцене — все, что всегда бывает в «Пирамиде»: подиум Дика Кларка, вращающиеся экраны для блица и два пустых кресла для раунда победителей. В тусклом освещении все выглядит мрачноватым и ненастоящим, как декорации. Кажется, один хороший пинок — и все это повалится.

Народа уже полно, и мы садимся примерно в середине зала, опуская для себя сиденья, обитые красным бархатом.

На сцену выходит человек в наушниках и начинает объяснять публике, когда хлопать, а когда сидеть тихо. Он показывает на металлические коробочки на потолке; на таких обычно загорается надпись «выход», а на этих написано «аплодисменты». Он говорит, что они будут включаться и выключаться и что это подсказки для зрителей, когда начинать аплодировать и когда заканчивать. Потом он с нами репетирует: хлопаем — прекращаем — опять хлопаем — хлопаем — хлопаем — прекращаем. Дурацкое занятие, но Луиза и Ричард очень серьезны и стараются изо всех сил. Мы с Сэлом хихикаем и подбиваем друг друга хлопать в полной тишине — «а спорим, не хлопнешь».

И вдруг на сцене вспыхивает свет, и все вокруг становится ярким и сияющим, словно в июле на пляже, только еще веселее — гораздо весёлее. Ричард берет меня за руку. Выходит Дик Кларк и здоровается с залом, и Луиза начинает тараторить без умолку: что она всегда обожала Дика Кларка, что он самый симпатичный из всех телеведущих и что сейчас, когда она наконец-то его видит, он ей нравится еще сильнее. Разве не поразительно, спрашивает она, что он вообще не стареет, что он выглядит точь-в-точь как в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году? После съемок, говорит Луиза, она попросит у него автографы для своих стариков из дома престарелых, потому что для них это будет немыслимое удовольствие. Она говорит взахлеб, даже быстрее, чем миссис Биндокер на ежемесячных собраниях жильцов нашего дома. И внезапно умолкает. Я кошусь на нее и вижу, что она кусает губы.

 

Дальше все происходит очень быстро. Раздается музыка. Дик Кларк делает встревоженное лицо — «я не опоздал?» — и взбегает на подиум. На сцене появляются знаменитости. Ни об одной из них я, правда, в жизни не слыхала. И не успеваю я опомниться, как выходит мама. Ее волосы убраны назад и заколоты заколками, и она выглядит совсем маленькой, даже меньше, чем обычно.

 

Но она великолепна. Блиц проходит как по маслу. Мама выбивает семь слов из семи и выигрывает денежный приз. А ее партнер-знаменитость вовсе не тупой как пробка. По правде говоря, он вообще не тупой, даже наоборот.

Мамин соперник тоже хорошо играет, но его знаменитость медленно говорит и к тону же делает дилетантскую ошибку: говорит «сон», пытаясь подсказать слово «сновидение», а однокоренные подсказки запрещены, — и они теряют очко, и еще пару очков, и не успеваю я глазом моргнуть, как Дик Кларк уже ведет маму к креслам для победителей.

— Началось, — шепчет Ричард. — Десять тысяч долларов.

«Десять тысяч долларов, — повторяет мой мозг. — Десять тысяч долларов».

У маминой знаменитости вид решительный, у мамы — испуганный, только у Дика Кларка — безмятежный. Улыбаясь до ушей, он начинает щебетать с мамой и щебечет, наверное, с минуту, и я знаю, что мама все это время пытается сосредоточиться и приподнять краешек вуали, чтобы увидеть всю картину целиком. Чтобы увидеть нить.

Дик Кларк болтает и болтает, и до меня доходит: вот где мы прокололись! Мы ведь совсем не заговаривали ей зубы. Мне страшно. Я слышу шум океана. Как же маме приподнять край вуали и увидеть волшебную нить, когда Дик Кларк пудрит ей мозги глупыми вопросами про ее работу? Я не отрываясь смотрю на маму и пытаюсь помочь ей сосредоточиться. Луиза опять начинает нервничать. «Дик Кларк не стареет, говорю вам! — шепчет она. — Годы его не берут. Просто поразительно!» Я нараспев повторяю про себя: «Волшебная нить, волшебная нить», — и сверлю маму взглядом до боли в глазах.

Наконец Дик Кларк перестает щебетать.

— Итак, ваша первая тема, — говорит он. — Поехали!

И тут происходит невероятное.

 

Волшебная нить

 

 

Мама визжит и прыгает, сотни зрителей хлопают и кричат «ура», этот звук подхватывает меня, как волна, и несет вперед. Я плыву, а все вокруг похлопывают меня по спине, по плечам, пожимают руки, и вот я уже перед сценой, я поднимаюсь по ступенькам, и вспыхивает свет, чересчур яркий, и становится жарко.

А мама все прыгает. Она обнимает свою знаменитость, обнимает Дика Кларка. Одна заколка сползла, еле держится на волосах и бьет маму по щеке. Мама обнимает меня и скачет, и моя голова от этого подпрыгивает вверх-вниз, поэтому мне приходится тоже скакать вместе с мамой.

И я счастлива. Я улыбаюсь и хватаю маму за руки, и мы с ней скачем вместе. Потом я отпускаю ее, вскидываю руки вверх, и зал ревет еще громче.

Я не думаю ни про ковролин, ни про фотоаппарат, ни про поездку в Китай.

Я счастлива, потому что в тот самый миг, когда Дик Кларк сказал: «Поехали!», ко мне как будто протянулась невидимая рука и сорвала с меня вуаль. И почти минуту я понимала все.

Когда у тебя перед глазами не болтается эта штуковина, минуты вполне хватает, чтобы очень многое понять.

 

* * *

 

Я поняла, что когда ты взял наш ключ из пожарного рукава, когда ты оставлял мне записки, когда ты крал туфли Ричарда и копилку Джимми — ты уже прочел мое письмо. Ты читал его много раз, хотя я его еще не написала.

Вот откуда ты узнал, где ключ, еще до того как спросил об этом. Оттуда же, откуда узнал и все остальное. Из моего письма. Из письма, которое ты попросил меня написать. Из письма, которое я тебе напишу.

«Но это невозможно! — взвыл мой мозг. — Ты говоришь, что человек, который смеется, прочитал письмо, которое ты еще даже не написала! Это же абсурд! Это противоречит здравому смыслу!»

Здравый смысл — это просто прозвище, которое мы даем своей привычке мыслить так, а не иначе.

Путешествия во времени возможны.

Ты пришел спасти Сэла. И наконец — наконец! — я поняла.

«Дик Кларк не стареет». Я вспомнила, что Маркус сказал про мое путешествие в кино на машине времени: если бы я его совершила в шестьдесят два года, контролер бы меня не узнал.

Да я бы небось и сама себя не узнала.

Дик Кларк, может, и не стареет. Но мы-то все состаримся. Я состарюсь. Сэл состарится — благодаря тебе. И Маркус тоже.

«Пожалуйста, отдай мне письмо сама, — говорилось в твоей записке. — Где меня найти, ты знаешь».

Я вспомнила облезлую металлическую дверь рядом с гаражом и подумала: «Да, я знаю». Потому что ты все-таки можешь прочесть мое письмо. Маркус может прочесть мое письмо. И когда он прочтет его, он поймет, что видел себя вернувшимся сюда. Видел до того, как отправился в путь. Вот зачем мне писать это письмо.

И потом, в невесть каком году — в год горячего пара, в год купола, — Маркус вернется сюда. Ты вернешься сюда. Ты вернешься сюда с бумажными квадратиками во рту. Когда мы встретимся, это будешь уже не ты, — но ты сделаешь то, ради чего придешь. Ты спасешь Сэла. Ты уже его спас.

Маркус — это и есть волшебная нить. Ты — человек, который смеется. Ты — Маркус. Маркус — человек, который смеется. Точнее, станет им, когда состарится.

«Все это полный бред!» — проорал мой мозг.

«Но все это правда», — ответила я.

 

Как я уже сказала, это длилось не дольше минуты. Точнее, пятьдесят пять секунд. Потому что ровно за столько секунд мама отгадала шесть категорий и выиграла десять тысяч долларов.

И вот мы с мамой вместе на сцене и прыгаем, прыгаем, пока нам не говорят спуститься в зал.

 

Фламандский узел

 

 

Домой мы едем на автобусе, потому что мы решили, что это будет суперкруто — поехать домой на автобусе, зная, что у тебя куча денег и ты можешь в любой момент взять такси. И это правда суперкруто. Мы с Сэлом почти не ничего не говорим, но дружно заваливаемся на поворотах, как раньше, когда мы были маленькие и верили, что от этого автобус может перевернуться.

Заработав свои десять тысяч, мама сыграла еще один блиц, но на этот раз ей попалась другая знаменитость.

— Он не был туп как пробка, — говорит мама в автобусе, — но и умом не блистал.

Они проиграли. Но у мамы остаются ее десять тысяч и еще денежный приз — две тысячи сто долларов.

— Не так уж плохо для дневного заработка, — улыбается она мне. — Даже, можно сказать, совсем неплохо.

Мы заходим в подъезд. Луиза спешит домой — ей пора переодеваться в медсестринскую форму и ехать на работу.

— Хочешь посмотрим телек? — спрашивает Сэл.

— Хочу, — говорю я, — но только не сегодня.

Дома мама ставит пластинку, и они с Ричардом кружат по гостиной, а я сижу на тахте и просто смотрю на них и улыбаюсь во весь рот.

Потом иду к себе, плотно закрываю дверь и достаю из-под кровати коробку. Наверху лежит большой конверт для мамы — неделю назад Ричард отдал мне его на хранение. А под конвертом — мой подарок Ричарду ко дню рожденья.

Мама в кухне — готовит начинку для мексиканских пирожков-такос, делает торт из коржей и время от времени вскрикивает:

— Хо-хо! Мы богачи!

 

Я пишу фломастером на мамином конверте: «Лично мне ковролин и даром не нужен. Луиза говорит, в нем заводятся пылевые клещи».

Я делаю лягушку-оригами для Ричарда и сажаю ее на коробочку с подарком.

Делаю лягушку-оригами для мамы и сажаю на конверт.

Обожаю делать лягушек-оригами.

 

Пора ужинать. Мы едим такое. Поем «С днем рожденья тебя». Режем торт.

Я вручаю маме ее конверт.

— Что это? — спрашивает она. — Сегодня не мой день рожденья!

Она радуется лягушке. Читает мою записку про ковролин и пылевых клещей и подозрительно смотрит на меня. Она вскрывает конверт. Он битком набит бланками заявлений о приеме на юридические факультеты разных университетов.

Она смотрит на бланки.

— Но как же… я же не могу…

Потом она откидывается на спинку стула. И говорит:

— Обалдеть.

Это и был наш тайный план. Наш с Ричардом.

 

* * *

 

Я вручаю Ричарду его подарок. Он любуется лягушкой и ставит ее на столик рядом с маминой, так, чтобы лягушки касались друг друга лапками. Он открывает коробочку. В ней два ключа — один от подъезда, другой от квартиры. Я сделала для них кольцо из двух веревочек, крепко-накрепко связанных фламандским узлом. Он, конечно, умеет его развязывать. Но вряд ли станет.

 

Исчезающее

 

 

Наутро я встаю рано, отрезаю себе на завтрак большущий кусок Ричардова деньрожденного торта и сажусь писать письмо. Я пишу его в тетради с облачками на обложке, которую мама подарила мне на Рождество. В начале второй страницы до меня доходит, как это страшно — получить такое письмо. И вот тут мне становится по-настоящему жаль Маркуса.

Такому письму не обрадуешься. Да, для Маркуса будет большим облегчением узнать, что он вовсе не был случайной причиной смерти человека, который смеется, — твоей смерти. И это хорошо. Но в то же время он поймет, что видел    свою собственную смерть — а это, должно быть, немыслимо тяжело. И еще он узнает, что ему предстоит разгадать тайну путешествий во времени, путешествий, в которые невозможно поверить. Конечно, он главный герой этой истории. Но счастливого конца у нее не будет.

Я начинаю с самого начала, с осени, когда ты впервые появился на нашей улице. Я думаю обо всем, что ты делал, — как ты стоял на углу, как пинал воздух, тренируясь, как бормотал себе под нос: «Книга, пакет, карман, туфля». На все на это были свои причины.

На все, кроме одного. Я не понимаю, почему ты лежал на земле, засунув голову под почтовый ящик.

Почему? Зачем? Мальчишки вечно стучали по этому ящику, неужели это тебя не раздражало?

Я отрываю взгляд от тетради. Затем быстро одеваюсь, натягивая свитер прямо поверх пижамы. Оставляю записку на кухонном столе, хватаю свои ключи и тихонько выскальзываю за дверь, пока мама с Ричардом не проснулись.

Утро почти что теплое. На углу ни души, и это очень хорошо, потому что я, наверное, выгляжу не совсем нормально, когда навзничь ложусь на тротуар и просовываю голову под почтовый ящик. Это оказалось не так просто, как я думала.

Снизу вид у ящика уродливый: заляпанные краской металлические стыки и болты. Бумажный квадратик я замечаю сразу. Он крошечный, примерно того же размера, что и твои записки. Он прижат снизу к дну ящика. Между стенкой и дном ящика есть щель, в нее втиснут ключ — наш старый ключ, который мы прятали в пожарном рукаве, — он-то и придерживает квадратик. Я устраиваюсь так, чтобы мои глаза были прямо под бумажкой, и смотрю на нее снизу вверх — наверное, так же, как смотрел ты.

Надо мной карандашный рисунок — женское лицо. Женщина старая, лет ей примерно столько, сколько было тебе. Белые волосы собраны в пучок, темные глаза смотрят слегка в сторону, на губах играет улыбка. Это прекрасный рисунок, по-честному прекрасный.

Наверное, люди старятся по-разному. Некоторые сильно изменяются — как ты, например. Даже если бы я целую неделю не сводила с тебя глаз, все равно ни за что не догадалась бы, что ты — это Маркус. Ты был гораздо худее, и глаза ввалившиеся.

Может, потому, что прыжки с алмаза на алмаз вконец истощили тебя. Но в лице женщины на рисунке сохранились юные черты. Возможно, дело в темных глазах. Или в улыбке. Трудно сказать, как именно мы узнаём знакомых. Но я сразу и без тени сомнения понимаю, что эта женщина — Джулия.

Маркус и Джулия. Я вспоминаю, как она сорвала с пальца алмазное кольцо и стала объяснять нам, что такое время. И как Маркус после этого на нее глазел. Может быть, он понял, что он все-таки не один на свете. Мне становится радостно и легко. Маркус не останется один. У него будет спутница. У него будет Джулия.

Я выбираюсь из-под ящика — какой-то человек с большой черной собакой подозрительно смотрит на меня — и внезапно вспоминаю,    что ты сказал мне буквально на этом самом месте в тот вечер, когда я дала тебе размокший сэндвич с сыром: «Я старик, и ее больше нет. Так что ты не тревожься, ладно?»

Я верю, что ты был готов. Но мне все равно грустно.

Рисунок, прижатый к дну почтового ящика нашим ключом, я оставляю на месте. Мне кажется, его нельзя забирать, это неправильно. Я думаю, он будет там лежать долго-долго, а потом, когда-нибудь, просто исчезнет.