Третье письмо Эдны александрины Сонли. 2006

 

… Сондерс Брана никогда не спрашивал меня о том, что было раньше. Правда, когда мы в первый раз оказались в постели, он как будто удивился – сказал, что в моем возрасте девчонки бывают неловкими и слишком серьезными.

– А я какая? – спросила я.

– Податливая, как ванильная булочка, – сказал он и засмеялся своим газированным смехом, от его смеха у меня всегда будто пузырьки в горле.

На самом деле, это была не постель никакая, а заднее сиденье машины, а потом еще раз, у него на кухне, пока мать смотрела телевизор, и еще два раза в гостиничной прачечной, в «Хизер‑Хилле», прямо в контейнере с грязным бельем. Над контейнером была жестяная труба, через которую горничные сбрасывали белье в подвал, и на нас несколько раз упали чьи‑то влажные простыни и полотенца.

Мы смеялись и грызли украденные из буфета яблоки, а потом Сондерса позвали наверх, он тогда подрабатывал в рум‑сервисе, а я лежала в груде несвежего белья и думала, что года через два он, пожалуй, станет администратором, как тот парень на первом этаже, что целыми днями тайком играет в компьютерные игры за высокой стойкой вишневого дерева.

Но он уехал на острова, я решила покончить с собой, а ты сделала свое обычное лицо, означающее – ну вот, я же говорила.

Да, ты говорила. Ты говорила мне, что Сондерс слишком прост, а теперь собираешься за него замуж, ты говорила, что Хедда никудышная мать, а сама прятала от меня ее письма, засовывала их в грязную стружку.

Еще ты говорила, что Дрессер польстился на «Клены», и это тоже вранье!

Половина дома заложена, а вторая вот‑вот рассыплется в прах, этой гостиницей не приманишь и пожилого голодного жиголо! К тому же Джо Бергер, агент по недвижимости, сказал мне: в бумагах такая путаница с правами и закладными, что проще продать священную корову индийскому мяснику.

Хотя я точно знаю, Аликс, что стоит тебе захотеть, как все волшебным образом уладится, бумаги вспорхнут над столом адвоката и улягутся в нужном порядке – но ведь ты не захочешь. Ты просто помешалась на этих ободранных стенах!

Тебе кажется, что первая миссис Сонли все еще в них обитает, и ты однажды увидишь ее в кресле‑качалке или в этой ее душной оранжерее, пропахшей гумусом, то‑то будет радости!

Надеюсь, после свадьбы Сондерс избавится от фамильных развалин как можно быстрее. Надеюсь, он и от тебя избавится.

 

Дневник Саши Сонли. 2008

 

 

Мысль останавливается и парит над влечением и отвращением.

 

Восемнадцатое июля.

Когда Младшая появилась на пороге, я чуть поднос с посудой не выронила – мне показалось, что вернулась моя мачеха Хедда, и все начинается сначала, как в фильме ужасов.

На ней даже кофта была вязаная – похожая на ту, в которой Хедда когда‑то выбралась, отдуваясь, из папиной машины и вытянула с заднего сиденья кудрявую дочь, а потом угловатую сумку, будто камнями набитую.

Младшая с дочерью приехали на кардиффском утреннем автобусе, и вместо сумки у них был оранжевый чемодан на колесиках. Какое‑то время я смотрела на них, поставив поднос на кухонный стол, потом взяла блокнот и написала: входите, рада вас видеть в добром здравии!

Младшая коротко кивнула мне, как будто мы расстались пару часов назад, и подтолкнула к моему животу русоволосую девочку, пушистую и невзрачную, как куропатка с вересковой пустоши. В петлице у девочки болтался букетик анютиных глазок. Сердечное успокоение, машинально отметила я.

Девочка протянула мне руку, сжатую почему‑то в кулачок:

– Я Фенья. А ты тетя Аликс, мы будем с тобой жить.

На мгновение мне показалось, что кости в моем теле потяжелели, как будто я бегала по берегу со свинцовыми болванками на руках и ногах, как это делает хозяин москательной лавки мистер Глин.

– Привет, Фенья, не хочешь ли чаю? – написала я, попытавшись улыбнуться.

– Господь с тобой, Саша, она читать не умеет. Ты что же, теперь с людьми не разговариваешь? – насмешливо произнесла Младшая, расстегивая кофту. – Тебе опротивел звук собственного голоса?

Надо же, Саша! Она никогда не звала меня Сашей. Так меня звали только три человека, один из них мертв, о втором я ничего не знаю, а третий пишет мне письма – одно‑два в год, но не хочет меня видеть.

Хедда и отец старательно произносили мое полное имя, в школе я была невразумительной Аликс – так и слышу, как это имя нараспев произносит Синтия Бохан, и осталась Аликс, когда выросла – имя, похожее на звук падающего на каменный пол подсвечника. Для Младшей я была эйты, или эйслышишь, но не сразу, примерно года с девяносто девятого.

Она бросила кофту на кресло и прошла мимо меня к лестнице, в комнате повеяло чем‑то знакомым – не то перепрелой травой, не то слегка заветренным бри.

Я хотела было остановить ее, спросить, куда это она направляется – но тут утренний свет, желтоватый, как сырная корка, высветил ее лицо, и я поняла, что она не станет читать моих вопросов, даже если я побегу за ней следом с блокнотом в руках.

Младшая перестала быть младшей, подумала я, пытаясь унять разливающееся отчаяние, она обратилась в Хедду в кожаных шлепанцах, образца восемьдесят восьмого года. Вязаная кофта. Безмятежное упрямство. Только глаза остались прежними – два мелких, ледяных аквамарина без оправы.

У мачехи они были блеклые, огромные, прямо как у синеволосого Будды в храме Тодайдзи – у того каждый глаз был по метру, а лицо как комната, на него, наверное, ушла вся японская бронза и целый холм древесного угля.

В детстве я часто разглядывала этого Будду в мамином альбоме, еще там были олени в парке, которые клянчат печенье, японки с мерцающими улыбками и лаковая красная этажерка храма. Я долго репетировала японскую улыбку перед зеркалом, нацепив мамины клипсы, но ничего не получалось, даже если оттянуть уголки глаз пальцами.

На первой странице альбома были две английские строчки, угловато написанные сверху вниз: тысяча золотых бодисаттв – тысяча золотых улыбок.

 

***

 

 

Как с облаков ты можешь обозреть

Все царство вдруг: границы, грады, реки.

 

 

Почему я пишу о прошлом в третьем лице, о настоящем – в первом лице, а о будущем – совсем не пишу? Потому что прошлое и настоящее – это литература, жалкая тайна состоявшегося вымысла, и я пишу о своем персонаже, как положено: с прохладным отчуждением или с жарким приближением. Градус накала здесь не имеет значения, ведь мы выдумываем новую реальность для того, чтобы аккуратно разрушить ее – дерево за деревом, птицу за птицей, насыщаясь наступившим молчанием.

Писать же про будущее – все равно что шептаться со смертью, ведь все неизвестное это, в каком‑то смысле, смерть, верно? Диалог без ответа, безнадежный, как движение всадников по краю терракотовой вазы.

Понимаете, смерть это не бой, а сдача оружия, acta est fabula, пьеса сыграна – в античном театре так оповещали о конце спектакля. Поэтому я пишу о ней во втором лице, и на вы – вежливо разговаривая с превосходящим противником.

Вежливо, но без уничижения, dolce ma non pederasta! как говорил один болонский дирижер на репетиции Аиды. А может – и не было такого дирижера вовсе. Не успеешь кого‑нибудь вспомнить, как выясняется, что его не было.

 

Зачем я пишу дневники, вместо того, чтобы разговаривать вслух?

Затем же, зачем галлы, явившись на похороны, бросали в костер письма, адресованные мертвым.

Затем, что слова душат меня, не умея вырваться из моего тела, сорваться с распухшего, тяжелого от обиды языка. Какой смысл давать словам волю, когда сам несвободен?

Почему Гамлет медлит и не убивает короля? Не потому ли, что ему будет смертельно скучно жить без ненависти, жизнь с ненавистью – это как тесное французское кафе, множащиеся зеркала делают его неоглядным.

Первый дневник я сожгу, а второй у меня украдут. Или – наоборот.

Ну и пусть – к тому времени Гамлет убьет короля, а я придумаю себе нового персонажа. Или двух. Да я целый город могу придумать под горячую руку.

Apres tout, c'est un monde passable, сказал Вольтер, когда у него кончились чернила.

 

***

 

…С той же женщиной, у которой у самой в руках календарь, замасленный и блестящий, как янтарь, ты избегай и встречаться.

 

Я не слишком‑то скучала по Эдне А, хотя много о ней писала. Я редко скучаю по людям, которых хорошо знаю, – ведь их всегда можно придумать заново. Когда Младшая уехала, я придумала себе несколько Младших и вертела ими как хотела. Похоже, однажды мне придется придумать себе Луэллина Элдербери, но это будет непросто, гораздо труднее, чем слепить восковую куколку с малахитовыми пуговицами вместо глаз.

Другое дело – вещи, по вещам я сильно скучаю.

Вишгард моего детства пустеет на глазах, вещи, которые я любила, давно исчезли, а их хозяева умерли или переехали. И все же я вижу их, когда прохожу мимо мест, где они жили раньше: стеклянный шар с кусками колотого льда на стойке Il Terrazzo, парковая скамейка на львиных лапах, бронзовый пеликан на крыльце посудной лавки, аквариум с бессмертными рыбками в витрине аптеки – все это было до меня, и будет, когда я уеду, а уеду я очень скоро.

Хозяин Il Terrazzo продал свое кафе сети Старбакс, и оттуда сразу пропали газеты на занозистых палках и сепии в рамочках, аптекарь Эрсли умер, а рыбок, наверное, выплеснули в море, теперь в витрине стоят разноцветные колбы с подкрашенным чаем, что до ледяного шара, то он укатился куда‑то далеко по дороге из желтого кирпича, как сказал бы учитель Монмут.

Вещи исчезают так же, как люди – раз и навсегда. Правда, в очень солнечную погоду можно разглядеть их дрожащие точечные контуры в воздухе или тень на беленой стене.

А в дождливые дни я иногда вижу следы маминых босых ног на мокрой садовой дорожке.

 

Табита. Письмо девятое

 

 

Саут‑Ламбет. 2008

 

Тетя Джейн, знаю, что мне не стоит тебе это рассказывать, но Донне я рассказать не могу, а если стану держать в себе, меня разорвет, как воздушный шарик в абсолютном вакууме.

Тетя, я должна признаться тебе – я была с Луэллином в постели. То есть, не совсем в постели, но это не важно. Это было совсем не то, о чем я думала. И совсем не так, как я себе представляла.

Уфф, не могу писать об этом, меня даже в жар бросает от злости. Чересчур образованные мужчины понятия не имеют о любви, ты была права. Особенно те, что не от мира сего. Ничего не поделаешь, придется с этим смириться, ведь я непременно выйду за него замуж.

Я даже знаю, куда мы переедем! Не пугайся, но это далеко – в Ирландии, возле самого моря. Я давно это знаю, хотя он мне толком ничего не рассказывал, мы вообще еще толком не разговаривали. Я сама поняла – когда в первый раз пришла к нему полить цветы, еще в начале марта.

На стене в его спальне висят две фотографии в одинаковых рамках, судя по качеству бумаги – выдранные из журнала. На одной – церковь Успения в Бэксфорде, а на второй – церковь Непорочного Зачатия, похожие, как две капли воды, можно было и одной фотографией обойтись.

Я сразу поняла, что это город, в котором он хочет жить, просто так церковные шпили на стену не вешают. На работе я залезла в Интернет и прочитала про этот Бэксфорд много хорошего: например, там есть гавань, а в гавани птичий заповедник, где зимуют исландские белые гуси!

Да хоть бы и вороны, тетя Джейн, мне все равно где жить, я буду жить там, где захочет он. Или совсем жить не буду.

Твоя Т.

 

Дневник Луэллина

 

в одном древнем папирусе сказано: бог создал сновидение, чтобы указать путь спящему, глаза которого во мраке, эка завернул неведомый египтянин! я мог бы сказать: бог создал воровство, чтобы объяснить одному удрученному сыщику, с кем он имеет дело

теперь, когда я вернулся, еще в автобусе обнаружив, что украл в кленах вовсе не дневник с немилосердными планами, а тетрадь‑близняшку, теперь, когда я вернулся, я оторваться не могу от своей добычи, этот дневник я сам хотел бы писать, сам! только таких чернил у меня сроду не водилось

женщины не имеют желаний, это все одни только кривляния, писала вирджиния вулф в моей любимой книге про женщин [101] – ну нет, вирджиния, детка, тебе следовало прочесть лицевой травник, написанный женщиной, состоящей из одних только желаний, но живущей в железной узде

это я в одной из уолтонских церквей видел – железную узду для ведьмы, так и называется, хотя с виду что‑то корявое, неприличное, похоже на намордник с кляпом из магазина для садистов

мне объяснили, что так в этих краях наказывали непокорных, злонравных женщин, и я сразу подумал о саше – что должно произойти, чтобы она вынула свою затычку, отстегнула железные скобы и перестала себя наказывать?

 

***

 

моя бабушка, та, что была ирландкой, любила старинные поговорки, сказал я доктору майеру, явившись к нему без звонка, так вот, она говорила: ум человека – как собачий хвост, уж если он кренделем – сколько ни выпрямляй, все равно загнется

представьте, доктор, мой ум загнулся, будто хвост зеленого шотландского пса ку‑ши – он у него лежал на спине в свернутом виде, а сам пес был ростом с теленка, беззвучный и смертельно опасный, ходил он только по прямой, а в непогоду прятался в расщелинах скал

нус‑с, какие у вас претензии к вашему загнувшемуся уму? спросил герхардт майер, усаживаясь в кресло, он стал чуть небрежнее с тех пор, как я начал опаздывать с оплатой счетов

я не могу исполнить ничего из того, что задумываю, сказал я, вместо этого я исполняю сингальский обрядовый танец в маске повелитель восемнадцати болезней – маска покрыта прочным лаком и за ней не видно моего лица

глупости, какие еще маски, буркнул майер, в позапрошлый раз у вас была излишняя чувствительность к прикосновениям, в прошлый – вам долго не отвечали на письма, и вы вспотели от неопределенности, похоже, вам просто нравится лежать на этой кушетке, лу, и это понятно, я заказал ее в конране, и это встало мне в четыреста фунтов плюс двести пятьдесят за кресло

мне ваша кушетка тоже обходится недешево, сказал я, потягиваясь, но я верю ирландской бабушке и пытаюсь разогнуть свой бублик! скажите, доктор – что должно быть в голове у девушки, чтобы она писала письма сбежавшей от нее сестре на языке, которого та не понимает?

у вас появилась девушка? майер шумно вздохнул и принялся что‑то записывать

нет, эта девушка сама по себе, сказал я, разглядывая скучный докторский потолок, в прошлый раз я читал в кленах ее дневник, где она размышляет, как лучше угробить своего жениха, сбежавшего с ее сестрой, пытаясь дочитать дневник до конца, я взял тетрадку домой, и что же? оказалось, это другой дневник, так же похожий на первый, как две бэксфордские церкви похожи одна на другую – то есть с высоты птичьего полета

 

***

 

взяли домой? переспросил майер, вы хотите сказать – украли?

нет, возмутился я, конфисковал как основную улику! эта девушка онемела несколько недель тому назад, я не могу ее допросить, я вообще не слышал ее голоса, может, его и нет вовсе, сказал я, старательно обозначая запятые паузами, – ну да, я глотнул немного аньехо из фляжки по дороге к майеру, и что с того?

алкоголь держит меня на плаву, так бетонные балки держат понтонный причал – мне всегда казалось странным, что эти причалы не тонут, разве бетон не должен тянуть их ко дну?

допросить? судя по искажению звука, майер сунул сигару в рот и стал ее жевать, а с какой стати ее допрашивать? вы стали частным сыщиком?

почему все психоаналитики отвечают вопросом на вопрос? вы же знаете, что я имел в виду расспросить! просто они так настойчиво говорят мне инспектор, что я поневоле вошел в роль – так локи, превратившись в кобылу, увлекся и родил боевого коня

локи родил кого? ах да, мифы, понимаю! вы напрасно так увлекаетесь мифами, лу, это отбрасывает вас в ваше прошлое, а наш с вами метод лечения состоит в том, чтобы…

забыть случившееся в свонси, вытеснив его новой, более значительной историей, перебил я его, эту формулу я уже наизусть выучил! обмазать тело убитого плотника медом и похоронить его по древнему вавилонскому обычаю – вы мне это сто тысяч раз говорили, доктор, но для этого мне нужно перестать с ним разговаривать, а я не могу; они с суконщиком жужжат над моей головой как раздвоившийся кришна в образе пчелы, иногда мне кажется – они сами изрядно утомились, но почему‑то не могут остановиться

ах да, пчелы! судя по скрипу, тяжелый майер поерзал в конрановском кресле, пчелы связаны со слезами, в одной бретонской сказке – раз уж вы так это любите – говорится о пчеле, зародившейся в слезах распятого господа нашего

на это я не стал отвечать и просто закрыл глаза

видите, с важностью заметил майер, помолчав немного, я тоже не лыком шит: пчелы и слезы суть одно и то же

может быть, вам стоит как следует выплакаться, лу?

 

***

 

говорят, за огмой, сыном этайн, шли люди, прикованные за уши к его языку

но не цепями, а янтарными цепочками, которые так легко разорвать, – почему же люди шли за ним, подвывая от боли?

иногда тебе приходится делать что‑то добровольно, ничего не поделаешь

я прочел сорок девять украденных страниц и теперь прикован к языку саши писательской завистью – а это покрепче крюка варуны, на котором тащили умершего к истоку подземных вод

кем была сашина мать? чужестранкой, читающей Чехова вперемешку с верленом и понемногу заблудившейся в пейзажах души? это ведь нетрудно – пьяный корабль, ясновидение, молчание, расстройство всех чувств и, наконец – сезон в аду

я видел ее однажды и хотел бы увидеть еще, у нее тоже полный рот подземной воды, она тоже читает травник, мы нашли бы о чем поговорить

кто был сашин отец? его я тоже видел, и не далее, как позавчера, но говорить нам незачем, я и так знаю, что он скажет

я рад, что перепутал тетрадки, этот дневник не утолит моего любопытства, но насытит словесный голод, сашин травник щекочет мне ладони, как золотая щетина вепря гуллинбурсти – видишь, лу, ты уже повторяешь за ней, ты попался! – он оглушает меня изнутри, как тот колокол, которым китайцы пытали друг друга в старые времена, меня качает от гула под качающейся колокольной юбкой

меня приручили как мальчишку – мои глаза сощурены, как будто я смотрю на морскую воду под солнцем, золотистая рябь бежит по моему телу, запах фенхеля наполняет мои ноздри, когда я думаю о словах этой женщины, о том, как она, вероятно, прикусывает карандаш, о том, как она сводит брови, неукоснительная и упрямая, классическая дочь вдовца, как шевелит пальцами, стряхивая на бумагу свои завиральные точки и запятые

мне хочется думать, что у нее есть непроливайка, хотя я точно знаю, что ее у нее нет

 

Лицевой травник

 

 

1990

 

Есть трава Адамова глава, и та трава имать в Иванов день к вечеру и пронять ея сквозь злато или сребро, или сквозь крест серебряной. А угодна та трава, которой человек порчен злою порчею, дать пить, утопя в уксусе, тот час здрав будет. А корень ея как есть человек.

 

Иногда она приходила на второй этаж, в свою бывшую детскую и сидела там на подоконнике. Отсюда был виден кусочек сада, где постояльцы завтракали в хорошую погоду, зимой мама накрывала им длинный стол на кухне, там с утра топилась плита и было теплее всего. Гостиная же, украшенная синим ковром и граненой вазой с ветками остролиста, чаще всего пустовала, и Саша никак не могла понять, почему в эту комнату так неохотно пускают гостей.

Милая, это легкие нашего дома, в каждом доме должна быть одна совершенно пустая и чистая комната, говорила мама, но Саша только пожимала плечами. Спорить с мамой было бессмысленно – чуть было расстроившись, она поворачивалась к Саше спиной и уходила, едва заметно повесив голову. Мамино молчание было тяжелым, створоженным и странным образом занимало собой весь дом, подражать ему было невозможно, как нельзя подражать сердечному ритму кита – девять ударов в минуту, и все тут, такова океанская жизнь.

Глядя на мамину обиженную спину, Саша всегда чувствовала одно и то же: быстрый, острый укол в самое сердце, похожий, наверное, на укол шиповника, про который она читала в детстве, от него в королевстве все заснули – и королева, и лошади, и собаки, даже повара и поварята.

Время от времени мама уезжала в Кардифф к своей знакомой и оставалась там почему‑то довольно долго – неделю или две, в такие дни отец переставал замечать Сашу и говорил с постояльцами сквозь зубы, дом приходил в запустение, на дубовом столе обнаруживались оставленные кем‑то стаканы или мокрые круги от них, а кружевные занавески, будто по уговору, покрывались рыжими пятнами.

Вернувшись, мама всегда позволяла Саше мелкие вольности – читать в ванной, завтракать в постели, даже ставить пластинки в совершенно чистой гостиной. Особенно Саша любила скрипичный концерт в конверте с оперным юношей, завернувшимся в алый плащ, и русской размашистой надписью наискосок.

Музыка тоже была алой и размашистой. Саша садилась на пол и закрывала глаза. То, что она слышала, требовало именно сидения на полу, сквозняка из‑под створчатых дверей, хриплого покашливания в нитяном нутре проигрывателя и даже постукивания капель в жестяном водостоке.

Прошлое и будущее казались ей соединенными этой музыкой, сегодняшними сумерками, шуршанием чьих‑то шагов по садовой дорожке, той особой скудной английской тишиной, узнаваемой мгновенно, как узнаешь стены в детской: по запаху обойного клея, дырочкам от гвоздей и давно потерявшим смысл карандашным штрихам на дверном косяке – столько‑то футов, столько‑то дюймов, а сама Саша находилась ровно посередине, на толстом синем ковре, с полными ушами музыки и полным ртом монпансье.

 

1996

 

Есть трава попутник, ростет по пути, листочки, что язычки, по них, что жилки, а верх, сто рожек. Та ж трава добра, кто пойдет в путь, возьми с собою, что в пути зделаетса какая болезнь – испей с водою, то поможет Бог.

 

Когда отец Саши окончательно слег, Хедда стала толстеть и стариться с такой скоростью, как будто в одночасье потеряла целый ломоть жизни. Белки ее глаз покрылись розовыми прожилками, а волосы потемнели и совершенно выпрямились.

Саша решила было, что это от горя, и стала сочувственно присматриваться к мачехе, но вскоре поняла, что Хедда просто погибает без любви, той самой телесной любви, о которой у Саши было особое мнение, хотя о нем никто не спрашивал.

Ей было девятнадцать, когда пианист Натан Уотерман завел ее к себе в номер и выкупал в ванной, полной эвкалиптовой пены. Початок Натана оказался совсем не похож на тот, которым Поль Дольфус пугал Сашу в роще за школой – он был похож на озябшую птицу и совсем не страшный.

Саша поймала себя на том, что не стыдится Натана: с ним она даже не думала о своей груди, вернее, о том, что грудь была почти незаметна, как будто живот простирался до ключиц, самую малость припухая над диафрагмой.

– Не пойми что, не то сосновые чешуйки, не то ольховые почки, – сказала однажды Дора Кроссман в спортивной раздевалке и жалостливо хмыкнула.

С тех пор Саше всегда было неловко раздеваться под чужим взглядом, а вот перед Натаном она разделась сама, стоило ему попросить. Может быть, потому, что он позвал ее в ванную комнату и был такой веселый и нелепый, с распаренными розовыми коленями и мокрой темно‑русой шерстью на животе.

Завернув Сашу в полотенце с надписью миллениум, он поставил ее перед собой и стал сушить ее волосы гостиничным феном на коротком шнуре. Саша не знала, куда смотреть, и стала думать о полотенцах.

– Когда «Каменные клены» станут моими, – сказала она, – я заведу там точно такие же полотенца, синие с белым, и вышью монограмму. И синие махровые халаты заведу.

– Ну уж нет, – сказал Натан, – хозяйка гостиницы из тебя не выйдет. У меня на это чутье. Из тебя выйдет очень хорошая ведьма или плохая библиотекарша.

Она смеялась и отворачивалась, стараясь не дышать, ей казалось, что изо рта у нее пахнет чесноком, которым был густо заправлен рыбный суп в ресторане. Чеснок мгновенно пропитывает женщин с ног до головы, приговаривала Дейдра, выбирая дольки из своей тарелки.

Натан заметил это и заставил ее почистить зубы своей щеткой. То, что он делал с ней потом, не привело Сашу в такое смущение, в какое привела чужая щетка во рту – у нее была непривычная форма и слишком жесткая красная щетина.

То, что он делал с ней потом, Саша помнила смутно, будто подглядывала через марлевый полог.

Когда, спустя несколько лет, она попробовала повторить это с сестрой, у них ничего не вышло. Эдна фыркала и злилась, и это было странно – Саша хорошо помнила, как Натан похвалил ее вкус, он даже сравнил его с вишневым ситро, может быть, потому, что утром на простынях появилась полоска цвета гнилой вишни, а может, ему и вправду понравилось.

 

Хедда. Письмо седьмое

 

 

Маттанчерри, апрель, 2003

 

Дочка, теперь ты можешь ко мне приехать!

Я ушла от Раджива Аппаса и живу отдельно! Маленького Бенджи мне не отдали, зато Гаури со мной, твоя черноволосая четырехлетняя копия, она знает много английских слов, в том числе – моя сестра Дрина.

Мне так неожиданно повезло, что до сих пор не могу поверить.

В самом конце марта в мастерскую пришла жена торгового представителя из Саутхемптона, ей нужно было подготовить к вывозу купленную у антиквара мебель. Миссис Джейн Дебни – о, как я соскучилась по чистому английскому языку! – повела меня выпить чаю на веранде соседнего кафе. Был разгар рабочего дня, Раджив поморщился, но кивнул головой, отпустил.

Миссис Дебни хороша собой, волосы у нее похожи на волокна рафии – из такой здесь плетут циновки – целая копна волос и очки в роговой оправе, очень серьезная дама. Мы говорили минут сорок всего, но мне показалось, что она все про меня поняла. Она торопилась в кино – с мужем‑индийцем! в кино! – и обещала прийти, когда будет готова мебель, но пришла на следующий день.

– Хедда, – сказала она, – так жить нельзя. Я всю ночь думала о вас и о ваших детях. Я так и не смогла заснуть!

О, это настоящая английская леди, скажу я тебе, таких теперь не много.

– Хедда, – сказала она, когда я выплакалась и вытерла лицо ее платком, – нам с мужем нужна помощница по хозяйству. В нашем доме, в Маттанчерри. Нас не будет больше полугода, а керальским слугам я не доверяю. Кто‑то должен отвечать за дом и хозяйство, и лучше, если этот кто‑то будет белой образованной христианкой.

Насчет образования моего тебе все известно, но я промолчала – к чему лишние объяснения. Вечером я собрала свои вещи в корзину для прачечной, положила на дно подаренные Радживом браслеты, взяла дочку на руки и ушла через черный ход.

Теперь я живу в колониальном доме с резной деревянной лестницей и опахалами на стенах, здесь у Гаури есть своя комната, так что я могу читать в постели, не опасаясь ее разбудить. Делать мне практически нечего: я слежу за утренней уборкой дома и перебираю постельное белье в сундуках, миссис Дебни велела все просушить и перегладить. Хозяева вернутся в середине сентября, так что если ты быстро соберешься и приедешь ко мне в Хочин, у нас будет достаточно времени, чтобы познакомиться заново.

Перебравшись в английский дом, я стала скучать по «Кленам», я ведь думала, что все забылось, как детская считалочка, а вышло, что нет – здесь многое выглядит так же, как у нас, даже камин имеется, хотя его пока незачем топить.

И еще: скажи моей суровой падчерице, что я и по ней тоже скучаю, хотя она вряд ли этому обрадуется.

 

ДНЕВНИК ЛУЭЛЛИНА

 

если женщина сочиняет про убийства, которых она не совершала, написал мне суконщик на обороте открытки с видом на порт росслэйн, это не значит, что она не делала никаких других глупостей!

еще не забывай, что ведьма всегда виновата в смерти своей матери

 

этот дневник становится слишком вязким, он рождает призраков

как это у перека – долгое время я ложился спать в письменной форме? я ложусь спать с заявлением об уходе, но утром снова погружаю руки в дневник, раздвигаю его камышиную ость и осоку и ловлю себя на том, что думаю так, как пишу, а пишу так же отрывисто, как рубят соль в соляных копях – с тяжелым дыханием и бормотанием проклятий

вчера, по дороге к доктору майеру, я слушал ирландских музыкантов на углу шафтсбери‑роуд, они играли ярмарку в скарборо, тот, что с флейтой, звался айван, он жмурился и бодро тряс зелеными волосами, остальные выглядели усталыми и ежились от мокрого ветра

айван продал мне диск с двумя троллями на обложке, отвернулся и заиграл темный остров, я постоял еще немного и пошел домой, диск я подарил квартирной хозяйке, все время забываю ее имя, у нее волосы небесного цвета и актерская привычка подставлять щеку для поцелуя

 

***

 

один древний китаец сказал: нестерпимо наблюдать за игрой в шахматы, когда запрещают подсказывать, – теперь я, кажется, понял, что он имел в виду

я перечитываю травник, и мне кажется, что я читаю свою собственную рукопись, но – куда мне до сашиной иконописной обстоятельности! я трачу половину ночи, чтобы сочинить простое письмо – длинные тексты приводят меня в смущение, не говоря уже о прописных буквах и знаках препинания, от последних у меня голова идет кругом и в горле першит

она занимает меня все больше, эта вермееровская трактирщица, живущая в мире, где сбежавшая сестра нуждается в ней, как в свежем хлебе, а неверный любовник тонет в ночной реке, хотел бы я знать, жили ли эти двое вообще на белом свете, а может, и не хотел бы – главное, что этот мир умещается в ее дневнике, и он безвреден, хотя полон угольной тлеющей ненависти

украденная тетрадь живет в моей постели и на столе, удивление оседает во мне золой, похмельем и табачными крошками, я должен положить украденное на место, но это еще не все – я должен поговорить с ней, поговорить! даже если для этого нужно приготовить ужин в яичной скорлупе

о дикая, одинокая и совершенно чокнутая саша сонли, знаешь ли ты, что у древних славян был особый способ избавляться от подменышей – подброшенному ведьмой молчаливому ребенку готовили ужин в яичной скорлупе, и он так этому удивлялся, что забывал про свою немоту, громко произносил: я стар, как древний лес, а не видал еще такого! и пропадал с глаз долой

такова сила удивления

завтра я снова поеду в вишгард – чему же тут удивляться

 

***

 

женщины – особое племя, все они живут в выдуманном мире, просто одни не знают этого, а другие хорошо притворяются, сказал суконщик, явившись в хобарт‑пэншн без предупреждения, раньше он себе такого не позволял, говорю же: что‑то меняется

пора тебе завести приходящую девушку для уборки или жениться, на худой конец, луэллин стоунбери! он огляделся в прихожей, просунул голову в кухню, поморщился и, не снимая облепленных грязью ботинок, прошел в комнаты

я молча принес тряпку и вытер пол, на ковре тоже остались пятна, но их придется отмывать с порошком, вот не думал, что суконщик способен оставлять следы, в небесном саду такой заплеванный пол, что на нем и драконовой крови не различишь

мы получили твое письмецо, добавил он после долгой паузы, усевшись за стол, и мы оба удивлены, в нем нет ничего очевидного, ничего предметного, одни безобидные рассуждения – нам скучно, луэллин!

выпьешь красного? я поставил перед ним чистый стакан и налил вина, у меня кончился ром, и я нашел неведомо кем купленное бордо на кухонной полке

кислятина, небось, он покосился на этикетку, но вернемся к делу убила она или нет? каков исход пари? даром, что ли, ты обыскивал ведьмино логово?

не знаю, сказал я мрачно и налил себе вина в кофейную чашку, стакан у меня один, сколько раз пробовал покупать второй, непременно куда‑то пропадает

да брось, ты же прочел ее дневник, луэллин, все эти маковый бутон, войлочный испод, спинка в комариных укусах, сам знаешь, такими густыми чернилами пишут только о любви, а любовь причиняет зло

саша сонли все время врет, сказал я, с трудом разлепив губы, может, и про маковый бутон соврала

всякий адепт исступленно защищает своего бога, когда есть основания в нем усомниться, нараспев произнес суконщик, отставляя стакан, это не я придумал, но, согласись, сказано неплохо

эта женщина не способна причинить зло, она просто сочиняет истории, устало сказал я, в присутствии суконщика я всегда быстро устаю, будто перед самой грозой в жару – в глазах песок и в ушах звенит

ясное дело, электричество мисс сонли ударило в тебя, будто молния в церковный шпиль! усмехнулся суконщик, это худшее, что могло с тобой случиться… что ж, так тебе и надо

может, выпьешь еще? спросил я, стараясь глядеть мимо него, не могу смотреть в глаза человеку, когда я перед ним виноват – прямо как тот китайский сановник, что умел поворачивать обратную сторону глаз к неприятным ему посетителям

 

***

 

…наше пари было ошибкой, и я намерен признать свое поражение, невесть откуда взявшийся плотник сел на свободный стул и прочел строку из моего письма, листок он вытащил из кармана халата, на котором сегодня не было пуговиц – вероятно, он надевал его через голову, как сарматский катафракт

я сожалею, что подверг такой опасности отношения с александрой и поспешу признаться ей во всем и вернуть ее записи, как только представится возможность, он скомкал листок в кулаке и швырнул под стол, я поднял его и положил в карман, не люблю нарочитого беспорядка

послушайте, я хочу дочитать второй дневник, сказал я, допивая вино из кофейной чашки, то есть первый, и мне нужно вернуть на место другой дневник, то есть травник – о господи, я в них уже запутался!

ну разумеется, ты все положишь на место, кивнул плотник, саша его уже хватилась и сильно нервничает, поезжай немедля, вечерним автобусом

но письмо‑то, письмо, каков эдвардианский стиль! вмешался суконщик, к нему бы еще стоячий воротничок и чернильницу, сказал бы просто: меня купили двумя мальчишескими ягодицами, тремя плаксивыми историями и тарелкой блинчиков с кленовым сиропом!

так или иначе, пари проиграно, задумчиво произнес плотник, надеюсь, ты помнишь, как полагается поступить с твоим проигрышем, лу

я вам на днях пришлю, сказал я, стараясь не глядеть ему в лицо, я бы сейчас его вернул, но вас ведь здесь, в сущности, нет

век твоей милости не забудем, усмехнулся суконщик, однако ты сердишься, луэллин стоунбери! ты насторожен и всех подозреваешь в коварстве и неприсутствии – всех, кроме нее!

совершенно верно, сказал я, она есть, а вас – нет

ну да, ну да, кивнул плотник, куда нам до тебя! это ведь ты восседаешь посередине мира с двумя макаками на плечах, и всех берешься судить, а сам… тут он оборвал себя на полуслове, закашлялся и махнул рукой

 

***

 

сам‑то ты на каком свете? закончил за него суконщик, сидишь тут, играешь своей деревянной латынью в бильбоке, ни одной своей мысли, полная голова греко‑римской дребедени

почему бы и нет, заметил я, вам же дозволяется цитировать джойса почем зря

рассуждает еще! суконщик развел руками, иди, иди к своей луноликой трактирщице, поплачь над ее участью, а встретишь там покойную миссис сонли, так и втроем поплачете

оставь в покое миссис сонли, поморщился плотник, не понимаю, чего ты на них взъелся? не забывай, что мы говорим о круглой сироте, вернее – о двух круглых сиротах

не благородный ли муж тот, кто воспитает сироту ростом в шесть чи? важно произнес суконщик, поднимаясь со стула, а известно ли тебе, что на каждого благородного мужа найдется белокурый отрок весом в один дань? и, не позднее, чем завтра в полдень, этот отрок сделает то, что хотел бы сделать ты он сделает это у себя дома, на кухонном столе, или на диване, среди подушек, пахнущих кошачьей мочой – и винов<