Расскажите, как была написана песня «Мой мармеладный». Сочиняли ли вы ее целенаправленно для Кати Лель? Сразу ли вы понимали ее хитовый потенциал?

Что касается «хитовости» и «нехитовости» песен – я ошибаюсь в одном случае из десяти. Я точно знаю, чего хотят люди; я чувствую воздух, которым они дышат. Я чувствую их желания, их энергию – поэтому мне легко угадывать. Естественно, я знал о потенциале трека «Мой мармеладный», и я делал ее целенаправленно для Кати Лель. Но когда мы принесли этот трек на «Европу Плюс» и мне предложили «чуть‑чуть переделать гитарки» (впрочем, и сегодня часто такое случается), мне было искренне смешно, и я ответил, что, кому «гитарки» не нравятся, тот пусть и переделает. Ну а дальнейшую судьбу этой песни вы знаете.

 

Вот эти «муа‑муа», «джага‑джага» – откуда они вообще взялись, что они значат? Насколько был важен текст для этой песни?

Что тут непонятного, это же текст про секс. «Попробуй муа‑муа, джага‑джага» – это же просто цензурная форма предложения «Давай потрахаемся». По‑моему, все предельно понятно, и мне как‑то даже неловко вам это объяснять… Зачем искать скрытый смысл там, где его нет?!

 

Притом что «Мой мармеладный» была хитом калибра, условно, песен группы «Руки вверх!», звучала она нетипично для русской поп‑музыки. Чего вы хотели добиться от звука, работая с Лель? Часто говорят о схожести саунда Лель с группой Moloko – были ли вы знакомы с их альбомами, имели ли как‑то в виду?

Такое ощущение, что эти вопросы составлял молодой журналист, который очень сильно хочет произвести впечатление своими формулировками. Что касается сравнения с группой «Руки вверх!» – мне даже как‑то неловко вставать с такими маститыми звездами в одну строчку… Слава богу, что я сумел достичь таких вершин… Кстати, по поводу «Руки вверх!» – помнится, как в девяносто каком‑то году мы вместе с Андреем Черкасовым нашли эту группу и подписали их на тогдашний наш лейбл Jam. И, честно говоря, я всегда как‑то стеснялся ассоциировать себя и говорить о причастности к этому проекту. Что касается схожести саунда Лель с Moloko – да, действительно, по легкости восприятия и по стилю аранжировки музыка была похожа. Музыкальных ориентиров в тот момент никаких не было: я слушал ABBA, Stars on 45, Boney M, Queen. Я всегда слушаю старую западную музыку – считаю, что лучшего пока никто не создал.

 

Как человек, наблюдавший историю здешней эстрады последних 20 лет и сыгравший в этой истории одну из ключевых ролей, что вы думаете о пути, который проделала российская поп‑музыка с 1991 года?

Я думаю, что в 1990‑е музыка была куда интереснее, чем сегодня. Сегодня это уже не музыка, а музыкальный дизайн. Такое соревнование – кто кого удивит новыми звуками. Музыки нет сегодня. Послушайте Рианну или Леди Гагу – разве это музыка? Другое дело – Стинг, Питер Гэбриел, ABBA, Майкл Джексон, Элвис Пресли. Вот в 1990‑е музыка была действительно кайфовая – когда появились «Ultra» Depeche Mode, «The Fat of the Land» The Prodigy, «Homogenic» Бьорк… Культовые пластинки. Я купался в этой музыке. А сегодня на Западе даже не на кого ориентироваться – там пустота из пустот, один мусор.

Вот, например, все сейчас славят Дэвида Гетта – но ведь это все было в 1990‑е! Лично я сегодня не могу слушать больше 32 тактов любых новых песен, потому что знаю, что будет дальше! Конечно, я тоже вынужден следовать конъюнктуре рынка, двигаться в одном направлении с массой. Но я очень надеюсь, что новое поколение в будущем… захочет больше музыки. Сегодня для них музыка – всего лишь фон, а не удовольствие. Но ведь музыка – это лучше, чем любое из искусств; это язык, голос, дыхание бога. Музыка – единственное искусство, которое нельзя потрогать, посмотреть. Она неосязаема.

То, что происходит сегодня, – настоящая музыкальная некрофилия. Меня это очень угнетает и заставляет уйти из этого бизнеса. Но все равно я музыкант в душе, в сердце. Я не хочу оставлять музыку, это вся моя жизнь. Я хочу заниматься музыкой, а не конъюнктурой. Музыка – это «Высоко» Савичевой, «Дыши» «Серебра», Линда. Для меня музыка – то, что делали Павел Есенин, Земфира, «Машина времени», Юрий Антонов, Давид Тухманов, Микаэл Таривердиев и другие по‑настоящему талантливые современные российские музыканты. Западных музыкантов я мог бы перечислять бесконечно долго. Необходимость следовать конъюнктуре – вот где кроется главная проблема. В том, что народ диктует нам, что делать, а не мы учим его слушать прекрасную, талантливую музыку. То есть мы подчиняемся толпе – а на Западе, например, музыканты делают то, что в кайф, и подчиняют себе вкус народа. Другими словами, у нас полководец бежит за отрядом. А на самом деле именно мы должны вести народ вперед: быть теми, кто развивает музыкальный вкус, а не пытается ему угодить.

 

Катя Лель говорила, что вы в какой‑то момент, еще до того, как песня пошла в народ, хотели уничтожить «Мой мармеладный», отказаться от этой песни. Правда ли это?

Правда. Гоголь тоже когда‑то жег свои рукописи, ну и что? (Хорошо, что я не сравнил себя с каким‑нибудь великим музыкантом, это бы вызвало настоящую бурю эмоций у критиков.)

 

Интервью: Александр Горбачев (2011)

Фадеев отвечал на вопросы письменно

 

 

Корни

Я теряю корни

 

В начале 2000‑х поп‑музыка немного замерла – как и во всей стране, время лихорадочных инноваций прошло, настало время форсированной стабильности. Эфиры были распределены, иерархии согласованы, потрясения случались редко. Окончательно зафиксировала многолетний статус‑кво «Фабрика звезд» – не первая, но самая успешная и долгоиграющая попытка перенести на российскую почву западный формат музыкального реалити‑шоу. «Фабриканты» жили в одном доме, деля свое время между творчеством и налаживанием взаимоотношений. Однако, в отличие от других реалити‑шоу вроде «За стеклом»[114] или «Дома‑2», создатели «Фабрики» никогда не делали акцента на личной жизни участников: это была именно что творческая лаборатория, в которой продюсеры выращивали новых артистов прямо на глазах у изумленной публики, как будто подтверждая уже сформировавшийся стереотип о том, что звезду можно сделать из кого угодно.

«Фабрика» просуществовала пять лет, впоследствии совершив короткий ностальгический камбэк; список ее худруков почти исчерпывающе описывает эстрадную олигархию, которая доминировала в индустрии в 2000‑е: Матвиенко, Фадеев, Дробыш, Меладзе, Крутой, Пугачева – плюс Александр Шульгин, для которого третья «Фабрика» фактически стала последним заметным проектом. Елена Темникова, Тимати, Юлианна Караулова, Полина Гагарина – все они начинали на «Фабриках». И если последующие сезоны шоу были ценны скорее выпускниками, то первый больше запомнился песнями.

Выйдя из тени в телеэфир, до того непубличный продюсер «Любэ» и «Иванушек» Игорь Матвиенко первым опробовал новый формат – и записал еще несколько общенациональных шлягеров. Тут были и «Понимаешь», когда‑то написанная для Игоря Сорина, и «Про любовь», и комический шоу‑рэп Михаила Гребенщикова, и «Я теряю корни», где функции Матвиенко сводились в первую очередь к художественному руководству. Саму песню написал Павел Артемьев, лидер собранного на «Фабрике» бойз‑бенда «Корни», который впоследствии сделал успешную независимую карьеру, исполняя романтический англофильский рок собственного сочинения – и вежливо отстраняясь от репутации кудрявого красавца с Первого канала.

 

Павел Артемьев

вокалист, автор песни

Песню я лет в четырнадцать – пятнадцать написал, будучи, как мне тогда казалось, в заточении – в Италии, когда учился в консерватории. Поэтому песня печальная довольно‑таки. Но она не совсем про ностальгию. Сейчас это очень пафосно будет звучать, меня могут за сумасшедшего посчитать, если скажу, но на самом деле первый куплет про Христа; я воспитывался в верующей семье. «И силы на исходе, / И кровоточат раны» – это такие христианские образы. Но все же она и про ностальгию по родине и по друзьям. Смешанные мотивы. Но судьба у песни получилась несколько иная. Смешно, что именно эта песня стала символом группы «Корни» и «Фабрики звезд», я немножко о другом, конечно, задумывался, когда ее писал.

Изначально, во время первого ее исполнения, я пел один, а Саша Савельева, кажется, подпевала. Прямо перед тем выступлением я, помню, заболел отитом очень сильно – какая‑то у нас тотальная антисанитария была там. У нас был врач – так он прямо перед выходом на сцену вколол мне какое‑то лекарство сильнодействующее, чтобы спала температура. А песню он не слышал до этого. Потом он мне рассказывал, что когда я вышел на сцену и запел «И силы на исходе», то он думал только о том, что там я и рухну. Я неделю еще потом очень жестко болел, чуть не оглох на одно ухо.

Вообще, первая «Фабрика звезд» – это такая суматоха была! Не только мы не знали, на что подписываемся, но и те, кто делал проект, до конца не понимали, что именно они делают. Поэтому там нас совмещали в разные коллективы – например, в начале, перед группой «Корни», меня поставили в дуэт с Ирой Тоневой. Мол, вот, будет у вас такая дуэтная группа странная. Может, они нас с Агутиным и Варум как‑то ассоциировали? Бог его знает. В общем, эта идея прожила ровно одну песню и ровно один тур «Фабрики звезд». Мы спели песню «Понимаешь» – причем до того Матвиенко пробовал ее записывать чуть ли не с «Иванушками», еще с какими‑то людьми, и она не ложилась. А у нас получилось с первого дубля. И как‑то так искренне, по‑детски, что ли, получилось.

Почему я не писал хиты для «Корней» впоследствии? Это же изначально был продюсерский проект Игоря Матвиенко. И было бы глупо полагать, что я иду свои творческие амбиции там реализовывать как‑то. Всегда было последнее слово за Игорем – я к нему с безграничным уважением всегда относился и отношусь. И с благодарностью. Какие‑то авторские песни входили в альбомы, потом был проект «Дневники», для которого каждый из нас сочинил определенное количество песен. Наше эго покормили таким образом – так что, в принципе, мы не чувствовали себя обделенными. Но конечно, хотелось и другого.

Очень много мне рассказывали люди, что им эта песня как‑то помогла. Я не знаю. Не хочется, опять же, выставлять себя пафосным самовлюбленным идиотом, я к лести довольно здраво и трезво отношусь – несмотря на все то, что мне рассказывали незнакомые люди на гастролях. Зато как именно она помогла в жизни мне, я знаю точно: каждый раз, проходя по улице, за своей спиной я слышу громкую фразу «Я теряю корни». Так что символом моей паранойи песня точно стала.

 

Интервью: Иван Сорокин (2011)

 

Игорь Матвиенко

продюсер