Книга третья. «Квест» в тропике Козерога

 

К востоку от Дарвина

 

 

 

Статистические данные ошеломляют. Северная территория Австралии простирается на 1600 километров с севера на юг и почти на 960 километров с востока на запад, занимая площадь почти полтора миллиона квадратных километров. На этом огромном прямоугольном участке континента проживали всего 20 тысяч белых австралийцев и 16 тысяч аборигенов. Как если бы Британские острова в 6 раз увеличились в размере, но их населяли только обитатели одного маленького города – скажем, Дувра или Понтипула. Или как если бы мэр Мейденхеда отвечал за зону, простирающуюся от здания его муниципалитета до Берлина с одной стороны и Танжера с другой, а все жители его города расселились в десяток небольших поселков между ними. Или, иными словами, здесь была такая же плотность населения, как если бы жители Ашби‑де‑ла‑Зуш или Дармута были расселены по всей Британии от Лендс‑Энд до Джон‑о’Гротс.

Недалеко от южной границы Северной территории проходит тропик Козерога. Ее северное побережье ближе к экватору, чем Фиджи или Ямайка, Аден или Мадрас [16]. Здесь, на севере, регион покрыт джунглями, которые во время сезона дождей превращаются в болота и во многом становятся непроходимыми. На юго‑западе начинается одна из самых безжалостных засушливых пустынь в мире, которая до сих пор не изучена полностью. Административная столица этого огромного региона – Дарвин.

 

На самолете, который вез нас в Австралию, мы были единственными, кто собирался остановиться в Дарвине. Для остальных наших попутчиков это место было просто раздражающим перерывом на произвольном отрезке времени, который авиакомпания обозначила как время сна. Когда все мы заковыляли из самолета, по меркам Дарвина, было четыре часа утра, но для нас время не поддавалось определению, поскольку наручные часы переводились на протяжении предшествующих 36 часов. С сонными глазами мы подчинились странному катехизису таможни, который в это время в пустынном аэропорту казался еще более бессмысленным, чем обычно. Есть ли у нас с собой насекомые на каком‑либо этапе развития? Зачем мы приехали в Австралию? Ввозим ли мы какое‑нибудь огнестрельное оружие или попоны для лошадей? Есть ли у нас список номеров всех объективов наших камер? Большая часть наших попутчиков, заполнив анкеты, переместилась в часть аэропорта, печально известную во всем мире как транзитный зал. Для них Дарвин был просто черным ходом на континент, крупные города которого все еще находились на расстоянии более чем трех тысяч километров. Для нас он был самым большим городом, который нам предстоит увидеть за все время, которое мы проведем в Австралии, – по крайней мере, во время этой поездки.

Со мной снова был Чарльз Лагус. Мы были вместе в Дарвине пятью годами ранее, по пути на съемки райских птиц в Новой Гвинее. На этот раз мы преследовали совсем другую цель. Хотя мы надеялись, что будем снимать птиц и животных Северной территории, наш замысел был шире. Мы хотели сделать несколько фильмов, которые дали бы всеобъемлющую картину Северной территории – ее людей, ее ландшафта, а также живущих здесь животных. Впервые в подобном путешествии у нас был еще один компаньон. Боб Сандерс поехал с нами в качестве звукооператора. Это была его первая поездка за пределы Европы. Он огляделся вокруг на удручающе пустой аэропорт.

«Ну, – сказал он с энтузиазмом, который казался практически неприличным посреди такого упадка. – С чего начнем?»

 

Дарвин, расположенный на северной окраине Австралии, – одинокий город. С 1836 года, когда он получил свое название, он был портом для ловцов жемчуга, центром, куда стекались слитки во время золотой лихорадки 80‑х и 90‑х годов, стоянкой для нефтяных танкеров, связующим звеном между Трансконтинентальной телеграфной линией, которая протянулась сюда в 1872 году, и подводными кабелями, доставляющими сообщения в Лондон. Но ни одно из этих оправданий не было убедительным поводом существования города.

Город населен выходцами со всего мира. Китайские семьи, чьи прародители приехали сюда работать на золотых приисках, теперь управляют несколькими магазинами. Новоприбывшие итальянцы и выходцы из Вены перебрались сюда из Сиднея, чтобы открыть рестораны и подавать шницели и равиоли, которые были откровением для австралийских бушменов, выросших на пресных лепешках дампер, испеченных в золе, и рагу из кенгурятины. На почте вы встретите кокни [17] и новозеландцев, одного мужчину из Бирмингема и другого из Брисбена. Лишь немногие, похоже, связаны с жестокой пустыней, которая начинается прямо за главной улицей. Иногда можно услышать, как мужчина в пабе говорит о золотоносных жилах или уединенной урановой шахте. Несколько аборигенов в ярких свитерах отдыхают рядом с кинотеатрами, попивая прохладительные напитки через соломинку. А иногда высокий скотовод в ковбойской шляпе и шпорах шагает по улице среди щеголеватых банковских клерков.

В баре самой элегантной гостиницы в Дарвине мы встретились с самым напыщенным из этих первопроходцев глуши. Это был человек с красным лицом, в свойственной жителям буша экстравагантной манере одетый в красный платок, завязанный на шее поверх клетчатой рубашки, обтягивающие поношенные бриджи и ботинки для верховой езды. Нас троих представил Даг Мюир, владелец местной чартерной авиакомпании, которого мы уже знали.

«Это Алан Стюарт, – сказал он, – и, если вы, парни, хотите увидеть дикую природу в буше, он тот, кто вам нужен».

Мы пожали друг другу руки, почувствовав себя по сравнению с нашими двумя загорелыми товарищами перегревшимися и нездорово бледными. Я объяснил, что мы надеемся, помимо прочего, снимать животных.

«Вы у меня будете в нужном месте, в моем доме, – сказал Алан. – Утки, гуси, кенгуру, баррамунди длиной с вашу руку, крокодилы, все, что захотите». Он осушил свой стакан пива и причмокнул. «Этот пошел ко дну, даже не прикоснувшись к стенкам».

Даг понял намек. «Я угощаю, – сказал он. – Вы, парни, можете облегчить карманы во время следующей смены». Он собрал пустые стаканы и пошел в бар.

«Но имейте в виду, – продолжил Алан, – когда будете снимать, вам придется остерегаться буйволов. Они могут быть немного с приветом. Спросите Дага об отце».

Даг вернулся с еще пятью стаканами пива. «Да, – сказал он, – старина просто шарился в кустах, а этот большой бугай буйвол выскочил из ниоткуда, повалил его и устроил ему взбучку. Он крепкий, мой старик, схватил буйвола за рога и начал сворачивать ему шею. В конце концов буйвол решил, что с него довольно, и ушел. Но старика потрепало. Четыре сломанных ребра и несколько отвратительных синяков тут и там. Пришлось отвезти его в больницу, чтобы подлатали. Это было три недели назад, и он вышел только сегодня».

«Эти буйволы кажутся довольно злыми, – сказал я, надеясь, что это прозвучало невозмутимо. – Что делать, чтобы избежать неприятностей?»

«Стреляй, – сказал Алан, осушая стакан. – Полагаю, вы, парни, носите оружие».

«Ну, нет, – признал я, как никогда раньше сильно чувствуя себя изнеженным англичанином. – И вообще‑то, я сомневаюсь, что смог бы попасть в атакующего буйвола, даже если бы у меня был пистолет».

«Тогда не носите его с собой, – сказал Алан сурово. – Слишком много парней здесь расхаживают с ружьями, а сами не могут с двух метров попасть в быка сзади корзиной пшеницы».

«Но что тогда нам делать, если буйвол вдруг разозлится?» – не унимался Боб.

«Забираться на дерево, – сказал Даг. – Быстро».

«Была одна девочка, которую буйвол сбил с ног, и она, оказавшись на коленях, просто погладила его по носу и сказала: “Будет, будет”. Отделалась только синяками. Вы тоже можете так попробовать», – услужливо сказал Алан.

«Конечно, если вы на машине, все не так плохо, – сказал Даг. – В прошлом году один малый лоб в лоб столкнулся с буйволом на дороге. Он мчался на приличной скорости три километра в обратную сторону, прежде чем буйвол замедлился и решил, что ему это неинтересно».

«Все же я полагаю, что они встречаются нечасто, эти буйволы», – сказал Чарльз, стараясь посмотреть на вещи с другой стороны.

«Нечасто! – сказал Алан возмущенно. – Да вокруг моего дома их пара сотен. Я говорил вам, это лучшее местечко дикой природы во всей Северной территории».

Эти буйволы – не те косматые горбатые создания, которыми когда‑то кишели равнины Северной Америки, а совсем другие звери из Азии, похожие на коров, водяные буйволы. Крупный бык может весить до трех четвертей тонны и вооружен рогами, изогнутыми назад от бровей за плечи, размер которых от кончика до кончика составляет три метра. У себя на родине они обманчиво покорны. Они безропотно тащат огромные повозки и выносят жестокие удары своих погонщиков. Они барахтаются в канавах и позволяют маленьким мальчикам забираться на себя и скрести шкуру. Однако даже там у них бывают вспышки ярости, и незнакомого запаха европейца может быть достаточно, чтобы разозлить их так сильно, что они обезумеют, опрокинут свои повозки и набросятся на любого, кто подойдет к ним.

Более века назад их завезли в Австралию из Тимора в качестве тягловой силы и источника мяса и молока для недавно созданных военных поселений в заливе Раффлз и Порт‑Эссингтон на северном побережье. Но в 1849 году гарнизоны были заброшены, и буйволы оказались на свободе. Местность им подходила, и вскоре они бурно расплодились. По большей части им позволяли целыми и невредимыми бродить по равнинам, за исключением таких мест, как Нурланджи, лагерь Алана.

Первоначально Нурланджи был предприятием по заготовке древесины, но когда деревья кончились, Алан взял на себя аренду, построил несколько хижин в качестве дополнительного жилья и превратил это место в сафари‑лагерь. Буйвол стал крупной добычей, и вместе с крокодилами, кенгуру и дичью стал приманкой для охотников из южных городов, которые жаждали насладиться необъяснимым волнением бойни.

Затея Алана превратить Северную территорию в место крупномасштабных охотничьих забав, похоже, не оправдалась: Нурланджи пустовал. Нас это очень устраивало. На ранчо были хижины, полевая рация и имелась собственная взлетно‑посадочная полоса. Место вполне подходило для базового лагеря экспедиции. Там, разумеется, было полно буйволов, и, несомненно, много других животных, которых мы надеялись поснимать. Мы решили принять приглашение Алана. Он сам летел обратно в тот же день. Мы последуем за ним по дороге с нашим оборудованием, как только сможем взять в аренду «лендровер».

 

По земле из Дарвина выходит только одна дорога – шоссе Стюарта. Эту дорогу любовно называли «битум», и это название само по себе свидетельствует о ее уникальном характере, поскольку, помимо ответвления на восток в Квинсленд, это была единственная дорога с твердым покрытием на всей Северной территории и, следовательно, единственная проходимая дорога во время сезона дождей.

 

Шоссе Стюарта

 

Битум был построен в 1940–1943 годах для доставки военных грузов в Дарвин, когда из‑за японского вторжения в Новую Гвинею город оказался на линии фронта. Шоссе простиралось на двадцать метров в ширину и почти полторы тысячи километров в длину на юг через заросли эвкалипта и скалистую пустыню в Алис‑Спрингс. Там его сменяла каменистая дорога в выбоинах, тянувшаяся еще на полторы тысячи километров до Аделаиды.

Оставив позади последний из ветхих пригородов Дарвина, мы начали долгий путь в Пайн‑Крик, где собирались провести ночь перед тем, как сворачивать с битума на восток в сторону Нурланджи. Дорога шла сквозь заросли эвкалипта, много где почерневшие от пожаров в буше. Укрепленные термитные холмы с остроконечными пиками возвышались на три метра над сухой желтой травой, словно мегалиты. Иногда, прежде чем отскочить, сквозь редкие эвкалиптовые деревья на нас смотрел валлаби, уверенно сидящий на своем хвосте. Для битума эти создания – опасная угроза. Ночью они сидят на дороге, вероятно наслаждаясь жаром, который гудронированное шоссе по‑прежнему сохраняет после дневного пекла, и машины, едущие на скорости 110–130 километров в час, в темноте часто врезаются в них. Иногда автомобили получают сильные повреждения и вылетают с дороги в буш. Валлаби почти всегда погибают. Тела жертв, убитых предыдущей ночью, лежат на обочине дороги, и их шкуры раздуты от распада, как бурдюки для вина, а ноги неуклюже торчат в воздухе.

Мы проехали больше 160 километров, не встретив ни одного поселения больше чем с полудюжиной домов, и наконец достигли Пайн‑Крик. Даже здесь едва ли было больше дюжины зданий. На самом большом из них горделиво красовалась неоновая вывеска «Семейный пансион». Мы с радостью направились к нему и вошли внутрь. Был субботний вечер, и в баре было много мужчин без пиджаков, кричащих друг другу в уши. Бармен направил нас через стеклянную дверь, на которой было выгравировано слово «фойе», и мы оказались в окружении стальных столов с хромовым покрытием, украшенных белыми пластиковыми тюльпанами в этой стране австралийских акаций, орхидей и бугенвиллеи. Чтобы поприветствовать нас, из кухни появилась величественная дама.

 

«Магнитный» термитник

 

Она принесла еду и села поговорить с нами. Пока мы ели, крики мужчин в баре становились все громче.

«Вы нанимаете вышибал?» – спросил я за разговором.

«Я сама справляюсь, – сказала хозяйка, сложив свои мускулистые руки. – Не сомневайтесь, прекрасно справляюсь».

Я был вполне готов поверить ей.

«Хотя в эти дни все спокойно, – продолжила она. – Это больше не край света, хотя южане, похоже, все еще думают, что мы все здесь дикий сброд. Знаете, – добавила она возмущенно, – когда моя дочь вышла замуж несколько месяцев назад, какой‑то писатель из газеты позвонил из Сиднея и спросил, как много гостей приехало на свадьбу на верблюдах!»

Мы понимающе кивали. Из бара донеслись звон разлетевшегося вдребезги стекла и удалые крики.

«Простите», – сказала она выразительно и ушла.

 

На следующее утро мы выехали рано, чтобы проехать оставшиеся 130 километров до Нурланджи. Пейзаж был практически таким же, как и на пути в Пайн‑Крик, но теперь мы свернули с битума, и дорога без покрытия вскоре сузилась до извилистой тропы. На битуме мы хотя бы иногда видели другие автомобили, там были дорожные знаки, и, хотя это была малолюдная дорога, там было много свидетельств присутствия человека. Здесь, помимо самой тропы, не было никаких опознавательных знаков. Ни зданий, ни телеграфных столбов, ничего. Земля казалась совершенно необитаемой. Однажды, когда мы остановились, чтобы дать двигателю остыть, мы, к нашему удивлению, услышали стук копыт. Из кустов появился высокий всадник, босой и с голой грудью. С его седла свешивалась банка пива.

«Если увидите нескольких парней со стадом, скажите им, что джипу Гудпарла крышка», – сказал он. Затем, не дожидаясь ответа на эту загадочную просьбу, он обхватил лошадь за голову и ускакал. Это был единственный человек, которого мы видели между Пайн‑Крик и Нурланджи.

Мы добрались до лагеря Алана как раз к обеду. Когда мы сидели в столовой, утоляя жажду, у дверей появился единственный остановившийся там гость. Он только что вышел из душа и был одет только в трусы и длинную бесформенную майку, едва прикрывавшую его огромный дряблый живот. Это был мясник, который приехал из Мельбурна на охоту на несколько дней. Солнце выжгло у него на шее воспаленный алый треугольник. У него шелушились предплечья. Он был далек от того, как я себе представлял бесстрашного белого охотника.

«Добрый день, – сказали мы, переходя на местный язык. – Как жизнь?»

«Клубок мускулов, – ответил он, с такой силой ударив себя в грудь кулаком, что все его тело всколыхнулось, как бланманже. – Могу одолжить, если нужно».

Вскоре выяснилась причина его жизнерадостности: несколько часов назад он всадил пулю в голову огромного буйвола, который мирно поглядывал на него из‑за кустов.

«Да, – с воодушевлением сказал он, – это была отличная поездка – настоящий праздник для мужчины». И засмеялся.

Хотя мясник, который четыре дня ездил по бушу с гидом‑аборигеном, указывавшим ему на буйволов, был готов и, без сомнения, желал рассказать нам все о привычках зверей – где мы найдем их и как близко к ним мы можем подходить, – мы чувствовали, что получим более достоверную информацию от старого охотника на буйволов по имени Йорки Билли.

Йорки жил в полутора километрах от Нурланджи с женой, пятью детьми и табуном лошадей. Домом ему служил большой залатанный кусок брезента, натянутый на шесты. Под ним на веревках висели полоски сушащегося мяса. Перед ним тлел маленький костер из бревен. Йорки было около семидесяти лет. У него были седые волосы, а ноги стали кривыми за долгие годы, проведенные в седле. Его кожа была такой же темной, как у аборигенов, но черты лица были европейскими. Немногие люди знали регион и его животных лучше, чем он, поскольку он здесь родился.

«Мой отец приехал сюда искать золото, – сказал он. – Его называли Йорки Мик, потому что он приехал из Йоркшира».

«Йоркшир?» – сказал я удивленно.

«Это часть Британской империи, – терпеливо объяснил Йорки. – Где‑то к северу от Лондона. Мой старик выращивал там картошку и лук. Но я не думаю, что это особо хорошее место. Большую часть времени там лежит снег. Мой отец считал, что тут гораздо лучше». Он погладил свои отвисшие усы. «Хотя золото он не нашел».

 

Йорки Билли

 

Как и его отец, Йорки женился на аборигенке. Она была маленькой девочкой, с самыми тонкими ногами, которые я когда‑либо видел. Пока мы разговаривали, она смущенно оставалась с детьми в палатке.

«Это моя вторая жена, – сказал Йорки. – Я нашел первую, просто бродя по бушу. Она уже мертвая. Эта была дана мне по обету племени. Ее родители обещали мне ее еще до рождения. Такие обещания не нарушают. Конечно, тут никогда не угадаешь. Хотя бы потому, что могла родиться не девочка. Затем мне пришлось подождать, прежде чем я смог на ней жениться. Но она хорошая жена для меня».

Йорки разбил лагерь у Нурланджи со своими лошадьми, чтобы давать их напрокат охотникам за крупной дичью. Большинство, однако, предпочитали стрелять из джипа, и у Йорки были тяжелые времена. Раньше, когда он работал стрелком буйволов на равнинах, было лучше.

«Раньше за шкуру крупного быка давали двадцать фунтов, но теперь они ничего не стоят, – сказал он. – Так что я зарабатываю пару фунтов, где могу. Получил фунт за наводку на динго. Крокодильи шкуры все еще в цене, когда их удается раздобыть. И я все еще не упускаю из виду золото, которое мой старик так и не нашел».

«Эти буйволы действительно опасны?» – спросил я.

«Честное слово, да. Встретишь старого быка, который когда‑то получил пулю в спину, и он бросится на тебя. А есть другие, которые просто от природы резвые. Они тоже могут напасть. Мне часто приходилось в спешке забираться на дерево».

«Как избежать неприятностей?»

«Не приближайся к ним ближе чем на пятьдесят метров. Ты сможешь определить того, кто задумал недоброе, по злобному выражению на его морде».

Я объяснил, что мы недостаточно знакомы с выражениями лиц буйволов, чтобы отличить кислый вид от дружественного – особенно на расстоянии 50 метров.

«Ну, если он набросится на тебя, а у тебя нет пистолета и нет дерева, на которое можно вскарабкаться, – сказал он, – тебе остается только одно. Подожди, пока он будет на расстоянии не больше нескольких метров от тебя, а затем плашмя упади на землю. Он просто перепрыгнет через тебя и помчится дальше».

 

Гуси и гоанны

 

Река Южный Аллигатор поднимается на 160 километров к югу от Нурланджи среди девственной природы пустынных холмов. Она лентой виляет на север, и в пути в нее вливаются маленькие речушки, стекающие вниз по изрезанному западному краю большого скалистого плато Арнем‑Ленд. Укрепленная ими, река бежит к побережью, во время сезона засухи иногда пропадая из виду под косой горячего белого песка, иногда разрастаясь до плесов глубокой янтарной воды, в которых живут какаду и крокодилы. Возле устья в Тиморском море она теряет ход. Река разливается по широким равнинам возле Нурланджи и, оказавшись в ловушке камышей, стиснутая изогнутыми корнями мангровых деревьев, застаивается.

Поздно вечером мы впервые спустились к этим топям. Мы ехали к ним по широким равнинам голубой земли, голым, если не считать редких торчащих кустов сорной травы. Еще месяц назад вся эта земля была погружена под воду. Но солнце, бьющее в воду с безоблачного неба, превратило мелководные теплые лагуны сначала в болота, а затем в кучи грязи. К этим топям, увязая в грязи, пришли стада буйволов, чтобы понежиться в их мягкости. Но они недолго могли наслаждаться хлюпающим болотом. Когда испарились последние капли влаги, солнце, с быстротой и свирепостью огня в гончарной печи, испекло грязь, сделав ее твердой как камень. Теперь, когда мы ехали по равнинам, когда‑то столь вязким, что засасывали ноги буйволов, твердые извилистые края глубоких следов от копыт заставляли наш грузовик так яростно сотрясаться, как будто это было поле гранитных валунов.

Мы медленно подпрыгивали на ходу по дороге вдоль равнин в сторону деревьев, за которыми начиналась непересыхающая круглый год лагуна. В ста метрах от них мы остановились и, когда шум нашего двигателя заглох, услышали поднимающийся из‑за деревьев пульсирующий хор, который наполнял воздух как звук гигантского роя пчел. Никакой ошибки быть не могло. Это был шум довольного гогота и кряканья, который издавала огромная стая пернатых.

Мы осторожно пробирались через деревья, двигаясь очень аккуратно, чтобы треск ветки, ломающейся под ногами, не выдал нашего присутствия. Мы достигли дальнего края зарослей и заглянули в щель в покрове листьев, который заслонял нас от болота.

Как бы часто вы ни видели водоплавающих птиц, такие моменты, как этот, неизменно захватывают дух. Лагуна была огромной. Через несколько метров от того места, где мы прижались к земле, она простиралась практически на километр вперед. Слева вдали солнце уже садилось за небольшой островок, покрытый кустарниками, окрашивая матово‑серую гладь воды в розовый. И повсюду были птицы: вереницы ибисов, летящих по красному в крапинку небу; черные утки, карликовые гуси, свистящие утки, чирок и пеганки, держащиеся своими отдельными флотилиями; сорочьи цапли, стоящие плотными рядами на берегах; луговые тиркушки, маленькие коричневые кулики, шлепающие на мелководье, восторженно машущие хвостом из стороны в сторону, пока ищут насекомых. Но господствовали над лагуной полулапчатые гуси, чьи голоса заполняли пространство.

Именно гуси привлекли наше внимание. Остальных птиц можно встретить в других частях Австралии, и лишь немногих из них мы не видели раньше. Но полулапчатых гусей нельзя увидеть нигде в мире, кроме тропической Австралии и Новой Гвинеи, и ни в одном другом месте они не собираются в такие большие стаи, как на болотах вокруг Нурланджи.

 

Охота на полулапчатых гусей

 

Это были странно выглядящие создания, несколько неуклюжие по сравнению с другими видами гусей. Их ноги были необычайно длинными, а тела довольно массивными. На голове у них был странный конический бугорок, как на шапке у клоуна. У них черные перья, а спину и грудь опоясывает широкий белый камербанд. Большинство гусей плескалось в воде, окунув длинную шею в воду, чтобы найти луковицы водных растений. Некоторые уже закончили кормежку и стояли неподвижно. Я не мог судить, сколько их было, но говорят, что только в болотах реки Южной Аллигатор их около сотни тысяч – так много, что некоторые люди в Северной территории стали считать их вредителями.

Несколько лет назад в Хампти‑Ду, в 65 километрах к югу от Дарвина, попытались начать выращивать рис. Огромные площади земли были расчищены и засажены саженцами. Дикий рис всегда был одним из любимых лакомств полулапчатых гусей, и, когда птицы обнаружили это новое необычайно щедрое дополнение к их кормовым площадкам, они стали спускаться на поля огромными стаями. Фермеры пытались отпугнуть их яркими огнями, погремушками, пугалами и сиренами. Все было безуспешно. Для них приготовили отравленную приманку, и, хотя многие гуси погибли, размеры стай едва ли сократились, поскольку птицы постоянно прибывали со всей Северной территории. В конце концов на помощь позвали военных. Отряды пулеметчиков посменно стреляли над растущими посевами. Однако площадь, отведенная под рисовые поля, была слишком большой; гуси просто улетали от пулеметов и вновь садились вне зоны их досягаемости. В конце концов проект был заброшен. Гуси победили.

Но этой победе птиц предшествовала целая серия поражений. Когда‑то полулапчатые гуси жили на всей Северной территории Австралии. Они были удачной добычей для охотников, и их активно отстреливали. Многие болота, от которых они зависели в сезон засухи, осушили, и к середине этого столетия на большей части континента они были истреблены в качестве гнездящегося вида. Во время сезона дождей они по‑прежнему разлетаются по всей Австралии, но когда с приближением засухи исчезают биллабонги и топи, они снова отступают сюда, к северному побережью, которое теперь является их последним прибежищем.

Какое‑то время мы сидели среди мангровых деревьев, наблюдая за птицами, но, чтобы сделать хорошие кадры, нам нужно было укрытие, а чтобы построить его, мы должны были выдать свое присутствие. Раздвинув ветки, я вышел на глинистый берег. Тут же раздался шум крыльев, и вся стая поднялась над поверхностью, покружилась и полетела в удаленную часть болота. Вода перед нами опустела, но все еще была покрыта рябью от их следов.

Теперь я увидел вытянутый островок суши, выступающий от берега в лагуну, который будет идеальным местом для наблюдательного пункта. Оттуда открывался отличный вид на болото; буш за ним был достаточно густым, чтобы мы могли незаметно подойти к нему; а на самом его дальнем конце росло чайное дерево с веткой, свисающей близко к земле, образуя каркас, который мы могли легко накрыть листьями и ветками и превратить в ширму.

Той ночью мы построили укрытие. На следующее утро, перед рассветом, мы спрятались в нем и начали наблюдать за гусями и снимать их.

Укрытия редко бывают удобными, а это, хотя и было идеально расположено, было особенно неудобным. Земля, на которой оно было построено, казалась поначалу довольно твердой, но мы ее так сильно утоптали, что вместе со штативом и камерой все глубже и глубже увязали в грязи. Листва, успешно скрывавшая нас от птиц, не менее эффективно защищала и от малейшего дуновения ветерка, изредка проносившегося над лагуной, так что атмосфера внутри стала душной и спертой, что весьма напоминало турецкую баню. По утрам и вечерам комары жужжали на болотах и безжалостно докучали нам, подвергая нас пыткам, которые злили еще больше из‑за того, что мы не осмеливались махать руками или слишком рьяно шлепать себя, боясь напугать птиц. Но гуси стоили этих мучений.

Они паслись так близко к нам, что мы могли четко видеть ярко‑розовую кожу у основания их клюва и ярко‑желтую – на ногах. Многие из них, как мы заметили, провели здесь столько времени, что их белая грудь была в пятнах буро‑каштанового цвета от грязи, в которой они барахтались. Теперь мы также могли ясно видеть, что их ноги были только наполовину перепончатыми – одна из черт, отличающих их от всех других диких птиц.

Внутри укрытия мы двигались с преувеличенной медлительностью и разговаривали шепотом. Наше поведение не отличалось от поведения людей в святом месте и, поскольку положение тела часто вызывает соответствующие эмоции, мы испытывали почтение от сцены перед нами. Мы чувствовали себя послушниками, которым открывалось видение; мы смотрели на другой мир. Мир до появления людей на земле. Здесь не было места человеческой логике, предпочтениям, моральным принципам, правилам. Этот мир жил по законам природы: колебания солнечного тепла, испарение воды, набухание почек и миграции гусей были главными событиями.

 

Полулапчатые гуси, улетающие из лагуны

 

А затем, через два‑три часа, порыв ветра поймал шум камеры и разнес его по болоту. Гусь, который отбился от стаи и стоял почти в метре от нас, испуганно вытянул шею и улетел. В считаные секунды тревога распространилась, и вскоре все гуси взлетели. Их довольное гоготание сменилось звуком неистовых хлопков крыльями. Мы были в ярости, упустив важные кадры. Но что еще печальнее, чары были разрушены. Из‑за нашего вторжения баланс и гармония мира, который мы подслушивали, пошатнулись.

Эта лагуна была центром обитания гусей. Здесь вода была как раз нужной глубины и гуще всего росла болотница – их любимая еда. Другие части болот принадлежали другим видам. На одном безмятежном биллабонге флотилия пеликанов регулярно проводила свои маневры. Всеми пеликанами, казалось, управляло навязчивое стремление делать все в унисон. Они всегда плавали в строю, параллельным курсом, и их гротескные головы были тяжело прижаты к груди под одним углом. Когда они ловили рыбу, они окунали свои мешковатые клювы в воду одновременно с точностью натасканного ряда танцовщиц кордебалета. К сожалению, рядом с облюбованным ими участком воды буш на берегу был совсем редким, и к ним практически невозможно было приблизиться незаметно. Узнав о нашем присутствии, они на время оставили свою морскую дисциплину, начали яростно бить ногами по воде и поднялись в воздух. Однако в полете их инстинкт делать все вместе вернулся. Они образовали эшелон и медленно полетели. Удары крыльев всей группы были идеально синхронизированы. Иногда они планировали в воздухе, и тогда все они переставали махать крыльями в один и тот же момент. Если они меняли направление, каждый из них делал это одновременно. Никто не понимает, как отдельным птицам удается проделывать этот трюк. Предположительно, у них должна быть какая‑то форма коммуникации, механизм, которой нам совершенно неизвестен.

В другом месте, когда нам повезло, мы нашли австралийских журавлей. Целомудренно одетые в серое, с маленькими алыми «шапочками», они величаво гуляли вдоль берега по двое, как будто бы поглощенные глубокой и серьезной беседой. Все члены семьи журавлей имеют пристрастие к танцам, но никто, по общему мнению, не любит их так, как австралийские журавли. Обычно они выступают парами, но иногда целые стаи танцуют вместе в своего рода кадрили, опуская и вытягивая шею и пощелкивая клювом. Говорят даже, что, если одна птица забывает свои шаги, другие, возмутившись, сердито клюют ее и возвращают в ряд. Но те немногочисленные австралийские журавли, которых мы нашли, ни разу не танцевали при нас. Еще был не сезон. Вместо этого они хлопали крыльями, когда мы приближались к ним, и уносились в центр болота, куда мы не могли за ними последовать, чтобы там возобновить свои разговоры.

Белых цапель было почти так же много, как и гусей. В некоторых частях болота их было столько, что их стаи напоминали обширные снежные сугробы, а когда что‑то их беспокоило, они поднимались в воздух как облако клубящегося белого дыма.

 

Съемки птиц вокруг Нурланджи были, с технической точки зрения, относительно простыми. Строя укрытия, медленно проезжая по равнинам на машине с камерами на коленях, медленно и тихо подкрадываясь в зарослях пандана, мы вскоре сделали снимки карликовых гусей, трех видов ибисов, четырех разных видов уток, четырех видов белых цапель, змеешейковых, ходулочников, орлов и многих других птиц, а также сняли длинные эпизоды о полулапчатых гусях.

Запись голосов также не вызывала проблем, и Боб неуклонно собирал на пленке голоса каждого вида, который мы снимали. Зачастую ему было легче работать одному, вдали от шума камеры, и до тех пор, пока на пленке и на записи присутствовала группа птиц одного и того же вида, звук и изображение соответствовали друг другу, и впоследствии их было несложно совместить.

Но если мы снимали отдельную особь, тогда для того, чтобы запечатлеть ее характерные крики и шелест ее движений, съемка и запись должны были вестись одновременно. Это была гораздо более сложная техническая проблема. Чарльзу приходилось глушить звук камеры, заворачивая ее в чехол, подбитый брезентом, называемый мягким звуконепроницаемым боксом. Он был настолько громоздким и обременительным, что было необходимо использовать штатив, а объективы были запутаны в такое количество слоев поролона и набивки, что настройка фокуса и диафрагмы становилась непростой задачей. Работа Боба была не менее сложной. Ему приходилось устанавливать микрофон в таком положении, чтобы он не был виден на камере, и прокладывать кабель не только между ним и записывающим устройством, но и соединять записывающее устройство с камерой другим кабелем, чтобы кассета получала импульсы от мотора камеры, которые позволят нам впоследствии точно синхронизировать звук и изображение. Все это нужно было сделать до того, как встревоженное животное испугается и исчезнет.

Первая возможность попробовать эту технику представилась однажды вечером, после того как мы несколько часов безуспешно пытались снимать пеликанов. Пока Боб и Чарльз удрученно разбирали оборудование и складывали его в коробки, я бродил в ближайшей рощице эвкалиптов. Я прошел около 200 метров, когда вдруг понял, что то, что я издалека принял за бревно, на самом деле оказалось удивительно большой ящерицей. Это был варан – создание, которое мы очень хотели поснимать. Он лежал боком ко мне, его голова смотрела прямо, неподвижно, как статуя. Варан был около метра в длину, тусклого серого цвета с оттенками желтого на горле. Он смотрел на меня решительным пронзительным взглядом, как сержант‑майор, до того взбешенный, что не может говорить. Я тихо попятился. Отступив на несколько метров, я ускорил темп. Потом я повернулся и побежал.

 

Гоанна

 

Я вернулся к машине, как раз когда Боб и Чарльз защелкивали последние застежки на коробках с оборудованием.

«Варан, – крикнул я. – Синхронная запись. Быстрее».

Затем я бросился обратно к ящерице. Она не двигалась. Я прислонился к дереву, задыхаясь, и ждал, пока придут Чарльз и Боб. Мы с вараном смотрели друг на друга, казалось, целые часы, прежде чем наконец появился Чарльз, пошатываясь под тяжестью собранного штатива, камеры и звуконепроницаемого бокса. Оставив его присматривать за ящерицей, я побежал к Бобу, чтобы посмотреть, могу ли я ему помочь. Он сидел в задней части машины, тщательно сортируя микрофонные провода. «Забавно, – пробормотал он задумчиво. – Я почти уверен, что у меня где‑то был провод для синхронной записи».

Я ждал, скрипя зубами от нетерпения, пока Боб, со сводящей с ума медлительностью, собирал свое оборудование. Я ничего не мог сделать, поэтому побежал обратно к Чарльзу. Варан все еще лежал в том же самом положении, в котором я впервые увидел его.

Наконец‑то пришел Боб. «Ну, – живо сказал он, – разобрался с ним в конце концов». Он установил микрофон, аккуратно провел провода и подключил записывающее устройство к камере. «Звук готов», – объявил он.

После этого ящерица впервые после того, как мы пришли, двинулась. Она побежала. С поразительной скоростью она прорвалась сквозь участок с палой листвой и исчезла в норе в переплетении корней у основания дерева. Не было никакой возможности выкопать ее оттуда.

Мы тихо вернулись к машине. Никто из нас ничего не сказал, пока мы снова собирали вещи, и до самого Нурланджи никто не решался заговорить.

Существо, которое нам не удалось снять, говоря научным языком, называется варан Гульда. Некоторые виды варанов живут пов