Семейство Арчи. Немного истории

 

Его дед по линии отца, ну тот, который водил дружбу с моим дедом, был из дворян. Из кающихся дворян. Из тех, которые жили в больших усадьбах, держали армию слуг и всем сердцем сочувствовали угнетенному русскому народу. В октябре 1917 года он примкнул к революции. Верой и правдой служил новой власти. Будучи талантливым физиком, помогал осуществлению ленинского плана ГОЭЛРО. Дружил даже с каким‑то соратником Ильича – не помню точно, с каким: то ли с Бонч‑Бруевичем, то ли с Луначарским. Писал стихи, подражая сразу и Блоку, и Маяковскому. Большая квартира в центре Москвы, которую он получил вместе с орденом и званием члена‑корреспондента Академии наук, помогала ему в преклонном возрасте сохранять некоторые старорежимные привычки. Он любил громоздкую антикварную мебель, собирал картины русских и европейских мастеров XIX века, коллекционировал старинные монеты. В начале 1950‑х годов дед Арчи построил себе дачу в Гурзуфе и потом каждое лето вывозил туда отдыхать все свое многочисленное семейство: детей, внуков и всяких дальних родственников, которые, как известно, у состоятельных людей множатся, как в подмосковном лесу грибы после дождя.

После его кончины детям досталось несколько сберкнижек с большими вкладами, две огромные квартиры – одна в Москве, другая – в Ленинграде, обе под потолок забитые антиквариатом, – и права наследников на издание его научных трудов. Да, я еще забыл про дачу в Гурзуфе.

Представители следующего поколения, сын и две дочери, когда был жив их отец, учились в Москве, а потом переехали в Ленинград, где, как им казалось, окружающая обстановка больше располагала человека к свободному самовыражению, нежели в суетной насквозь партийной столице. После сложных комбинаций с привлечением нескольких квартирных маклеров отец Арчи с женой и сыном поселился в двухкомнатной квартире. А другая ленинградская квартира деда осталась двум дочерям. Легко вмещавшая их разраставшуюся семью – появлялись и исчезали мужья, рождались дети, подселялись какие‑то дальние родственники, – она постепенно стала превращаться в неофициальный – слово, опасное по тем временам, – литературно‑художественный салон.

Мои родители часто туда заходили и брали меня с собой. Помню длинный коридор, тускло освещенный свисающей с потолка лампочкой без абажура, паркетный пол, весь в маслянистых пятнах, разбросанные повсюду детские игрушки, старый велосипед, прислоненный к стене, громоздкие шкафы с книгами, много комнат и огромный диван, на котором мы с Арчи и его двоюродной сестрой устраивались играть в детский конструктор.

В этот дом, как я потом узнал, приглашали далеко не всех, хотя у многих создавалось обратное впечатление. Предпочтение отдавалось личностям творческим, непризнанным поэтам и художникам. Эти творческие личности – неопрятные дяди и тети – бродили по квартире со стаканами в руках, громко разговаривали и смеялись. Здесь поощрялось инакомыслие, и в качестве его красноречивого свидетельства в комнатах были развешаны по углам небольшие иконы. Все советское и официальное высмеивалось, и даже научные заслуги деда Арчи иронически назывались «достижениями нашего орденоносного папаши». Иногда среди гостей появлялся диссидент, и тогда начинались бесконечные разговоры о преследованиях цензуры, о кровожадности партийных работников, о злодействах бюрократов из официальных художественных организаций.

Мне очень нравилось приходить туда, когда я был маленьким, и даже потом, когда я стал постарше. Едва ты переступал порог, возникало ощущение, что ты попал в другой мир, не имеющий отношения к скучной повседневной жизни, особенно школьной. Тебя радостно обнимали, сажали за стол, наливали вина, несмотря на мамины вялые протесты, а потом расспрашивали о школе («Как там, – зверинец, как везде, или что‑то приличное?»).

Однажды я рассказал за столом про своего учителя физики, который мне несправедливо занижал оценки. Тетя Ира – она в тот день выполняла роль хозяйки – повернулась к моей маме и спросила:

– Вера! Этот физик, наверное, антисемит и поэтому Андрюшу так ненавидит?

Моя мама в ответ махнула рукой:

– Да этот физик сам еврей.

– Что ты говоришь! – всплеснула руками тетя Ира. – Друзья! – тут она постучала ножом по бокалу. – Минуточку! Вы можете себе представить?! Какой‑то сумасшедший еврей‑физик травит нашего Андрюшу!

– Безобразие! – загудели гости. – Какой мерзавец!

– Верочка! Вы этого так не оставляйте! Напишите жалобу в РОНО.

– Только в совке такое бывает!

– Ну что вы! Вот у меня племенник в Израиле – так то же самое…

– Не может быть! В Израиле?

– Да, представьте себе!

– Вера! Переведите ребенка в другую школу!

– Да что вы советуете! Там детей учат такие же мерзавцы!

Меня хлопают по плечу. Подбадривают. Я чувствую, что оказался среди друзей и злой учитель физики мне теперь совершенно не страшен.

Эти взрослые были своими в доску. Они говорили то, что думали, могли рассказать при тебе неприличный анекдот. Как‑то раз одна дама назвала Брежнева «старым пердуном».

– Тише! – испуганно зашептала моя мама. – При ребенке не стоит. Андрюша! Выйди, посмотри, не вскипел ли чайник.

– Как это «НЕ СТÓИТ»?!! – загремел длинноволосый бородатый детина в грубом свитере. – Зачем эта постоянная ложь? Должен ребенок, в конце концов, знать правду, или нет?!

– Знаете, – стала успокаивать бородатого моя мама, – еще сболтнет лишнее, где не надо…

– Сболтнет? И что? – не уступал детина. – Вот мой сын… У них недавно в классе учительница спросила: «Дети, а вы знаете, кто такой Ленин?» Так он встал и сказал: «Папа говорит, Ленин – немецкий шпион». Представляете?! – Бородатый громко расхохотался. – Учительница ему: «Родителей в школу!» Ну, я, значит, прихожу…

– Сейчас, – перебила его моя мама. – Андрюша! Тебе сказали, иди в другую комнату!

Окончания этой истории я так и не узнал, а спросить у мамы не решился.

Мама любила этот дом, эти шумные вечера, но иногда в ее разговорах с отцом я улавливал нотки едва заметного раздражения. «Они нигде не работают», – повторяла мама. Ей, которой хотелось работать и которой работать не давали по причине пятого пункта, ей, бедняжке, этого было не понять. А в семействе Арчи действительно работать было не принято. Работать и учиться. Это считалось дурным советским тоном.

– Ну чему, скажите на милость, в наших советских вузах могут научить? – говорила тетя Ира. – Там же работают одни бездари и дураки! Лично я, – тут она похлопывала себя ладонью по груди, – никогда на лекции не ходила.

Ее сестра и брат, отец Арчи, видимо, разделяли эту позицию. Они учились в Москве, каждый около десяти лет, переходя из одного вуза в другой, то с дневного отделения на вечернее, то с вечернего на заочное, то обратно на дневное. Переехав в Ленинград, они подолгу нигде не работали и занимались своими делами – «творчеством», как они это называли: пытались сочинять стихи или писать маслом – я точно не помню. Проблем с поиском средств к существованию у них не возникало: они постепенно распродавали картины и антиквариат, приобретенные дедом. Деньги приносила им и дача в Гурзуфе: летом часть комнат они сдавали своим знакомым.

Отец Арчи, кажется, по образованию был то ли филологом, то ли историком. Он как‑то очень размыто объяснял моим родителям, где он учился, – они ничего не смогли толком понять, а приставать с расспросами сочли неуместным. Переехав в Ленинград, он женился, но вскоре развелся и остался с сыном в двухкомнатной квартире. Жена через год после их развода эмигрировала вместе со своим вторым мужем в Австрию. Папа Арчи принялся искать работу, но подходящей так и не смог найти. Он упрямо выдвигал требование, с которым ни одно руководство, даже самое по тем временам либеральное, не соглашалось. Никто не хотел отпускать его в отпуск с середины мая до начала октября, как он просил.

– Я решил пойти на принцип, – говорил он знакомым. – Мы с Арчи должны быть в Гурзуфе самое позднее двадцатого мая. Что бы ни случилось: война, наводнение, отставка членов Политбюро – нас это не касается! Я еду в Гурзуф с Арчи, сижу там все лето до конца сентября и в городе торчать не собираюсь!

В конце концов, друзья устроили его на фиктивную должность. Иначе грозили неприятности: советская власть не поощряла тунеядства. И много лет по трудовой книжке он числился секретарем какого‑то академика даже после того, как тот умер.

 

Таврида. Дух эллинов

 

В детстве Арчи проводил в Крыму все лето и часть осени. Мы с мамой даже несколько раз снимали у них в Гурзуфе комнату. Она была крохотной и стоила дорого, но зато нам разрешали готовить и можно было избежать зависимости от точек местного общепита.

Именно тогда во мне родилось стойкое отвращение к крымским городам, крымским ресторанам, крымским туалетам, к отдыхающим в Крыму людям и к Черному морю, морщинистому незамерзающему «Понту», кишащему склизкими медузами. Отвращение, которое с годами не проходило, а, наоборот, делалось все сильнее. Впервые оказавшись в Крыму, еще подростком, я поразился различию между тамошними городами и Ленинградом. Нет, меня поразила не разница в размерах – такие мелочи в юном возрасте не замечаешь. Я удивился совсем другому.

Крымские городки, как и Ленинград, были расположены у моря. Но Ленинград возвышался над морем, над грязной, мутной лужей залива. Мне казалось, он стоял, обозревая окрестности, как мужчина, как хозяин, как страж, бдительно мигая по ночам огнями. Он стоял. А эти лежали, развалясь, как продажные девки, лениво и равнодушно зевающие в ожидании клиентов.

Поезд «Москва – Феодосия» приезжает прямо на пляж, выбрасывая новую партию клиентов‑отдыхающих, готовых поменять здесь свои деньги на порцию радиоактивного солнца. А на пляже не протолкнуться! Повсюду – тела отдыхающих, красные, разваренные, мокрые, ворочающиеся, как жирные тюлени, чтобы лучше прожариться всеми телесами.

Кто‑то из вас, дорогие читатели, возможно, помнит крымский общепит 1970‑х годов и крымские туалеты. Что касается общепита, то в памяти возникает огромная летняя столовая в поселке «Планерское», которая называлась «Левада». Отдыхающие переименовали ее в «Блеваду», но регулярно посещали. Деваться было некуда. «Блевада» долгое время оставалась чуть ли не единственным пунктом общественного питания на весь курортный поселок.

Чтобы получить комплексный обед – подозрительно желтого цвета борщ, в котором плавали склизкие куски сала, и пригоревший со всех боков говяжий шницель, нужно было выстоять почти час на жаре в огромной очереди, а потом, удерживая в руках поднос с едой, рыскать по заполненному полуголыми телами залу в поисках свободного столика.

Говорят, в конце 1970‑х годов Крым удостоил своим визитом сам Леонид Ильич Брежнев и произнес судьбоносную для местного общепита фразу: «В СТОЛОВЫХ КОРМЯТ НЕУКУСНО!»

Что, кстати, вопреки мнению тогдашних диссидентов, характеризует покойного вождя как человека в высшей степени сердечного и трогательно заботящегося о пищеварении обитателей вверенной ему обширной державы.

После этих слов точкам общепита было велено закупать мясо в частном секторе. Цены за обеды сразу взлетели с сорока копеек до полтутора рублей, но и качество еды на какое‑то, весьма непродолжительное, время улучшилось. Рыбу путассу сменила более съедобная камбала, а подгоревший шницель из непонятно чего уступил место жаркому из кроликов (их местные повара называли «кролями»).

И все‑таки крымский общепит меркнет в сравнении с крымскими туалетами. Кажется, я уже писал где‑то о туалетах и даже легкомысленно предлагал их классифицировать. Лишь теперь, задним числом, я понимаю, что моя классификация, хоть и была одобрена большинством читателей, все ж таки никуда не годилась. В ней игнорировалось самое важное звено в мировой вселенной нужников. А именно – феномен крымского туалета.

Вы, наверное, помните, не можете не помнить, знаменитую фразу, сказанную киноактером Папановым киноактеру Миронову в фильме «Брилиантовая рука»: «Местом проведения опэрации под кодовым названием „Дичь“ выбран ресторан „Плакучая ива“. Строго на север, порядка пятидесяти мэтров расположен туалэт типа сортир, обозначенный на карте условными знаками „мэ“ и „жо“».

Те, кто отдыхал в 1970‑е годы на курортах Крыма, сразу же поймут, о каком «туалэте» идет речь и почему прозорливые архитекторы расположили «туалэт‑типа‑сортир» не в самом ресторане «Плакучая ива», как того требовал здравый смысл и санитарно‑гигиенические нормы, а чуть поодаль, в пятидесяти метрах. Итак, те, кого судьба хоть раз занесла в печальную Тавриду, меня поймут. Остальным я сейчас все растолкую.

С одной стороны, размещать «туалэт‑типа‑сортир» в пятидесяти метрах – явный просчет. Если отмечать премию (дай бог не последнюю!) и запивать водку пивом, разбавленным той же водкой, то дойти до этого туалэта сил не хватит. Ты останешься на месте, поскольку пятьдесят метров в таком состоянии уже не преодолеть, и к тебе за столик подсядет пьяный толстомордый субъект. Он битый час будет втолковывать, что ежели тебе усы – так ни дать ни взять вылитый Володька Дрынкин. Но тебе не до Володьки с его усами – у тебя очень мало времени, и самое время освежиться. А «туалэт‑типа‑сортир» слишком уж далеко: в пятидесяти метрах, строго на север…

Но, с другой стороны, при таких делах, может быть и хорошо, что «туалэт‑типа‑сортир» не прямо под носом, а в пятидесяти метрах.

При каких это «делах»?

На минутку отвлекитесь и представьте себе его изнутри. Крымский «туалэт‑типа‑сортир» – это вам не туалет в гостинице «Европейская», куда даже сходить боязно – все время чувствуешь себя виноватым. «Туалэт‑типа‑сортир» – это круглая дырка в черном полу с налипшими по краям продуктами человеческой жизнедеятельности. Она работает не хуже любой уличной жрицы и за сутки успевает обслужить, наверное, около сотни отдыхающих. А таких суток за один сезон набирается, знаете, сколько? Около нее, правда, не задерживаются. Дело даже не в насекомых, которые устали жужжать над этой дыркой и норовят сделать перерыв, ненадолго передохнуть на твоей физиономии, как правило, в районе носа. Дело не в них. Дело в запахе, ужасном смраде, струящемся из туалэтного отверстия и смешивающегося с запахом побеленных стен и хлорки.

А вы думали, почему туалэт находится в пятидесяти метрах? Все из‑за запаха. Он пропитывает одежду, прилипает к телу, остается в волосах. Ты выходишь из туалэта, распространяя вокруг себя аромат протухших каловых масс, невыносимый дух Крыма. С водой на полуострове перебои, и ближайшие несколько дней душ принять тебе, по всей видимости, не светит. Пока ты проходишь снова эти сорок метров, что разделяют «туалэт‑типа‑сортир» и ресторан, запах частично выветривается. Можно безбоязненно вернуться на свое место к приему пищи, не рискуя испортить аппетит окружающим.

О запахе останется лишь слабое напоминание. Но все‑таки останется. И теперь этот запах будет тянуться за тобой как шлейф. Беспокоиться не стоит. Другие отдыхающие посещают те же сортиры, и пахнет от них не лучше.

Сортиры были неотъемлемыми достопримечательностями курортов Крыма, и тяжелый смрад, струящийся вдоль улочек, набережных, щедро обливал пляжи, пробензиненные автострады и сонные горы.

Мне повезло: в Крым меня таскали не так уж часто и ненадолго, а вот Арчи проходилось проводить там каждое лето. «В мае мы уезжаем в Тавриду!» – повторял он слова своего отца.

 

Салон Арчи: гости из‑за океана

 

Начиная с того незабываемого вечера, когда Арчи отдал свою боль земле, проигнорировав пренебрежение этикетом в свой адрес, я стал часто бывать в его квартире. Там всегда собиралось много гостей, и всякий раз появлялись новые и новые лица. В основном художники, музыканты, дизайнеры, актеры – люди, привычные к постоянным сборищам и потому весьма общительные. Они чувствовали себя здесь как дома. Разгуливали по квартире со стаканами в руках, много пили, ели, болтали без умолку, громко хохотали, курили. Особо агрессивные – это, как правило, были девушки богемного вида без определенных занятий – иногда пытались выяснять отношения при помощи длинных накрашенных ногтей. Арчи всегда удавалось их вовремя разнять.

Часто появлялись иностранцы, видимо, с целью погрузиться в стихию дикой русской жизни. Помню плоскогрудую американку Аби, молодую девицу, только что закончившую Беркли и приехавшую в Россию по гранту с целью написать большое исследование о нравах питерской богемы. Она всегда приходила со своим бой‑френдом Райеном, субтильным юношей глуповатого вида, которому кинокритик Женя Перельман сразу же придумал прозвище Форрест Гамп. По‑русски Райен говорил медленно, как, впрочем, и по‑английски, словно перебирал в уме подходящие слова, и почему‑то всегда, когда к нему обращались с каким‑нибудь вопросом, удивленно открывал рот.

Накрашенный гомосексуалист Слива, бездельник и всеобщий любимец, после второй или третьей рюмки обычно подсаживался к Райену и заводил с ним долгие, «сущностные», как он их сам называл, разговоры. Как‑то раз я стал свидетелем очередной их беседы.

– Райенчик! – говорил подвыпивший Слива. – Послушай меня!

– Да? – Райен открыл рот и всем своим видом выразил готовность общаться.

– Ты такой милый! Картинами занимаешься…

– Архитектурой, – осторожно поправил Сливу Райен.

– Да? Ну, не важно… – Слива нежно обнял Райена за плечи, и тот начал беспомощно озираться. – Так вот, скажи мне, Райен… Да не вертись ты, ради бога! Никто тебя не съест!.. Тебе твоя родина нравится?

– Какая родина? – заморгал Райен, тщетно пытаясь высвободиться из объятий Сливы.

– Как «какая»? – удивился Слива и, повернувшись ко мне, сидевшему рядом, прокомментировал: – Дурачок какой‑то… Райен! Америка! АМЕРИКА у тебя родина!

– Амэрика, – улыбаясь, согласился Райен.

– Уфф, – выдохнул Слива. – Разобрались, слава богу. Так вот… Она тебе нравится?

– Мне? – испугался Райен.

Слива со стоном повернулся в мою сторону:

– Аствацатуров! Я больше не могу! Уйми его, пожалуйста, а то я за себя не ручаюсь!

– Слива! – сказал я. – Сам уймись. Ну чего ты к человеку привязался? Оставь его в покое.

– Мне нравится! – вдруг неожиданно встрял Райен.

– Слыхал? – кивнул в его сторону Слива. – Можем ведь, если захотим. Значит, тебе нравится, да?

– Да, – подтвердил Райен.

– А мне нет! – с вызовом заявил Слива. – Не нравится мне твоя родина! И знаешь, почему?

Райен неизменно оказывался, как я потом узнал, жертвой антиглобалистских настроений Сливы. Слива не любил американцев с тех пор, как ему отказали в визе в американском консульстве: он туда пришел накрашенный, в розовых женских рейтузах и в ошейнике.

Чтобы оградить Райена от Сливы, я позвал на помощь хозяина дома.

– Опять они вместе?! – крикнул с другого конца комнаты Арчи. – Черт! Не доглядел!

Не прошло и нескольких секунд, как он уже сидел рядом со Сливой и обнимал его.

– Сливочка! – говорил Арчи ласковым голосом. – Давай, мой хороший, иди поешь. Давай. Нам тут с Райеном надо кое‑что обсудить. Райен, маленький, тебе налить вина?

 

Аби и Райен настолько прониклись гостеприимством Арчи и богемным духом его салона, что решили снять одну из комнат в его квартире, видимо, затем, чтобы глубже окунуться в самое средоточие петербургской тусовочной жизни. Арчи согласился, тем более что американцы готовы были платить деньги, а он уже четвертый месяц сидел без работы.

– Не настроился пока на рабочий ритм. У меня бывшая подруга в консульстве работала, так от меня денег вроде как не требовалось. Я и привык. Пора бы уже отвыкнуть, устроиться куда‑нибудь. Но пока не получается. Времени совсем нет. Ты же сам видишь. Постоянно гости. А вообще‑то придется работу поискать. Ведь ты понимаешь, в нашей дикой стране одной обходительностью манер не проживешь… Американцы не помешают. Их деньги уж тем более, – уверял он меня.

Однако после заселения американцев собираться в гостях у Арчи мы стали значительно реже.

Аби и Райен фактически превратились в полноправных хозяев квартиры и постоянно требовали к себе внимания. Они во все вмешивались, покрикивали на нас, могли прервать общий разговор какой‑нибудь дурацкой шуткой, над которой сами тут же принимались подолгу визгливо хохотать. Вдобавок они навязали нам своих непонятных друзей, с которыми тоже приходилось общаться. От этого делалось тоскливо, и вечера у Арчи потеряли свою привлекательность.

– Совершенно непонятно, куда теперь ходить, – жаловался мне Слива. Мы случайно встретились в кафе на Невском, и он подсел за мой столик. – Даже и не знаю, что теперь делать. Не по улицам же шляться… Слушай, Аствацатуров, у тебя взаймы не будет? Мне за кофе расплатиться…

Надо отдать должное американцам, они, судя по всему, в какой‑то момент заметили, что количество гостей пошло на убыль. Аби даже высказала по этому поводу мне, Сливе и Жене Перельману свое недовольство.

– Приходите! Оставайтесь на ночь! – говорила она. – Мы только рады.

Откликнувшись на это приглашение, мы стали снова ходить к Арчи, как и прежде. И все остальные тоже. Гости прибывали каждый день, звонили в дверь среди ночи. Некоторые, например Женя Перельман, приходили обычно под утро.

И Аби не выдержала.

К слову сказать, в тот самый день мы вели себя очень тихо. Было всего несколько человек. Мы сидели в гостиной, пили вино, разговаривали вполголоса. И вдруг в коридоре раздался топот ног, и на пороге появилась Аби в мятой ночной сорочке. Она была вне себя от ярости. Растрепанные волосы, искаженное бешенством лицо, порывистые движения придавали ей сходство с ведьмой из шекспировского «Макбета», а может, и с самой досточтимой леди Макбет. Сама преисподняя, преисполнившись гнева, предстала перед нами в исподнем. Из‑за спины Аби робко выглядывал Райен. Кто‑то из нас вежливо с ней поздоровался, но она, не ответив, принялась кричать, что «когда курите, двери закрывайте» и что «вообще это все ей надоело». Сильный американский акцент придавал ее ругани какой‑то нежданный опереточный комизм. Никто не испугался.

– Аби! – весело сказал ей Перельман, усвоивший манеру держаться во всех случаях жизни с добродушной насмешливостью. – Садись! Сбрось камень с души. Мы ж не звери какие‑нибудь, верно, Аствацатуров? Хозяевам тоже выпить оставим.

Я кивнул, что, мол, нет, не звери, что нальем, если что.

Но Аби затопала и завопила:

– Все вон!

Ответом ей был дружный хохот.

И тут Арчи поднялся со своего места. Я заметил, что он очень бледен.

– Аби, это мой дом, – сказал он твердо. Его голос дрожал. – И я здесь пока хозяин.

Я никогда прежде не слышал, чтобы Арчи говорил с кем‑нибудь в подобном тоне.

– Ты тоже уходи! Мы деньги платим! – закричала в ответ Аби.

– Что‑о‑о? – выдохнул Арчи. – Да я… Ах ты дрянь! – с этими словами он врезал ей пощечину и, закрыв лицо руками, опустился на стул. А потом громко разрыдался.

Аби тут же убежала, оттолкнув Райена, который остался стоять в дверях, удивленно хлопая глазами и приоткрыв рот. Гости, все как один, бросились утешать Арчи.

– Арчи! Не переживайте!

– Арчи, успокойся!

– Арчи, мы тебя не бросим!

– Ну и дрянь! – всхлипывал Арчи.

– Не бери в голову!

– Нет, ну какая тварь! – продолжал стонать Арчи, по‑прежнему закрывая ладонями лицо и раскачиваясь на стуле. – Ее, дуру, пустили в интеллигентный дом, с приличными людьми за один стол посадили. А она мне за это…

– Арчи, прекрати! – строго сказал Перельман и, обратившись к нам, собравшимся полукругом вокруг Арчи, чуть помягче спросил: – Как бы его утешить? О! Хочешь, я тебе сейчас спою?

Арчи удивленно поднял голову и скептически посмотрел на него.

Слива захихикал.

– А что? Я в школьном хоре пел.

Райен по‑прежнему стоял в дверях все с тем же идиотским выражением на лице. Я чувствовал свою вину и подошел к нему, чтобы его хоть как‑то утешить.

– Извини, Райен! – произнес я тихо. – Мы скоро уйдем. У него просто истерика. Завтра…

– У нас в Америке, – отозвался растерянно Райен, – так нельзя.

– Да, не дело…

– У нас так нельзя, – упрямо повторил Райен. – Ударять женщину нельзя. Спокойной ночи!

Он повернулся и вышел из комнаты.

– Во мудак! – шепнул мне в ухо Женя Перельман. – Странно. Уж за девушку мог бы вступиться.

– Нам же лучше, не пришлось их разнимать. Просто они, Женя, у себя в таких случаях полицию вызывают.

 

Через два дня Аби и Райен упаковали свои вещи и переехали в другое место. Денег, которые они заплатили Арчи вперед за квартиру, он им так и не вернул.

– Это в счет моральной компенсации, – объяснил он Райену по телефону.

Больше мы о них ничего не слышали. Зато появился другой человек, на которого Арчи стал постепенно возлагать обязанность финансировать наши встречи. Звали его Толик.

 

Физиономия новой жизни

 

Это был толстый увалень небольшого роста, лет тридцати. Неуклюжий и рыхлый. Рыхлый и жирный настолько, что казалось, сделай он одно неосторожное движение, одежда на нем лопнет и оттуда огромными кусками начнет вываливаться жир. Шея у Толика практически отсутствовала, и круглая голова походила на баскетбольный мяч, заброшенный в корзину и там почему‑то застрявший. Редеющие светлые волосы едва прикрывали красную макушку, щедро посыпанную перхотью. Физиономия являла собой антропологический курьез и напоминала не лицо человека, а скорее неухоженную задницу гамадрила, которую хулиган‑сюрреалист из озорства украсил поросячьими глазками‑щелочками. Такую, что если на Страшном суде Христовом вспомнишь, так уж непременно рассмеешься. Очки в золотой оправе несколько сглаживали это впечатление, но на угреватом носу Толика они постоянно запотевали, и он их угрюмо снимал, протирал, водворял на место, потом снова снимал и снова протирал. Поскольку такая операция требовала, по всей видимости, невероятных усилий, физических и умственных, он, в конце концов, прятал их в пластиковый футляр, протерев на прощание.

Толик потел, разумеется, не только физиономией, глупой и вечно сердитой, но и всем своим рыхлым телом, распространяя вокруг себя резкий кисловатый запах опрелостей, с которым вряд ли мог справиться даже сильный кондиционер. А уж тем более это было не под силу дорогому французскому парфюму, который Толик, судя по всему, литрами выливал себе за ворот рубахи.

Когда Толик присаживался на стул, он некоторое время ерзал, переваливался с ягодицы на ягодицу и слегка приподымался, словно изготавливался крепко пернуть. Обычно он усаживался с мрачным видом где‑нибудь в углу, получал от Арчи сначала бокал вина, потом огромную тарелку с наваленным на ней большим количеством еды и начинал, чавкая, неловко есть, то и дело роняя пищу себе на брюки.

Я в таких случаях старался в его сторону не смотреть.

 

Однажды, когда мы в очередной раз собрались и в какой‑то момент вышли на кухню покурить, я, Женя Перельман, Слива и Арчи, кто‑то спросил Арчи, зачем он приглашает к себе в дом таких мрачных уродов, как Толик.

– В самом деле, Арчи, – подал голос Перельман. Он щелкнул зажигалкой, закурил и выпустил изо рта струю дыма. – Лично мне Толик тоже не нравится. Он оскорбляет мое эстетическое чувство. Ты только посмотри на него: противный, надутый, сало с загривка капает.

Арчи загадочно улыбнулся и глубоко затянулся сигаретой.

– У него такая рожа… – стал ворчать Перельман, ища глазами пепельницу. – У моей жены паховые складки и то выглядят поинтеллектуальнее!

– Зато он – добрый! – вмешался пьяный Слива. – Он мне это… денег дал! Вот!

И Слива зачем‑то протянул Перельману пустой стакан.

Сливе, когда он учился на пятом курсе института культуры, врач посоветовал не переутомляться и по возможности поменьше работать. Слива принял эту рекомендацию к сведению, впрочем, чересчур буквально, так что, завершив образование, никуда устраиваться не стал, жил за счет родителей, друзей, любовников и постоянно у всех клянчил деньги, якобы взаймы.

– Угу, добрый! – хмыкнул Перельман. – Ты вот, Аствацатуров, вчера поздно пришел. А то бы обязательно оценил доброту Толика.

– Да уж, – поджал губы Арчи и, вынув изо рта сигарету, сощурившись, принялся разглядывать ее тлеющий кончик.

– А что случилось?

– Женя, перестань, – поморщился Арчи, по‑прежнему сосредоточенный на своей сигарете.

– Толик, – продолжал невозмутимо Перельман, – видишь ли, несколько дней назад на своей машине сбил человека насмерть.

– Сбил человека?

– Да. Какого‑то учителя химии. «Добрый Толик» нашего Сливы.

– Толик не винова‑а‑ат! – капризно протянул Слива и прижал к груди пустой стакан. – Этот мудак сам под колеса бросился.

– Ну, конечно, – усмехнулся Перельман. Он сделал шаг к раковине и стряхнул в нее пепел со своей сигареты. – Сам под колеса бросился. Кто бы сомневался. Толик нам так и сказал. И еще поведал, как он на следующий день, матерясь, три часа глаза этого учителя из фар выковыривал.

– Глаза? Господи… – пробормотал я. – И что же теперь… Женя, можно у тебя сигарету…

– Ничего, – пожал плечами Перельман, протягивая мне открытую пачку. – В ментовском протоколе уже значится, что виноват во всем химик.

Повисла пауза.

– Ничего, – примирительно сказал Арчи, с некоторым усилием потушив сигарету о стеклянную пепельницу. – Зато здесь, друзья мои, даже какая‑никакая символика прослеживается. Поучительная и трагическая. Интеллигенция гибнет под колесами нуворишей.

– Да, конечно, – скривился Перельман. – Только непонятно, кто детей в школе учить будет. Химиков ведь не напасешься на каждого такого Толика.

Мы помолчали.

– Мне вот, – сказал я, – непонятно, почему Толик такой мрачный.

– А Толик на самом деле не человек, а носорог, – ухмыльнулся Перельман. Он потушил сигарету о край раковины. – Носорог вон тоже угрюмый и злой. А все потому, что носорог вечно страдает запором. Видно, у нашего Толика запор, как у всякого носорога.

– Слушайте! – вдруг подал голос Слива. – У него действительно проблема с этим… у Толика. Он мне как‑то сказал, что много сидит в офисе, и от этого геморрой… и что в туалет ходит по большому чуть ли не раз в три дня и подолгу там сидит.

– Вот видишь, – назидательно сказал мне Перельман, кивнув в сторону Сливы. – Я был прав. – Он положил мокрый окурок в стакан, который Слива по‑прежнему прижимал к своей груди.

Арчи замахал руками:

– Вы, друзья мои, ничего не понимаете. Толик прекрасен! Что бы вы все там ни говорили. Хотя, конечно, вы правы. Но, хочу вам напомнить, мы все выпиваем здесь и едим за его счет. А что в этом плохого? – Арчи повернулся ко мне за поддержкой. – Да, Толик, жлоб. Быдло при деньгах. Так пусть это быдло потратит деньги с пользой, на нас, таких прекрасных, чем на какую‑нибудь чушь.

– Ему что – деньги девать некуда? – иронически поинтересовался Перельман. – Фантазии не хватает?

– Фантазия – продукт развитого ума, – вмешался я. – Так учил Джанбаттиста Вико. А у Толика ум недоразвитый.

 

О фантазиях Толика

 

– Ты будешь смеяться, – сказал Арчи, – но фантазии у Толика и впрямь маловато. Что такое манеры, он, как вы заметили, не понимает. Одеваться не умеет. Даже вкуса к еде у него нет. Я его с трудом убедил, кстати, не без помощи этой идиотки Аби, не ходить каждый день в «Макдоналдс». Он там завтракал, обедал и ужинал. С детства, видно, вкуса к жизни не привили. Я у него бывал пару раз в гостях, сидел с его родителями.

– Ну и как? – вяло спросил Перельман.

– Как «как»! – немного раздраженно отозвался Арчи. – Рожи протокольные. Мамаша – парикмахер. Отец – врач‑уролог. Конкретный такой, как он сам себя называет. Постоянно с бутылем. Включили телевизор – уткнулись.

– Злые вы! – плаксиво вмешался Слива. – Уйду я от вас!

– Сливочка! – погладил его по голове Арчи. – Куда же ты пойдешь, мой хороший? Мы с Андрюшей тебя любим! Верно, Андрюша?

– Больше жизни…

– Видишь, – кивнул в мою сторону Арчи. – Больше жизни. Иди лучше в комнату поешь. Сыра хочешь?

Слива всхлипнул:

– Мужчину хочу, Арчи…

– Потерпи, – ласково отозвался Арчи и, взглянув на меня, добавил: – Андрей не по этой части.

– Да? – расстроился Слива.

– Да, – подтвердил Арчи. – И Толик, кстати, тоже. Знаешь что, Слива, сходи‑ка в комнату, притащи сюда бокалы. У меня в холодильнике еще бутылка есть.

Слива, покачиваясь, вышел.

– Что я там говорил? Забыл уже…

– Что у Толика фантазии нет… – напомнил я.

– Действительно нет. – И Арчи, зачем‑то понизив голос, быстро стал рассказывать все то, что ему удалось разузнать о жизни Толика.

По его словам выходило, что Толик и впрямь какой‑то набитый дурак. Или досадный клоун, лишенный цирковой фантазии.

Он обучался финансам в одном питерском вузе, но, не завершив образования, устроился в международный посреднический «орган», как‑то связанный со здравоохранением, – Арчи точно не помнил. Потом один известный московский рекламщик в благодарность за то, что отец Толика избавил его от хронического урологического заболевания, устроил Толика на должность директора отдела рекламы в санкт‑петербургский филиал корпорации, выпускавшей и распространявшей косметику. Оттуда Толика уволили после двух неприятных инцидентов. На торжественном фуршете, организованном по случаю юбилея корпорации, Толик внезапно так оглушительно чихнул, что директор, выступавший с официальной речью, от неожиданности вздрогнул и вынужден был прерваться. Вдобавок Толик уделал соплями платье стоявшей рядом с ним известной французской актрисы, приглашенной в качестве почетного гостя. Актриса, рассказывал Арчи, закатила истерику, заперлась в дамской комнате, не желала оттуда выходить почти целый час и визжала, что такой свиньи она в жизни не видывала.

Толика должны были уволить, но сделали только строгое предупреждение – директор не хотел ссориться с влиятельным рекламщиком. Однако посоветовал Толику реабилитироваться. Как раз нужно было снять ролик, рекламирующий крем от морщин, и Толику настоятельно рекомендовали взять это дело под личный контроль, проследить весь ход съемок, от и до. Толик договорился с рекламным агентством, которое предложило ему режиссера и съемочную группу. Но режиссеру он поставил условие: ролик будут снимать по его, Толика, сценарию. Режиссер согласился, но, прочитав сценарий Толика, пришел в ужас. Толик оставался непреклонен: либо режиссер принимает его условия, либо он найдет ему замену. В результате деньги и выгодный контракт взяли верх над здравым смыслом, и ролик был снят. Толик очень гордился своим детищем и считал его невероятным достижением рекламной мысли.

Ролик изображал буквально следующее. На экране появлялась то ли молодящаяся старуха, то ли преждевременно состарившаяся молодая женщина с неестественно глубокими морщинами на лице. В легком летнем платье она выходила на лесную поляну и начинала петь под музыку:

 

Куда уходит детство?

В какие города?

И где найти нам средство,

Чтоб вновь попасть туда?

 

Внезапно – тут музыка смолкала – на поляну выбегал молодой человек в футболке и шортах и, обращаясь к зрителям, громко объявлял:

– Средство найдено! Это чудодейственный крем…

Произнеся название крема, он доставал из кармана баночку, открывал ее и протягивал женщине. Та легонько зачерпывала крем указательным пальцем, а потом прикасалась к своему лицу, которое оператор показывал крупным планом. Морщины тотчас же разглаживались, и пожилая женщина становилась молодой.

Толику, говорил Арчи, рассказывали, что, просмотрев ролик, директор два часа не мог прийти в себя. Он глотал успокоительное и кричал, что болонка его тещи, – да нет! даже жопа этой болонки! – сняла бы и то лучше, и что пусть этот кретин Толик на глаза ему больше не показывается.

Толику пришлось уволиться, и полгод