Первая моя экспедиция на пермские отложения Тексаса в 1882 году

 

Первая моя экспедиция на пермские отложения Тексаса состоялась в 1882 году, когда я служил в качестве коллектора в Музее сравнительной зоологии Гарвардского университета.

Около половины декабря я выехал из северного Кембриджа и к двадцать первому добрался в Даллес с адресом А. В. Реслера в кармане. Но в почтовой конторе мне сказали, что в городе нет ни такого места, ни такого человека, как значилось в адресе. Я вполне зависел от сообщения, которое предполагал получить от м-ра Реслера, потому что у меня самого о местонахождении пермских отложений было не больше представлений, чем у новорожденного младенца. Д-р Хэйден писал мне, что надо подняться по Красной реке (Ред-ривер), пока я не дойду до красных слоев, расцветивших всю речную долину; но красную глину я увидел в Тексеркане при самом въезде в штат. Понадобились бы годы, чтобы исследовать всю долину огромного потока. Я почувствовал, что попал впросак, и, вероятно, на лице моем выразилось такое огорчение, что почтмейстер спросил, не может ли он помочь мне. Я рассказал ему о моих затруднениях, и он сказал, что в городе живет профессор В. А. Кумминс, который в прошлом году был помощником Копа.

Очень обрадованный, я помчался к дому указанного лица, но в дверях меня встретила его жена и сообщила, что профессор не вернулся из Остина. Настроение мое поэтому снова упало. Но когда рассказал ей, для чего я приехал в Тексас, она ответила: «Да ведь я была с профессором Кумминсом во время его поездки на пермские отложения». Она тотчас же дала указания, которые оказались важными для меня.

Я узнал, что главную свою квартиру они устроили в Сеймуре, в графстве Бэйлор, между реками Бразос и Вичита, и подумал, что в Сеймуре каждый мог мне точно указать местонахождения ископаемых. Позднее я узнал, к своему огорчению, что дело обстояло не так просто: я потратил месяцы на внимательное обследование ничего не содержащих отложений, пока не нашел горизонта, изобилующего чудесными амфибиями и рептилиями, на поиски которых я приехал.

Очень довольный собой, я сел в поезд, отправляющийся в Гордон, скотоводческий городок к югу от Сеймура, и ближайший к нему пункт по железной дороге. Я прибыл туда 24 декабря и оказался единственным пассажиром, вышедшим из вагона; меня приветствовали двадцать ковбоев, которые как раз начали собираться в город к празднику. Предводитель их спросил меня, откуда я приехал, и я, не задумываясь, ответил:

— Из Бостона.

— Куда вы желаете отправиться? — спросил он.

— В лучшую гостиницу города, — ответил я.

— Ладно! — сказал он. — Мы вас туда доставим.

Так именно они и сделали. Они образовали двойную цепь и захватили меня в середину.

По команде «Пли!» вся компания открыла огонь и поддерживала его всю дорогу до гостиницы. Оттуда вышла девушка, неся лампу без стекла. Мои провожатые выстроились у порога и пропустили меня в прихожую. Я, конечно, обернулся и произнес коротенькую речь, благодаря их за ласковый прием; я заметил при этом, что если бы не был так беден, то поставил бы угощение на всю компанию.

Это их удовлетворило, и с криком: «Правильно»! они ушли продолжать свои дурачества, пока все не напились пьяны.

Я нанял сына владельца гостиницы, м-ра Хамана, перевезти мои вещи, и мы отправились в его повозке на север, к моей главной квартире в Сеймуре, куда мы добрались через неделю. Здесь я снова потерял след. Все знали и помнили профессора Кумминса, но никто не мог указать, где он искал окаменелости. «По верховьям» — было единственным указанием, которое мог мне дать каждый. В конце концов некто, по имени Тернер, позвал меня к себе, к коровьему загону у среднего рукава Вичиты, где местность была так изрезана каньонами и гребнями и так размыта, что, я, вероятно, мог найти там ископаемых. Он видел в окрестностях кости мастодонта, и я решил поехать с ним.

В одном месте путь наш вел по узкому гребню, где едва хватало места для колесной дороги, между верховьями Бразос и Большой Вичиты. К югу узкие овраги уходили в долину р. Бразос, а на север тянулись глубокие рытвины и пригорки, увенчанные белыми обнажениями гипса с выходами красной глины под ним. Наконец, я добрался, повидимому, до красных отложений Тексаса.

Интересное явление наблюдается здесь. Пласт на Большой Вичите залегает на пятьдесят два метра ниже такого же пласта на Бразос. К северу от Бразос, вдоль линии, проходящей через графство Бэйлор, местность приподнята, и напластования ее нарушены под влиянием давления снизу, тогда как южней той же линии все изменения в напластовании произошли исключительно от размыва. Повсюду в красных отложениях долины Вичиты видны следы поднятия земной коры; далеко вниз по реке натыкаешься на маленькие горки, где пласты подняты под всевозможными углами. Долина реки занята сбросом.

Чрезвычайно красив был, надо сказать, вид, когда показались перед нами верховья Большой Вичиты. Насколько мог охватить глаз, тянулись овраги и бедленд с закругленными холмами, глубокими каньонами, утесами и промоинами. Преобладали отложения красно-коричневой окраски, но пласты белого гипса и зеленоватого песчаника нарушали монотонность. Местами жилы гипса заполняли трещины в породе, образуя перемычки в несколько сантиметров толщины.

Между холмами росли кустики травы: приятное зрелище для наших лошадей, так как мы проехали местность, лишенную растительности. Мы разбили лагерь близ промоины, которая прорезала отложения, покрывавшие всю речную пойму.

На следующий день, когда лагерь был уже разбит, я услышал, что Джордж Хаман зовет меня. Я перешел по мосту и увидел, что он делает знаки следовать за ним. Он набрал себе на ходу полные карманы камней; когда мы дошли до конца промоины немного пониже переправы, он начал бросать камнями во что-то. Я подбежал к нему и услышал шипение змей, но ни одной не мог разглядеть пока, опершись на его плечо и приподнявшись на цыпочках, но увидел по другую сторону промоины довольно просторную пещеру. Сотни крупных гремучих змей лежали там поодиночке или спутавшись в клубки, похожие на голову Горгоны^[44] с торчащими по всем направлениям пастями; они выползли из расщелин в камне, чтобы погреться на солнце в этом укромном уголке. Камни, которые бросал в них Хаман, раздразнили их до бешенства; они шипели все хором, бросались из стороны в сторону, кусали одна другую. Внезапно что-то зашумело в высокой траве у самых наших ног. Мы взглянули вниз и увидели большую змею. С быстротой молнии Хаман отскочил назад, свалил меня с ног и перекувырнулся сам. Я лежал, обессилев от смеха, а он перевернулся еще раза два и, вскочив на ноги, пустился бежать в лагерь. Я не мог встать, я задыхался от судорожного смеха, а змея продолжала шуметь своими гремушками и выбрасывать раздвоенный язык; она то высовывала вперед голову, то втягивала ее в свивающееся кольцами тело. Когда Джордж увидел мое положение, он оказался достаточно храбр, чтобы вернуться и оттащить меня в безопасное место.

В долине водились тысячами дикие индюки; великолепное бывало зрелище, когда они по вечерам спускались с холмов большими стаями, чтобы рассесться внизу на деревьях. На нижнем лугу водилось немало антилоп; каждый день мы видели вблизи диких кошек и луговых волков — койотов. Я помню, как однажды, пересекая низкий ровный луг, заросший кустарником, я увидел следы койота, бежавшего по прямой линии, уставясь носом в землю, словно пойнтер, преследующий перепелку. Мое любопытство было сильно возбуждено, когда я поймал взгляд короткохвостой кошки, канадской рыси, которая ползла по земле в том же направлений. Я знал, что оба они выслеживают добычу, которую оба почуяли, не подозревая один о другом. Я подумал, что это может оказаться теленок, и крикнул. Крик спугнул кошку, и она бросилась от следа в сторону. Койот же продолжал путь и не остановился, пока тексасская корова подбежала к месту, куда он направлялся, и опустив рогатую голову, готовилась отразить нападение. Тем временем теленок выскочил и непринужденно принялся сосать ее.

В этой местности, как и среди меловых отложений Канзаса, забота о воде причиняла нам немало хлопот. Вся вода в реке была насыщена раствором соли и других минеральных веществ. И кроме того в красных отложениях не было ни источников, ни колодцев. Порода, залегающая на поверхности, сильно пориста; вода просачивается насквозь до плотных серых пластов, лежащих ниже, и по ним стекает в реку. Эти серые пласты лежат глубоко от поверхности, и насколько мне известно, до них никогда не доходили при рытье колодцев. Таким образом все зависит исключительно от дождевой воды. Она собирается или в искусственных водоемах, вырытых пастухами, или в естественных — в ямках и озерах вдоль речного ложа; но чаще всего — в старицах^[45] речной долины, где красная тонкая грязь плотно утоптана скотом, а в прежние дни утаптывалась, вероятно, буйволами. Такие озерки держат воду годами, хотя часто их очень загрязняет скот, который в жаркие летние дни забирается в воду, чтобы укрыться от оводов.

Для нового в тех местах человека странное зрелище наблюдать, как скатывается с холмов дождевая вода. От мелкой красной глинистой пыли она скоро становится густой, как сливки; каждому, кто помнит светлые источники и прозрачные колодцы восточной части страны или иных гористых местностей, противно даже подумать, что этой водой придется пользоваться для питья, стряпни, и для всех хозяйственных надобностей. В тихие дни, когда ветер не колышет воду, красный ил садится на дно водоемов; надо очень осторожно черпать ее, а не то вода мгновенно мутнеет и густеет от ила, который поднимается со дна.

Ничто, кроме кипячения, не осаждает из этой воды примесей, хотя ее и можно отчасти очистить мякотью кактусовых листьев. Иногда я подбирал опавшие листья колючей груши, разбивал их камнем в слизистую массу и бросал в ведро с тинистой водой. Вместе с этой слизью садился на дно ил, но и тогда жидкость, которая оставалась на поверхности, не казалась особенно соблазнительным питьем. Скоро, впрочем, я привык к густой красной воде, как все другие жители той стороны, и полтора года преспокойно пил ее, когда мне хотелось пить. Когда человека мучит жажда, он сначала пьет, а потом уже разбирает вкус воды. Я спросил однажды старого коровьего пастуха, как он добывает себе питьевую воду на пастбищах. Он ответил мне: «Там, где может напиться корова, напьюсь и я». А коровы пьют очень грязную воду, если нет другой.

Всю ту зиму я провел в непрерывных раскопках, прошел тысячи гектаров выветрившейся породы и безуспешно искал ископаемых. Преобладающий цвет этих отложений — красный, но оттенки меняются, так что глаз устает и раздражается от этой постоянной их смены. Кроме того, попадаются бесчисленные конкреции, которые приходится тщательно пересматривать. Если бы работа вознаграждалась хорошей добычей, все было бы хорошо; но я не знаю более утомительного труда, как проводить день за днем в бесплодных поисках.

В конце концов Хаман, раскормив лошадей на двухдолларовом зерне, затеял со мной ссору, чтобы иметь предлог уйти от меня; он уехал вместе с упряжкой, которую я нанял на длительный срок, и оставил меня совершенно одного. К счастью, однако, я нашел славного честного ирландца по имени Пат Уилен, который сделался не только отличным мне помощником, но и верным другом.

Однажды в душный день я послал его в город за съестными припасами. В то время у меня не было палатки, но он мне оставил навес от повозки, и я примостился с южной стороны большого дерева, в такой густой заросли молодняка, что она была почти непроницаемой защитой от северного ветра.

Я работал на открытом месте после того, как м-р Уилен уехал, потом заметил, что скот идет с пастбища в густой лес и решил, что животные почуяли бурю, хотя ни одного облака еще не было видно. Я побежал в лагерь и торопливо начал готовиться к шторму. Прежде всего я вырубил пару кольев и крепко забил их в землю к югу от обросшего молодой порослью дерева. Потом я положил перекладину и растянул сверху покрышку о повозки, которую надежно прикрепил к земле с той и с другой стороны. Я также навалил земли на края, чтобы они не пропускали снега. Таким образом я устроил себе конурку, открывающуюся к северной и южной изгороди.

Множество упавших деревьев лежало вокруг. Я не терял ни минуты и выбивался из сил, спеша притащить их к моей палатке и разрубить. Я натаскал уже немало вязанок, когда услышал вой ветра в высоких деревьях на севере. Я сложил свой запас топлива у отверстия со стороны зеленой поросли и развел большой костер у входа в палатку.

Скоро на меня, заброшенного в пятидесяти километрах от какого-нибудь человеческого жилья, налетел ужасающий вихрь. Как стонал ветер в скрипящих ветвях! Густой мрак покрывалом задернул небо; визг и вой бури раздавались между деревьями, словно крики гибнущих путников. Потом повалил снег, и град застучал по тонкой ткани, которая была единственной моей защитой от непогоды. В такую погоду человек теряет бóльшую часть уверенности в себе. Я чувствовал себя совсем ничтожным и маленьким по сравнению с бурей, которая сгибала огромные тополя и ясени, словно тонкие соломинки.

После ужина, переутомленный от чрезмерного напряжения, я заснул. Когда огонь угасал, жестокий холод терзал меня; я поднимался, подкидывал свежего топлива в потухающие уголья и, когда огонь снова разгорался, забывался сном. Три дня и три ночи продолжался ураган. Я понял тогда, почему жители юга с такой тревогой говорят о нем и так пугаются, когда он начинается. Я не мог ни разу выйти из своего убежища, пока не прояснилось.

Бедный Пат Уилен потерял лошадей в эту бурю; он был уверен, что я непременно замерзну насмерть, если он ко мне не вернется, и потратил весь день на розыски.

Что он выстрадал, бродя за лошадьми в такую ужасную бурю! А я был цел и невредим в палатке.

Читателей утомил бы рассказ о всех зимних испытаниях. Результаты были так ничтожны, что я не раз впадал в полное уныние и подумывал сложить оружие и отправиться домой, где ждали меня жена и сынишка. Была и еще причина для потери мужества. Пат согласился остаться со мной только до начала весенней пахоты, а время это быстро приближалось. Но я не сдался. Поэтому мы продолжали работать, передвигаясь вниз по реке в сторону скотопрогонной дороги на форт Силь, и вечер за вечером я отмечал в моем дневнике: «Ничего».

Но одиннадцатого февраля, после сорока дней непрерывного труда, я открыл ниже разветвления Большой Вичиты горизонт, который несколько отличался от пластов, где я так упорно и безуспешно работал до того времени. Некоторые из пластов в той области состоят из красной глины с неправильными конкрециями, которые нагромождены кучами у подножия холмов; они перекатываются под ногами и очень мешают при ходьбе. В других напластованиях имеются отложения мелких уплотнений, скрепленных кремнеземом. Эти уплотнения окрашены разнообразно: когда они лежат на земле, они образуют красивую мозаику. Кроме того, имеются еще пласты зеленоватого песчаника, заложенного тонкими прослойками; в этих-то слоях я нашел остатки пермских позвоночных, впервые с того дня, как приехал в Тексас. Мои заметки гласят: «Хоть и не следует хвалиться раньше времени, но я чувствую себя гораздо бодрее теперь и горячо верю в успех своего дела. Очевидно, я работал в красных пластах слишком высоко, чтобы найти ископаемых».

На следующий день в тех же отложениях я нашел части крупной амфибии эриопс (Eryops)^[46], а двадцать второго февраля — первый когда-либо виденный мною образец рептилии с длинными остистыми отростками — диметродон (Dimetrodon)^[47]. Я набрал около сорока килограммов ее костей и отпечатков, сохранившихся в железистых конкрециях. Зубы ее длинны, изогнуты и зазубрены. Я мало знал тогда об этих древнейших позвоночных, которых мне посчастливилось найти и собрать; я к ним еще вернусь позднее. Ученые полагают, что животные эти жили двенадцать миллионов лет назад. Как медленно происходят в природе все изменения!

Единственным способом мы можем установить, что прошли миллионы лет — изучением той работы, которую за это время совершила природа, отлагая новые мощные пласты пород, поднимая их в виде горных хребтов и прорезая в хребтах просторные заливные долины и величественные каньоны. Но еще интересней изучение бесчисленных живых форм, которые в вечно меняющихся сочетаниях владычествовали над морем, сушей и воздухом. Сперва, как здесь в Тексасе, господствовали амфибии (земноводные), порода существ, снабженных жабрами и легкими, так что они могли жить и в воде и на суше. Затем появились рептилии (пресмыкающиеся), а позднее занялась заря эпохи млекопитающих, последним и наиболее совершенным представителем которых явился человек.

Я нашел, наконец, отложения, богатые ископаемыми, и собрал превосходный материал. К несчастью, около того же времени Пат сообщил, что скоро принужден будет меня оставить. Я остался бы в таком случае без повозки, а работать в тех местах без средств передвижения было бы так же бесполезно, как пытаться выкопать лес заступом. Я, однако, послал на север за помощником м-ром Райтом, который, проискав меня дня полтора в верховьях Большой Вичиты, в конце концов явился в лагерь.

Шестого марта нас захватил свирепый ураган. Мы, однако, были лучше обеспечены кровом, чем прежде, так как моя палатка прибыла из Канзаса. Хотя это была всего лишь палатка, но она выдержала ледяную и снежную бурю, которая длилась три дня. Все это время скот оставался без пищи в густом лесу. Такие промежутки времени, когда мы бывали вынуждены ютиться в тесной палатке и ничего не могли делать, кроме как греться, являются самым неприятным из всего, что приходится переносить охотнику за ископаемыми.

Девятого марта на чистом небе встало яркое солнце и осветило картину поразительной красоты. Каждое дерево, куст и былинка травы на красной земле были покрыты молочно-белым льдом, серебряный блеск которого усиливал иней, сверкающий словно драгоценные камни. При восходе Солнца это было великолепно, но в начале дня снег и лед начали таять, оставляя красные и белые пятна по оврагам и промоинам, а к полудню совершенно исчезли. Холмы быстро высохли, так как густая красная вода нашла каналы для стока, и мы скоро были снова за работой.

Чтоб предохранить себя от испытываемых затруднений, я добыл из военного министерства, по настояниям профессора Агассиса, рекомендательное письмо к комендантам западных постов. Им было предписано оказывать мне помощь всеми доступными и не противоречащими долгу службы способами. С таким письмом от достопочтенного Роберта Т. Линкольна, сына погибшего президента, я отбыл двенадцатого марта в форт Силь на пони, которого я нанял в извозчичьем дворе. Меня уверили, что до форта недалеко, и что верхом я свободно доеду туда за день; но скоро я убедился, что конь мой давно не кормлен, слаб и истощен. Я понял также, когда меня застигла ночь, что я поехал не по той дороге. Вечером я добрался, наконец, до жилья — до дома школьного учителя, который из-за того, что получил некоторое образование и умел поддержать «ученый» разговор, получил в округе прозвище «надутого» Турнера в отличие от «Быка»-Турнера, скотовода.

Наутро он объяснил мне, как добраться до старой дороги, ведущей в форт. Мне надо было ехать до загона Вагонера, где дорога пересекала Бобровую речку, и там провести ночь. Я ехал почти весь день и добрался до построек ранчо, первой усадьбы, которую я увидел после отъезда из домика учителя, но она оказалась пустой. Не видно было ни одного человека, ни одной коровы. Так как я не завтракал в полдень, то мне очень хотелось есть. Я был в том краю впервые и не знал, как мне поступить, чтобы получить кров и пищу. Наконец, однако, я увидел всадника, подъезжавшего ко мне с северо-востока. Я поехал навстречу. Он оказался ковбоем. Я справился, куда уехал Вагонер, и узнал, что несколько дней назад он отправился на индейскую территорию. Кроме того, я узнал, что ближайшее место, где я мог бы получить обед, находилось на Кофейной речке (Коффи-крик), которую я миновал поутру. Когда я пожаловался, что озяб и очень голоден и не хотел бы ночевать на потнике под открытым небом без ужина, ковбой ответил, что он три дня не видел кусочка хлеба и спал три ночи на потнике. После этого я не сказал больше ни слова.

Мне не хотелось возвращаться снова под гостеприимную кровлю, которая приютила меня в прошлую ночь. Я продолжал путешествие, не надеясь найти человеческое жилье раньше вечера следующего дня, когда предполагал добраться до Красной реки (Ред-ривер). Трудно поэтому изобразить мой восторг, когда, доехав до водораздела между Бобровой и Красной, я увидел неподалеку, вправо от дороги, несколько палаток. Я поспешил к лагерю и узнал, что он принадлежит межевому инженеру Денверской и Форт-Уорзской железных дорог. Когда я сказал юноше, от которого получил эти сведения, что хочу видеть инженера, он оскалил зубы (вид у меня был, действительно, не весьма представительный, и весь я был покрыт дорожной пылью). Однако, он открыл дверь в палатку и сказал: «Вас спрашивает какой-то человек».

Владелец палатки вышел и я передал ему рекомендательное письмо военного министра. Я видел, как усмешка сползла с лица мальчишки, когда инженер сердечно пожал мне руку со словами: «Этого вполне достаточно», — и предложил мне свои услуги. Узнав, что я и лошадь голодны, он тотчас же приказал человеку, который злорадно ожидал, что мне откажут в приеме, позаботиться о моей лошади и о хорошем ужине. Затем инженер пригласил располагаться как дома, отлично угостил меня, а когда я плотно поел, развернул связку новых шерстяных одеял и устроил мне удобнейшую постель в собственной палатке.

На следующий вечер я поехал до переправы через реку Красную, где нашел усадьбу и провел ночь. Перед вечером следующего дня переехал речку Каш и увидел справа, на повороте реки, становище индейцев. Тотчас заметил и двоих обитателей становища: один — высокий, плотный, с добродушным лицом, другой — тощий, с большими сильно выступающими скулами, типичный представитель племени Команчей. Толпа детей выбежала мне навстречу. Должен признаться, что мне было немного не по себе: очутиться совсем одному в полной власти этих индейцев… Но я и виду не показал. Увидя на траве несколько убитых индюков, я сказал добродушному индейцу, что хотел бы одного из них получить жареным на ужин. Жена его взялась приготовить мне еду. Она вырезала грудь птицы, насадила на деревянный вертел и воткнула его в землю перед большой кучей угля; она беспрестанно поворачивала кусок, пока мясо не прожарилось. Это жаркое, чашка кофе и крошки хлеба, которые остались у меня от завтрака, составили весь мой обед. Я был, впрочем, слишком голоден, чтобы привередничать.

Индейцы пекли для себя луковицы дикого гиацинта, который в изобилии рос на дне оврагов. Они выкопали яму и развели на дне огонь, чтобы хорошо прогреть окружающую землю; они сожгли при этом не меньше десяти кубических метров дров. Потом золу выгребли, а стены облепили обмазкой из глины с соломой, в которую набросали зеленой травы, чтобы луковицы не пригорели. Потом наложили в яму луковиц, прикрыли травой и глиной, а сверху снова развели огонь. Наутро луковицы были готовы; индейские дети очень любят это лакомство. Я попробовал луковицы. Они были сладковатые, немного похожи на сладкий картофель, но так перемешаны с песком, что хрустели на зубах, и я не мог их есть.

Утром меня разбудил выстрел, и дикий индюк упал с дерева, близ которого я спал. Их водилось там так много и они были такие ручные, что садились на насест в самом становище. Добродушный индеец хлопотал, чтобы еще подработать на мне: так как я заказал индюка на обед, то он решил, что на завтрак мне нужно другого.

После завтрака, когда я готов был пуститься в путь, подошел мальчик, лет четырнадцати и заговорил со мной, положив руку на гриву моей лошадей. Я дал ему немного табаку, и он закурил, свернув папиросу из сухого листа. Тропинка перед нами разделялась, окружая небольшой холмик, заросший сухой травой. Мальчик докурил и бросил горящий окурок в сухую траву; она была смочена росой и загорелась очень дымным пламенем. Все это было проделано так естественно, что я ничего не заподозрил, пока не выехал на высокое ровное место: насколько мог видеть глаз, в тихом утреннем воздухе поднимался дым столб за столбом.

Когда я подал рекомендательное письмо майору Гюи Генри в его приемной в девять часов утра на следующий день, он задал мне прежде всего вопрос:

— Вы проехали переправу через речку Каш вчера перед восходом солнца?

Когда я ответил утвердительно, он сказал, что через десять или пятнадцать минут после того, как я переехал реку, вождь Команчей посредством дымового сигнала получил известие, что к форту едет мужчина.

Оказалось, что, приехав в форт Силь, я переехал из одного округа в другой, а майор не имел права посылать людей за пределы своего округа без разрешения генерала Шеридана, главнокомандующего армией. Итак, мне приходилось ждать в форте Силь, пока дело уладится.

В конце концов впрочем все устроилось. По приказу генерала в мое распоряжение были отряжены капрал Бромфильд, три рядовых, шесть упряжных мулов и повозка с кучером и провиантом на пятьдесят дней. Я отправился с этой охраной, гордый сознанием, что в моем распоряжении теперь имеются люди и средства передвижения, которыми я могу располагать безоговорочно.

Переезд от форта Силь к Красной был поистине приятен. Мы редко теряли из виду внушительные горы Вичиты, которые поднимаются из моря зеленых равнин, как остров на озере. На второй день мы доехали до реки; нам предстояло проехать полтора километра по прибрежным пескам. Одно время я думал, что мы потонем в предательских сыпучих песках, но великолепная наша запряжка темношерстных мулов и ловкость возницы помогли нам благополучно переправиться через зыбуны. Мне случалось впоследствии видеть в песках на той же реке ямы в три метра глубины, которые приходилось рыть, чтобы спасти повозки, нагруженные ценным имуществом: песок в половодье затягивал их до коренной породы.

Добравшись до обнажения на Большой Вичите, мы работали одновременно на Индейской и Кофейной речках, расположенных в нескольких километрах одна от другой. Здесь, наконец-то, после долгого труда и многих испытаний, я очутился в самой середине слоев, богатых окаменелостями. Я собрал множество отличных образцов, между прочим большую амфибию ариане (Eryops), изумительного ящера наозавра^[48] (Naosaurus) с шипами на спине, совсем особенную безногую амфибию — Diplocaulus (диплокаулус)^[49] и другие формы.

По приезде в местонахождение ископаемых я указал капралу Бромфильду, где я хотел бы поставить палатку, и отправился с м-ром Райтом на поиски окаменелостей.

Мне не повезло в эту поездку: у меня сгорела палатка и почти все мое личное имущество. Когда люди прибежали к пылающей палатке, первым их делом было обрезать натянутые веревки и предоставить ей сорваться. Затем они, по моему требованию, принесли воды и вылили на загоревшиеся мешки с коллекциями ископаемых. Это спасло ископаемых, но всем остальным пришлось пожертвовать.

Двадцать пятого апреля мы отправились со всем нашим грузом на Декатур, ближайшую железнодорожную станцию. Мы ехали по дороге на Генриетту и стали лагерем на Малой Вичите, где в песчанистых глинах верхне-каменноугольных и пермских отложений мы нашли места, богатые ископаемой флорой этой области. Мы собрали там множество крупных листьев папоротников и т. д.

Как всегда, диких индюков было множество. Ли Ирвинг, один из моих стражников, убил пару, что внесло некоторое разнообразие в наше обычное питание. Четвертого марта, после долгого пути, мы перебрались через долину, прозванную — и очень удачно — Большой Песочницей. Проехали заросли великолепных каменных дубов, ильмов, акаций и добрались до Декатура, конечной станции Форт-Уорзской и Денверской железных дорог. Здесь я сдал агенту мой драгоценный груз ископаемых, который стоил мне стольких расходов, труда, забот, и пустился в обратный путь к форту Силь, где двенадцатого мая, после путешествия без особых приключений, сдал майору Генри отпущенную со мной команду.

 

Глава IX