Жук-кусач и его злосчастная жертва

Около половины одиннадцатого надтреснуто зазвонил колокол маленькой церкви, и прихожане стали сходиться на утреннюю службу. Ученики воскресной школы разбрелись по церкви, заняв места рядом с опасавшимися оставлять их без присмотра родителями. Явилась и тетя Поли. Том, Сид и Мэри уселись рядом с ней, — Тома поместили у самого прохода, сколь возможно дальше от открытого окна с его соблазнительными летними видами. И проход также заполнили люди — видавший лучшие времена престарелый, вконец обедневший почтмейстер; мэр с супругой — ибо в городке имелся, помимо прочих ненужностей, и мэр; мировой судья; сорокалетняя вдова Дуглас, красивая, умная, щедрая, — стоявший на холме особняк этой добросердечной, состоятельной женщины был единственным в городке дворцом, самым гостеприимным и самым расточительным, когда дело доходило до празднеств, коими мог похвастаться Санкт-Петербург; согбенный и дряхлый майор Уорд и его супруга; адвокат Риверсон, новая знаменитость городка, переселившаяся сюда из дальних краев; первая здешняя красавица со свитой разряженных, все сплошь батист и ленты, покорительниц сердец; а за ними и все, какие только имелись в городке, молодые клерки, стоявшие поначалу, покусывая набалдашники своих тростей, в вестибюле — полукруглой стеной напомаженных, глупо ухмылявшихся ухажеров, — пока все до единой девицы не прошли сквозь их строй; самым же последним явился Образцовый Мальчик, Уилли Мафферсон с матушкой, которую он окружал таким вниманием и заботой, точно она была изготовлена из хрусталя. Он всегда приводил свою матушку в церковь и всегда был гордостью здешних матрон. Мальчишки же его ненавидели — уж больно он был хороший. К тому же, им то и дело тыкали этим типчиком в нос. Как и во всякое воскресенье, из заднего кармана его брюк свисал — якобы ненароком — хвостик белого носового платка. У Тома платка отродясь не водилось и потому владельцев их он почитал хлыщами.

Итак, паства была в сборе, колокол ударил еще раз, дабы поторопить промедливших и запоздавших, а затем в церкви наступила торжественная тишина, которую нарушали лишь смешки и шепотки выстроившихся на галерее хористов. Хористы всегда хихикают и шушукаются на всем протяжении службы. Я видел однажды более благовоспитанный церковный хор, однако теперь уж забыл — где именно. С той поры столько лет прошло, что я почти ничего и не помню, — по-моему, это случилось со мной в какой-то чужеземной стране.

Священник назвал выбранный им гимн и с наслаждением зачитал его — в странной манере, которую чрезвычайно одобряли в этой части страны. Начинал он со средней ноты и постепенно карабкался вверх, пока не достигал определенной высоты, достигнув же, выкрикивал обнаруженное на ней слово и стремглав летел вниз, точно с подкидной доски:

Ужель вспарю я в не-бе-са, на ложе из
цветов,
Меж тем, как ближний здесь прольет кровавых семь
потов?

 

Декламатором священника считали выдающимся. На церковных «приемах» его неизменно просили почитать стихи, и когда он заканчивал, дамы поднимали перед собою ладони и бессильно роняли их на колени, закатывали глаза и покачивали головками, словно желая сказать: «Словами тут ничего не выразишь, это слишком прекрасно, слишком прекрасно для нашего бренного мира».

После исполнения гимна его преподобие мистер Спрэг обратил сам себя в доску объявлений, начав зачитывать «извещения» о собраниях, заседаниях всякого рода обществ и прочем, и зачитывал, пока прихожанам не стало казаться, что до конца этого списка он доберется как раз ко второму пришествию, — сей странный обычай сохраняется в Америке и поныне, сохраняется даже в больших городах, и это в наш век газетного изобилия. Зачастую, чем меньше разумных оснований имеет какая-либо традиция, тем труднее оказывается сбыть ее с рук.

Тем не менее, список подошел к концу и священник приступил к молитве. К хорошей, исполненной великодушия молитве, и притом весьма обстоятельной: в ней содержались просьбы явить милосердие этой церкви и присутствующим в ней детям; и другим церквям городка; и самому городку; и его округу, и штату; и должностным лицам штата; и Соединенным Штатам; и их Конгрессу; и их президенту; и должностным лицам их правительства; и бедным мореплавателям, носимым волнами бурных морей; и миллионам угнетенных, стенающих под пятой европейских монархий и деспотий Востока; и тем, кому явлены свет и весть благая, но не даны, в придачу, глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать; и всем язычникам далеких островов, — завершалась же молитва прошением о том, чтобы слова, кои произнес сегодня священник, обрели благоволение и благорасположение и стали, как семя, брошенное в тучную почву с тем, чтобы получить по прошествии времени благую жатву добра. Аминь.

Послышался шелест одежд, прихожане, стоя слушавшие молитву, опустились на скамьи. Мальчику, жизнеописанием коего является эта книга, молитва никакого удовольствия не доставила, он претерпел ее и только — да и то еще сильно сказано. Пока молитва тянулась, он переминался с ноги на ногу и вел счет ее частностям, — бессознательно, ибо в слова молитвы не вникал, а просто издавна знал, из чего она состоит, и знал путь, которым проходил по ней священник, и если к ней добавлялась некая новая мелочь, ухо Тома отмечало ее, а все естество отвергало, поскольку он считал такие добавки нечестными, если не подлыми. Посреди молитвы на спинку скамьи длани, обхватывала ими голову и отскабливала ее с такой силой, что казалось, будто голова эта того и гляди расстанется с телом — уж и тонкая ниточка шеи явилась, растягиваясь, взорам Тома; муха скоблила задними лапками крылья, расправляла их по своему тельцу, разглаживала, точно фалды сюртука, и занималась она этим своим туалетом безмятежно и мирно, словно зная, что решительно никакая опасность ей не грозит. Да так оно и было — ладони Тома зудели от желания сцапать ее, но не смели, поскольку он верил, что, совершив подобное во время молитвы, мигом погубит свою душу. А вот при последних словах молитвы рука его начала понемногу сгибаться и неприметно подаваться вперед, и едва прозвучало «Аминь», как муха оказалась в плену. Впрочем, тетя все заметила и велела ему отпустить пленницу.

Следом священник произнес цитату из Писания и приступил к зачтению проповеди, столь однообразной и скучной, что вскоре многие заклевали носами — даром, что в ней говорилось о вечном пламене и сере, а число загодя предназначенных для спасения божьих избранников сводилось к такой малости, что они, пожалуй, и хлопот-то Спасителя не стоили. Том считал страницы проповеди; покидая службу, он всегда точно знал, сколько их было, но редко мог сообщить что-нибудь об услышанном. Впрочем, на сей раз кое-что ненадолго заинтересовало его. Священник рисовал возвышенную и трогательную картину, повествуя о том, как при начале тысячелетнего царства Христова сонмища твар

убрать рекламу

 

ей земных соберутся все вместе, и лев возляжет близ агнца, и малое дитя поведет их всех за собой. Пафоса, поучительности, морали этого величавого зрелища мальчик не заметил, он думал лишь о главном его персонаже, на которого устремятся взоры всех народов — при мысли о нем лицо Тома вспыхнуло, и он сказал себе, что был бы не прочь оказаться этим дитятей, если, конечно, льва туда приведут ручного.

Впрочем, вскоре скучные рассуждения священника возобновились, а с ними и страдания Тома. И в конце концов, он вспомнил о бывшем при нем сокровище и достал таковое из кармана. Сокровищем был большой черный жук, обладатель устрашающих жвал — «жук-кусач», как именовал его Том. Жук хранился в коробочке из-под пистонов. И первое, что он сделал: цапнул Тома за палец. Разумеется, негодяй тут же полетел прочь, и приземлился в церковном проходе на спину, а укушенный палец оказался во рту Тома. Жук лежал, беспомощно дергая лапками, неспособный перевернуться. Том смотрел на него и всей душой стремился к нему, но жук находился вне пределов досягаемости. И другие заскучавшие от проповеди прихожане также нашли утешение в жуке и теперь не спускали с него глаз. Тем временем, в проходе объявился праздношатающийся пудель, чем-то опечаленный, одуревший от летней жары и тиши, уставший смирно сидеть на месте, жаждущий перемен. Вот он заметил жука, приподнял хвост, повилял им, вгляделся в возможную добычу, обошел ее по кругу, принюхался к ней с безопасного расстояния, обошел по кругу еще раз, набрался храбрости и снова принюхался, подойдя уже поближе. А после оскалил зубы и попытался, не без опаски, впрочем, сцапать ими жука, да промахнулся. Попытался еще разок и еще, развлечение это понравилось псу и он прилег на живот, придерживая жука передними лапами и продолжая свои эксперименты, однако, в конце концов, подустал, впал в безразличие и задумался о чем-то своем. Голова его стала мало-помалу клониться, подбородок опускался все ниже, ниже и, в конце концов, коснулся врага, каковой не преминул в него вцепиться. Пудель взвизгнул, мотнул головой, и жук отлетел на пару ярдов и опять приземлился на спину. Ближние зрители содрогались от тихой, задушевной радости, несколько лиц укрылось под веерами и носовыми платками, Том же был счастлив безмерно. Пес выглядел глупо, да, верно, и ощущал себя дураком, однако в душу его закралось и негодование, жажда мести. И он опять подошел к жуку и принялся осторожно наскакивать на него то с одной стороны, то с другой, оскаливая клыки в дюйме от врага и даже щелкая зубами на расстоянии еще более близком и мотая головой так, что у него хлопали уши. Но затем ему это снова наскучило, пес попробовал позабавиться с мухой — нет, не то; прошелся, опустив нос к полу, по пятам за муравьем, но и это занятие вскоре ему надоело; в конце концов, он зевнул, вздохнул и, совершенно забыв о жуке, прямо на него и уселся. И немедля церковь сотряс дикий страдальческий вой, с которым пудель полетел по проходу. Вой продолжался, полет тоже, пудель пронесся перед алтарем, проскакал по другому проходу, миновал двери церкви, оглашая всю ее воплями. Мука несчастного усиливалась вместе с набираемой им скоростью и спустя недолгое время он обратился в шерстистую комету, со скоростью света кружившую, поблескивая, по своей орбите. Завершилось все тем, что отчаявшийся страдалец запрыгнул на колени своего хозяина, а тот метнул его в окно, и вскоре горестные причитания пуделя стихли в дальней дали.

К этому времени все, кто присутствовал в церкви, побагровели и задыхались от подавляемого хохота, так что пришлось даже прервать проповедь. Вскоре она возобновилась, конечно, однако продвигалась вперед как-то хромо, с запинками, лишившись надежды на то, что ей удастся увлечь хоть чье-то внимание, ибо и самые суровые ее слова встречались придушенными звуками нечестивого веселья, летевшими из-за спинки какой-нибудь дальней скамьи, наводя многих на мысль, что несчастный священник изрек нечто на редкость игривое. Когда же испытание это подошло к концу, и священник прочитал благословение, все прихожане вздохнули с искренним облегчением.

Том Сойер шагал к дому в превосходном настроении, он говорил себе, что богослужение — штука, в общем-то, неплохая, нужно лишь уметь внести в него немного разнообразия. Только одна мысль и удручала его: он ничего не имел против того, что пес поиграл с кусачом, но зачем же было утаскивать игрушку с собой?

Глава VI

Том знакомится с Бекки

В этот понедельник Том проснулся несчастным. Собственно говоря, он просыпался несчастным каждый понедельник, поскольку день этот знаменовал начало медленной школьной пытки. Как правило, Том начинал его с пожелания, чтобы никаких выходных и вовсе не было на свете, ибо они делали следовавшую за ними неволю с ее каторжными оковами лишь более гнусной.

Том полежал, размышляя. И в конце концов, ему пришло в голову, что неплохо было бы заболеть — тогда он ни в какую в школу не пойдет, а останется дома. Хиловатая, но все же возможность. Он мысленно прошелся по своему телу. Никаких недугов в нем не обнаружилось, так что пришлось исследование повторить. На этот раз Тому показалось, что в животе его отмечаются некие колики, и он, проникнувшись надеждой, принялся усердно подзуживать их. Однако колики вскоре ослабли, а там и вовсе прекратились. Пришлось думать снова. И внезапно он совершил открытие: оказывается, у него качается один из верхних передних зубов. Что и говорить, повезло; Том совсем уж было собрался издать первый стон — на пробу, — но сообразил, что если он предъявит суду такого рода аргумент, тетя просто-напросто выдерет его, а это будет больно. Поэтому он решил оставить зуб про запас и возобновил изыскания. Какое-то время они оставались бесплодными, но затем Том вспомнил, как доктор однажды рассказывал про больного, которого некая болезнь уложила в постель на две, если не три недели и вообще угрожала лишить пальца. Том, мигом выпростав из-под простыни ступню с ободранным пальцем, вгляделся в него. Конечно, симптомов той болезни он не знал, однако попытка не пытка — и Том с большим воодушевлением застонал.

Сид спал без задних ног.

Том застонал громче, ему даже стало казаться, что палец и вправду немного побаливает.

Сид как спал, так и спал.

Том даже запыхался от усилий. Он немного передохнул, а после набрал полную грудь воздуха и испустил череду совершенно замечательных стонов.

Сид захрапел.

Тут уж Том разозлился. Он произнес: «Сид, Сид» и потряс брата за плечо. Это, похоже, сработало, и Том застонал снова. Сид зевнул, потянулся, затем, фыркнув, приподнялся на локте и уставился на Тома. Том стонал. Сид окликнул его:

— Том, послушай, Том!

Ответа не последовало.

— Эй, Том. Том! Что с тобой, Том?

Теперь уже он потряс брата и с тревогой заглянул ему в лицо.

Том простонал:

— Не надо, Сид. Не трогай меня.

— Да что с тобой, Том? Сейчас я тетю позову.

— Нет… не обращай внимания. Может, оно и само пройдет, постепенно. Не зови никого.

— Как же не зови? Да не стони ты так страшно, Том. Давно это с тобой?

— Несколько часов. Оооо! Не тормоши меня, Сид, а то я умру.

— Почему же ты меня раньше не разбудил? Ох, Том, не надо! У меня от твоих стонов мурашки по коже бегут. Да что же с тобой, Том?

— Я все прощаю тебе, Сид.

Стон.

— Все, что ты мне сделал. Когда я умру…

— Ой, Том, не умирай, не надо. Нет, Том… нет. Может…

— Я всех прощаю, Сид.

Стон.

— Так им и передай. И еще, Сид, отнеси мою оконную раму и одноглазого котенка девочке, которая недавно приехала в город, и скажи ей…

Но Сид уже схватил свою одежду и выскочил из комнаты. Теперь Том страдал по-настоящему, столь образцово работало его воображение, и стонал совершенно искренне.

Сид, слетев по лестнице вниз, закричал:

— Тетя Полли, пойдемте к нам! Том помирает!

— Помирает?

— Да, мэм. Чего же вы ждете — скорее!

— Чушь! Не верю!

Тем не менее, она побежала наверх, и Сид с Мэри за ней. Лицо старушки побелело, губы дрожали. Достигнув кровати Тома, она выдохнула:

— Том! Что с тобой?

— Ох, тетя, я…

— Да что же с тобой такое — что такое, дитя?

— Ох, тетя, у меня палец на ноге совсем омертвел!

Старушка рухнула на стул и захохотала — ненадолго. Потом она немного поплакала, а потом, продолжая плакать, засмеялась снова. И наконец, совладав с собой, сказала:

— Ну и напугал же ты меня, Том. Ладно, хватит дурака валять, вылезай из постели.

Стоны прекратились, боль в пальце куда-то исчезла. Том почувствовал себя довольно глупо и потому сказал:

— Тетя Полли, он, правда, показался мне омертвевшим, а болел так, что я даже про зуб забыл.

— Еще и зуб в придачу! Что у тебя с зубом?

— Шатается и ужас как болит.

— Ладно-ладно, ты только стонать заново не начинай. Открой рот. Да — и вправду шатается, но ничего, от этого не умирают. Мэри, принеси-ка мне шелковую нитку — и головню с кухни прихвати.

— Ой, тетя, пожалуйста, не рвите его. Он и не болит больше. Вот чтоб я помер на месте. Не надо, тетя. Я лучше в школу пойду.

— Ах, вот оно что! Ты устроил все это безобразие, потому что надеялся пересидеть дома уроки, а после рыбку пойти удить? Том, Том, я так люблю тебя, а ты из кожи вон лезешь, стараясь разбить своими выходками мое старое сердце.

К этому времени зубоврачебные инструменты были уже принесены. Старушка завязала на конце шелковой нитки петлю, накрепко затянула ее на зубе Тома и закрепила другой конец нитки на спинке кровати. А затем, взяв горящую головню, ткнула ей мальчику в лицо. Миг, и зуб закачался на нитке, свисая со спинки.

Однако любые суровые ис

убрать рекламу

 

пытания таят в себе и награду. Шагая после завтрака к школе, Том обратился в предмет зависти всех встречавшихся ему по дороге мальчиков, поскольку дырка в ряду передних зубов позволяла ему плеваться новым и совершенно восхитительным способом. Вскоре за ним уже следовала небольшая толпа детей, которым не терпелось увидеть, как он это делает. Один из них, недавно порезавший палец и оттого ставший центром всеобщего внимания и преклонения, вдруг оказался лишенным былой славы. Сердце его стеснила печаль, и он пренебрежительно заявил, что не видит в плевках Тома Сойера ничего такого уж выдающегося, на что другой мальчик ответил: «Зелен виноград-то!» и отошел от развенчанного героя.

Вскоре Том повстречался с юным парией городка, сыном местного забулдыги Гекльберри Финном. Все городские мамаши от души ненавидели и боялись его, потому что мальчиком он был праздным, невоспитанным и вообще дурным, не признававшим над собой никаких законов, — и потому что их дети, все как один, обожали Гекльберри, получали от его запретного общества наслаждение и жалели, что им не хватает смелости пойти по его стопам. Том от прочих благопристойных мальчиков не отличался — он тоже завидовал веселой жизни отверженного, которую вел Гекльберри, и играть с этим беспутным мальчишкой ему тоже было строжайше запрещено. Поэтому он не упускал ни единой возможности поиграть с ним. Одевался Гекльберри в обноски, выброшенные взрослыми, так что наряды его сверкали разноцветьем заплат, а на ветру помавали лохмотьями. Украшавшая голову этого мальчика шляпа представляла собой колоссальных размеров руину, с полей ее свисал вниз широкий, похожий формой на полумесяц лоскут; полы пиджака, когда Гекльберри находил нужным в него облачаться, доходили ему до самых пят, а пуговицы его хлястика располагались сильно ниже спины; штаны держались на одной помочи, огузье их, ничего в себе не содержавшее болталось где-то под коленями, обтрепанные штанины, если он их не закатывал, волоклись по грязи.

Гекльберри бродил, где хотел, шел, куда ноги несли. Ясные ночи он проводил на чьем-нибудь крыльце, дождливые — в пустой бочке; ему не приходилось посещать школу и церковь, никакого господина он над собой не ведал, так что и подчиняться Гекльберри было некому; он мог купаться и удить рыбу, где и когда захочет, и заниматься этим столько, сколько душе его будет угодно; драться ему никто не запрещал; спать он мог не ложиться до самого позднего часа; весной Гекльберри всегда первым выходил на люди босиком, осенью обувался последним; ему не нужно было ни умываться, ни одеваться в чистое платье; а уж ругался он — заслушаешься. Одним словом, у него было все, что делает жизнь бесценной. Так считал каждый из затюканных взрослыми, скованных по рукам и ногам благопристойных мальчиков Санкт-Петербурга.

Том поприветствовал романтического изгоя:

— Здорово, Гекльберри!

— Здравствуй, коли не шутишь…

— Что это у тебя?

— Дохлая кошка.

— Дай глянуть, Гек. Ишь ты, совсем окоченела. Где раздобыл?

— Купил у одного мальчика.

— Что отдал?

— Синий билетик да бычачий пузырь, который на бойне достал.

— А синий билетик где взял?

— Две недели назад выменял у Бена Роджерса на погонялку для обруча.

— Слушай, Гек… а на что они годятся, дохлые кошки?

— Как это на что? Бородавки сводить.

— Да ну! Толку от них. Я знаю средство получше.

— Чего ты там знаешь? Какое?

— Ну как же, тухлая вода из лесного пенька.

— Тухлая вода! Да я за нее цента ломанного не дам.

— Не даст он! А ты ее пробовал?

— Я не попробовал. Зато Боб Таннер пробовал.

— Откуда ты знаешь?

— Ну как, откуда — он сказал про это Джефу Тэтчеру, Джефф сказал Джонни Бейкеру, Джонни сказал Джиму Холлису, Джим сказал Бену Роджерсу, Бен одному негру, а негр мне. Вот откуда!

— Подумаешь? Врали они все. По крайности, все, кроме негра. Его я не знаю. Но я отродясь не видал негра, который не врал бы. Вздор! Ты мне лучше расскажи, Гек, как делал это Боб Таннер.

— Ну как, — сунул руку в гнилой пенек, в котором дождевая вода стояла.

— Днем?

— Ясное дело.

— К пеньку лицом стоял?

— Да. Вроде как лицом.

— И не говорил ничего?

— Кажись, не говорил. Не знаю.

— Ага! Таким способом бородавки сводят только полные дураки! И ничего у них не получается. Нет, нужно зайти в самую чащу, в то место, где ты видел пень с тухлой водой, ровно в полночь встать к нему спиной, сунуть руку в воду и сказать:

Ячмень да тухлая вода, индейский рацион,

Пусть бородавки все мои немедля выйдут вон!

А после нужно зажмуриться, быстро отойти на одиннадцать шагов, три раза крутнуться на месте и идти домой, да ни с кем по дороге не разговаривать. Заговоришь, все заклинание насмарку.

— Да, похоже, способ верный. Но только Боб Таннер не так сделал.

— Нет, сэр, не так, ручаться готов, потому что бородавок у него больше, чем у любого мальчика в нашем городе, а знай он, как обращаться с тухлой водой, так ни одной бы не было. Я этим способом тысячи бородавок с рук свел, Гек. Я столько вожусь с лягушками, что бородавок у меня всегда хватает. Хотя, бывает, и бобом пользуюсь.

— Да, боб это вещь. Я сам им пользовался.

— Правда? А как?

— Значит, берешь боб, режешь его пополам, и бородавку тоже режешь, чтобы кровь пошла, а после мажешь ею половинку боба, выкапываешь на перекрестке дорог ямку и в новолуние, около полуночи, зарываешь эту половинку, а вторую сжигаешь. Понимаешь, первая-то половинка начнет притягивать к себе вторую, притягивать, ну а кровь заодно бородавку притягивать станет, вот она скоро и сойдет.

— Да, Гек, все точно, самый тот способ. Хотя, если сказать, когда закапываешь половинку боба: «Боб вниз, бородавку долой, больше меня не беспокой!», еще лучше будет. Так Джо Харпер делает, а он где только не побывал, один раз до самого Кунвилля чуть не доехал. Но ты мне вот что скажи — как ты их дохлыми кошками сводишь?

— Ну как, берешь кошку, идешь к полуночи на кладбище, туда, где недавно какого-нибудь нераскаянного грешника похоронили, вот, а в самую полночь, как черт за ним придет, — или, может, не один черт, а два или три припрутся, увидеть-то ты их не увидишь, только услышишь, что, вроде как, ветерок зашумел, а то еще, они, бывает, переговариваются, — ну вот, и когда они этого грешника к себе поволокут, ты им вдогонку кидаешь кошку и говоришь: «Черт за покойником, кошка за чертом, бородавка за кошкой, тут ей и конец!». Этот способ любую бородавку берет.

— Да, похоже на то. А ты его когда-нибудь пробовал, Гек?

— Нет, мне про него старуха Хопкинс рассказала.

— А, ну тогда, думаю, он должен подействовать. Она же, говорят, ведьма.

— «Говорят»! Ведьма, Том, я точно знаю. Она однажды моего папашу околдовала. Папаша сам так говорит. Идет он как-то и видит, как она на него порчу наводит, ну он запустил в нее каменюгой, и не будь она такая увертливая была, точно укокошил бы. Так вот, в ту же ночь сверзился он с крыши сарая, на которой заснул пьяным, и руку сломал.

— Жуть какая. А как же он узнал, что она на него порчу наводит?

— Господи, да для папаши это раз плюнуть. Он говорит, ежели ведьма прямо на тебя пялится, значит все, колдует. Особенно если еще и бормочет чего-нибудь. Потому как, ведьмы ж не просто так бормочут, это они «Отче наш» задом наперед читают.

— Слушай, Гек, а ты кошку когда испытывать пойдешь?

— А вот нынче ночью и пойду. Я так понимаю, черти сегодня за старым «Конягой» Уильямсом придут.

— Так его же еще в субботу похоронили. Чего ж они его в субботу не уволокли?

— Сказал тоже! Они ж до полуночи не могут ничего, а после полуночи уже воскресенье было. А в воскресенье черти по земле не больно-то шастают, я так понимаю.

— Да, верно, об этом я не подумал. Возьмешь меня с собой?

— Конечно — если не боишься.

— Боюсь! Вот еще. Ты помяукай мне, ладно?

— Ладно — и ты, если сможешь, мяукни в ответ. А то я в прошлый раз до того домяукался, что старый Хэйз начал в меня камнями швыряться и орать: «Чтоб ты сдохла, кошара гнусная!». Ну я ему, понятное дело, окно кирпичом высадил — только ты не говори никому.

— Не скажу. Я в ту ночь мяукать не мог, за мной тетушка следила, но в эту непременно мяукну. Постой, а это что?

— Клещ, что же еще.

— Где достал?

— В лесу.

— А что за него возьмешь?

— Да не знаю. Мне его продавать как-то не хочется.

— Ну и ладно. Все равно, клещонок-то никудышный.

— Оно конечно, чужого клеща всякий облаять норовит. А я и этим доволен. По мне, так вполне приличный клещ. видимо-невидимо. Я, если захочу, тысячу таких наловлю.

— Так чего же не наловишь? Попробуй, и ничего у тебя не выйдет. Это клещ ранний, понял? Первый, какого я увидел в этом году.

— Слушай, Гек, я тебе за него мой зуб отдам.

— А ну покажи.

Том достал из кармана свернутую бумажку, развернул. Гекльберри с завистью принялся разглядывать зуб. Искушение было сильное. В конце концов, он сказал:

— А зуб-то настоящий?

Том приподнял губу, показал ему прореху в ряду верхних зубов.

— Ну ладно, — сказал Гекльберри, — тогда по рукам.

Том положил клеща в коробочку из-под пистонов — ту самую, в которой прежде томился жук-кусач, — и мальчики расстались, и каждый из них ощущал себя разбогатевшим.

Приблизившись к маленькому, стоявшему на отшибе каркасному домику, в котором располагалась школа, Том прибавил шагу, изображая добросовестно поспешающего ученика. Он повесил на торчавший из стены колышек шляпу и с деловитой расторопностью направился к своему месту. Учитель, восседавший на возвышении — в большом кресле с плетеным сиденьем, дремал, убаюканный монотонным гудением зубривших школьников. Вторжение Тома пробудило его.

— Томас Сойер!

Том знал, что, если его имя произносят полностью, следует ждать неприятностей.

— Сэр!

убрать рекламу

 

>

— Подойдите-ка сюда. Ну-с, сэр, вы опять опоздали. По какой причине на сей раз?

Том, собравшийся было прибегнуть к спасительному вранью, внезапно увидел в глубине класса две длинных золотистых косы. Любовь пронизала его, точно электрический ток, — он узнал эти косы, мало того, он увидел рядом с ними единственное свободное на половине девочек место. И мгновенно ответил:

— Меня задержал разговор с Гекльберри Финном!

Сердце учителя замерло, он беспомощно уставился на Тома. Гудение класса стихло. Ученики гадали, не сошел ли этот безумный храбрец с ума. Наконец, учитель спросил:

— Вас… что вас задержало?

— Разговор с Гекльберри Финном.

Да, эти слова могли означать только одно.

— Томас Сойер, это самое поразительное признание, какое мне когда-либо доводилось услышать. Обычной линейки за такой проступок вам будет мало. Снимайте куртку.

Рука учителя трудилась, пока не устала, а пук розог не отощал, и весьма значительно. Затем последовал приказ:

— А теперь, сэр, извольте сесть среди девочек! И пусть это послужит для вас уроком.

Хихиканье, поднявшееся в классе, казалось, сконфузило Тома. Но нет, на самом деле, смущение мальчика было вызвано благоговением перед его неведомой богиней и великой удачей, которая ему улыбнулась. Он опустился на краешек сосновой скамьи, и девочка, тряхнув головой, отодвинулась от него. По классу прокатилось шушуканье, ученики принялись подталкивать друг дружку локтями и перемигиваться, однако Том сидел совершенно спокойно, уложив перед собою руки на длинную, низкую парту и, по всему судя, с головою уйдя в учебник.

Мало-помалу, внимание учеников отвлеклось от него и класс снова наполнился унылым гудом. Вскоре Том принялся исподтишка бросать на девочку косвенные взгляды. Она заметила их, надула губки и на целую минуту обратила к Тому затылок. А когда осторожно обернулась, перед ней лежал персик. Девочка оттолкнула его. Том мягко вернул персик назад. Девочка оттолкнула снова, но с меньшей резкостью. Том терпеливо вернул его на место. И в конце концов, девочка позволила персику на этом месте и остаться. Том нацарапал на своей маленькой грифельной доске: «Прошу вас, возьмите — у меня еще есть». Девочка взглянула на эти слова, но согласия с ними ничем не выразила. Теперь Том принялся рисовать что-то на доске, прикрыв ее от девочки левой рукой. Некоторое время девочка словно бы не замечала этого, но вскоре в лице ее стали проступать едва уловимые признаки присущего всякому смертному любопытства. Мальчик трудился, якобы не замечая их. Девочка предприняла робкую попытку увидеть результат его трудов, однако Том сделал вид, что и ее не заметил. Наконец, девочка сдалась и робко прошептала:

— Покажите.

Том убрал левую руку, явив взорам девочки злодейскую карикатуру на дом с двумя щипцами и дымом, который штопором вылетал из трубы. Творение Тома поразило девочку и вскоре она забыла обо всем на свете. Когда же рисунок был завершен, она краткое время вглядывалась в него, а потом прошептала:

— Как красиво. А теперь нарисуйте человечка.

Художник воздвиг перед домом человечка, сильно смахивавшего на виселицу. Человечку ничего не стоило бы перешагнуть через дом, однако девочка чрезмерной придирчивостью не отличалась. Чудище это понравилось ей, и она прошептала снова:

— Очень красивый человечек, теперь нарисуйте с ним рядом меня.

Том нарисовал песочные часы с приделанными к ним прутиками конечностей и луной вместо головы, а затем вставил в растопыренные пальцы одной из рук небывалых размеров веер.

— Какая прелесть, как жаль, что я не умею рисовать.

— Это легко, — прошептал Том, — я вас научу.

— Ой, правда? А когда?

— В полдень. Вы обедать домой пойдете?

— Могу остаться, если останетесь вы.

— Хорошо. Отлично! Как вас зовут?

— Бекки Тэтчер. А вас? Ой, я же знаю. Томас Сойер.

— Томасом меня называют, когда выдрать хотят. А если я веду себя хорошо — Томом. Зовите меня Томом, ладно?

— Ладно.

Том снова начал выводить на доске некие слова, прикрыв их рукой от девочки. Однако на сей раз она, уже не смущаясь, попросила показать написанное. Том сказал:

— Это так, пустяки.

— Нет не пустяки.

— Пустяки. Вам не понравится.

— Нет понравится, непременно понравится. Прошу вас, покажите.

— Вы разболтаете.

— Ну что вы — никогда!

— Никому не скажете? До конца ваших дней?

— Ни-ко-му. Да покажите же.

— Нет, ну вам же точно не понравится!

— Ах вот вы как! Тогда я сама посмотрю!

Она вцепилась пальчиками в его руку, последовала короткая возня, — Том изображал сопротивление, но понемногу руку отодвигал и вскоре девочка увидела слова: «Я люблю вас».

— Гадкий!

Она шлепнула Тома по руке, однако лицо ее разрумянилось от удовольствия.

И в тот же миг на ухе мальчика сомкнулись и потянули его вверх неторопливые, роковые пальцы. Таким манером Тома провели под градом смешков через весь класс к обычному его месту. Несколько страшных мгновений учитель простоял над ним, но затем, не сказав ни слова, возвратился на свой престол. Ухо Тома горело, конечно, но сердце ликовало.

Класс затих, Том честнейшим образом старался вникнуть в учебник, однако в голове его уже успел воцариться совершеннейший кавардак. На следующем уроке — чтения — он с трудом выговаривал слова, на уроке географии обращал озера в горы, горы в реки, а реки в континенты и, в конце концов, возвратил планету в состояние первозданного хаоса; а во время диктанта не справился со словами, которые не поставили бы в тупик и сущее дитя, за что учитель приказал ему выйти из-за парты и отобрал у него оловянную медаль, которую Том вот уже несколько месяцев гордо выставлял всем на показ.

Глава VII