Первые годы без Выготского. Разгром педологии

…11 июня 1934 года Выготский скончался. Панихиду по нему, состоявшуюся в Дефектологическом институте, взяли в свои руки Л.В.Занков и И.М.Соловьев. Ни Леонтьеву, ни даже подписавшему вместе с другими некролог в “Известиях” Лурии не дали выступить. Г.Л.Выгодская вспоминает: “Всех собравшихся зал вместить не мог, и тогда решили траурный митинг проводить во дворе института… Помню, что среди стоявших вблизи от меня я увидела А.Н.Леонтьева… Люди становились у гроба в почетный караул сами (никто их не разводил, как это принято ныне). Как сейчас вижу, из толпы, стоявшей вокруг гроба, вышел А.Р.Лурия, немного наклонив голову и сжав руки, он решительно подошел к гробу и встал в караул. Но очень быстро кто-то (кажется, Л.В.Занков) его оттеснил и встал вместо него, и Александр Романович вернулся на прежнее свое место (товарищи не могли простить ему его минутной слабости)”… (Выгодская, Лифанова, 1996, с. 328)

Уже в шестом номере журнала “Советская психоневрология” за 1934 год был опубликован некролог Выготского, написанный Леонтьевым в июле. Это – философское эссе, в котором многое расставлено по своим местам. Так, там четко говорится: “Трактовка Л.С.Выготским опосредствованной структуры человеческих психических процессов и психического как человеческой деятельности послужила краеугольным камнем, основой для всей разрабатывавшейся им научной психологической теории – теории общественно-исторического (“культурного” – в противоположность “натуральному”, естественному) развития психики человека”. Исследования генеза высших психических функций позволили сформулировать принципиальные законы их развития. Первый из них: “само возникновение опосредствованной структуры психических процессов человека есть продукт его деятельности как общественного человека. Первоначально социальная и внешне опосредствованная, она лишь в дальнейшем превращается в индивидуально-психологическую и внутреннюю, сохраняя в принципе единую структуру. Второй общий закон заключается в том, что процесс развития и перехода деятельности “извне внутрь” необходимо связан с изменением всего строения психики; место раздельно действующих психических функций заступают теперь сложные новообразования – функциональные психологические системы, генетически являющиеся межфункциональными связями, сложившимися в реальном историческом процессе. Отношение между высшими психическими функциями было некогда реальным отношением между людьми, “…психологическая природа человека – это совокупность общественных отношений, перенесенных внутрь и ставших функциями личности, динамическими частями ее структуры” – так была выражена эта идея в одной из работ Л.С.Выготского.”.

Третий закон касается “речи, составляющей условие возникновения сознательной, интеллектуальной и волевой деятельности человека”. Эти исследования Выготского привели к разработке “учения о системном и смысловом строении сознания”. Учение Выготского о сознании “выступает для нас как последнее и наиболее глубокое выражение идеи общественно-исторической природы психики человека, как конкретная теория осознания человеком своего – человеческого – бытия. Значение и является формой такого сознания.”

Мы, пишет Леонтьев, понимаем концепцию Выготского “не как систему застывших истин, которую остается только принять или отвергнуть, но как первое, может быть еще несовершенное, оформление открываемого ею пути. И если в ходе дальнейшего развития психологической науки многое в ней предстанет в новом свете, многое будет изменено и даже отброшено, то тем яснее выступит то положительное и бесспорное, что составляет ее действительное ядро” (все цитаты даны по: Леонтьев А.Н., 2003, с. 241-244).

Этот некролог интересен и ретроспективно, и, так сказать, проспективно. В нем абсолютно четко изложена действительная суть концепции Выготского и очерчена преемственность взглядов харьковчан с его собственными взглядами. В частности, здесь Леонтьеву уже ясно то, что он не понимал в начале 1932 года (если судить по письму) – деятельностный и личностный характер идей Л.С. А с другой стороны, это – предельно краткое резюме тех положений, которые в дальнейшем составили основное содержание неопубликованных тогда “Материалов о сознании” и особенно “Методологических тетрадей” — записной книжки Леонтьева, отражающей складывание той концепции, которая в дальнейшем была развита в цикле статей 40-60-х годов, вошедших в “Проблемы развития психики”, и в книге “Деятельность. Сознание. Личность”. Кстати, та же трактовка значения идей Выготского, хотя и “сдобренная” формальными упреками в его адрес, содержится в замечательной статье “Психология” в 47-м томе первого издания “Большой советской энциклопедии”, написанной Лурией и Леонтьевым (Лурия, Леонтьев, 1940). Там говорится: “Среди психологических работ этого периода (начала 30-х гг. – А.Л., Д.Л., Е.С.) наиболее значительными являются экспериментальные исследования…, принадлежащие Л.С.Выготскому… и его сотрудникам. В этих работах, представляющих собой попытку подойти к конкретному изучению психики с исторической точки зрения, развивалось положение о том, что высшие психические процессы человека являются продуктом его культурного развития. … Однако в этих работах процесс психического развития рассматривался вне связи его с развитием психической деятельности и т.о. непосредственно выводился из факта овладения человеком идеальными продуктами (речь, понятия), созданными человеческим обществом. Вместе с тем эти работы включали в себя и ряд некритически заимствованных из буржуазной П<сихологии> ошибочных идеалистических и механистических положений” (там же, с. 525).

В этой же статье Леонтьев и Лурия сформулировали теоретико-методологическое кредо школы Выготского: советская психология “рассматривает психические явления не как замкнутые в себе внутренние состояния сознания, но как отражения действительности в процессе деятельности общественного человека. Начальной и основной формой этой деятельности является материальная, практическая деятельность людей. Лишь в ходе общественно-исторического развития эта деятельность принимает более сложные формы и на ее основе выделяется особый вид теоретической, “идеальной” деятельности. Однако и эта деятельность продолжает сохранять свой предметный характер и свою связь с практикой. Следовательно, то, что идеалистическая П<сихология> принимала за независимые свойства самого сознания, на самом деле определяется предметной человеческой деятельностью, осуществляющей многообразные отношения человека к объективному миру” (там же, с. 526).

В октябре 1934 года Лурия зачисляется в ВИЭМ в качестве заведующего лабораторией патопсихологии (затем клинической психологии). Одновременно туда приходит и Леонтьев, который становится заведующим другой лабораторией – возрастной, а затем генетической психологии. Примерно в то же время он становится профессором Высшего коммунистического института просвещения (ВКИПа). (Интересно, что А.Н. оставался сотрудником Украинской психоневрологической академии до декабря 1936 года). В Государственный институт психологии, который с 1934 года возглавлял В.Н. Колбановский, они, видимо, даже и не пытались попасть — именно в это время там был очередной всплеск травли культурно-исторической психологии.

Список сотрудников ВИЭМа в эти годы впечатляет: руководителями отделов, клиник и лабораторий в нем были (1935) Л.С. Штерн, А.Д. Сперанский, Б.И. Збарский, отец Александра Романовича Роман Альбертович Лурия, А.В. Вишневский, П.К. Анохин, Ю.П. Фролов, Н.М. Щелованов, Н.И. Проппер (Гращенков), М.Б. Кроль, Н.П. Бурденко, В.А. Гиляровский, А.И. Абрикосов, Е.Н. Павловский, Н.Д. Зелинский, П.П. Лазарев, Г.М. Франк, А.А. Заварзин, К.М. Быков, Л.А. Орбели, И.П. Павлов, С.И. Давиденков, Н.М. Красногорский, сотрудничал там и Н.А. Бернштейн…

16 февраля 1935 года А.Н. выступает в ВИЭМе с докладом на тему “Психологическое исследование речи”. Подзаголовок тезисов этого доклада гласит: “Принципиальные основы плана исследовательской работы Лаборатории генетической психологии ВИЭМа”. Сохранились и тезисы, и авторский конспект выступления. Доклад этот до сих пор не получил детального теоретического и историко-психологического анализа, хотя он чрезвычайно интересен.

Необходимо, пишет Леонтьев, преодолеть разрыв между сознанием и деятельностью. Последнее, “однако, возможно лишь на основе преобразования как самой концепции сознания, так и концепции человеческой деятельности;…сама деятельность перестает рассматриваться в психологии как “динамическая система реакций на динамическую систему раздражителей”, т.е. физиологически,… но <начинает пониматься> как деятельность субъекта, “переходящая в объект” в реальном процессе общественной практики человека, как его отношение к действительности, опосредствованное в его отображении в сознании (практически осуществляющееся в слове)” (Леонтьев А.Н., 2003, с.301).

Далее Леонтьев предлагает критерий различения физиологического и психологического. “В то время как физиологическое исследование имеет своим предметом внутренние процессы…, благодаря которым осуществляется деятельность человека, психологическое исследование имеет своим предметом деятельность как отношение к действительности, к объектам этой действительности, на которые деятельность направлена как на задачу, которые ее определяют и в которых она осуществляется… Самый… факт, рассматриваемый по отношению к субъекту, т.е. как поступок данного субъекта, а не как объективный факт в его общественно-исторической необходимости, есть факт психологический, который и должен быть понят как таковой…” (там же).

Вторая и третья части доклада посвящены уже собственно речи. Анализ различных объяснений развития значений, говорит А.Н., “приводит нас к выводу о невозможности усматривать истинную причину развития в самом общении (и тем более в самом слове) и ставит нас перед задачей раскрытия того, что лежит за процессом общения, за самим словом. Это и составляет общую проблему нашего исследования” (там же, с. 304). Дальнейший ход мысли Леонтьева приводит его к следующему тезису: “значение как обобщение, носителем которого является слово, выступает двойственно: принадлежа сознанию…, оно есть отражение действительности, образ ее» (там же, с.306). Но вместе с тем значение со стороны своего строения есть «система операций, деятельности, кристаллизованной в структуре. Нельзя отождествлять эти стороны. Они противоположны друг другу именно как образ и деятельность, как “вещь” и “процесс”, но они образуют единство. Значение и есть единство этих противоположностей» (там же). И далее: “развитие значения слова есть вместе с тем развитие его как знака-средства, т.е. по способу его употребления в лежащей за ним деятельности…” (там же). Отсюда следующая гипотеза исследования: “Развитие речи ребенка с ее фазической и семической стороны определяется развитием лежащих за словом операций. В процессе его психологического развития эти операции (деятельность) ребенка качественно изменяются, как изменяется качественно и само слово… Историзм и общественная природа психики ребенка заключается, следовательно, не в том, что он общается, но в том, что его деятельность (его отношение к природе) предметно и общественно опосредствуется… Изменение его (значения. – А.Л., Д.Л., Е.С.) строения связано с развитием прежде всего “практических обобщений” ребенка и формируется, как показывают предварительные исследования, в своеобразной деятельности “переноса” решения. Наконец, и при переходе к присущим внутренней интеллектуальной речевой деятельности высшим уровням строения значения слова общение также выступает лишь как процесс, в котором организуется сама эта деятельность, как своеобразная форма сотрудничества в этой деятельности” (там же, с. 306-307).

В авторском конспекте этого доклада многие позиции выражены более резко. Наша задача — “понять развитие слова не как движение, обусловленное внешней причиной, но как вещь саморазвивающуюся...” (там же, с. 313). Сравните: через два года в погромной книжке Е.И. Рудневой “Педологические извращения Выготского” говорилось, что методологической основой высказываний Выготского “является махистское понимание интеллекта, саморазвитие его, независимость от внешнего мира...”, а про Леонтьева — как последователя Выготского — было сказано, что он “до сих пор не разоружился”. Или об отношениях психологии и физиологии говорится: “Физ<иология> отвечает на вопрос, КАК происходит реализация (по каким законам организма) той или иной деятельности. Психол<огия> отвечает на вопрос, ЧТО подлежит реализации, как и по каким законам возникает эта действ<ительность>… Физиолог всегда начинает, всегда отправляется от псих<ологической> действительности, иногда сам этого не замечая” (там же, с.311). А последняя фраза конспекта вообще звучит так: “…что сказать о той физиологии, которая высокомерно отворачивается от той действительности, законы реализации которой ей надлежит изучить” (там же, с.315).

Неужели А.Н. был настолько наивен, что думал, будто такой доклад может “пройти”? Ведь всего несколько месяцев назад появилась разгромная статья Размыслова “О “культурно-исторической теории психологии” Выготского и Лурии, где недвусмысленно говорилось: “Широкому кругу советской общественности “культурно-историческая теория психологии” известна мало, “культурно-историческая теория” только создается, но она уже успела много навредить психологическому участку теоретического фронта…” (Размыслов, 1934, с. 78). А Леонтьев, как на грех, в своих тезисах писал все “как есть”, не думая, видимо, о том, как это будет понято и принято. (Затем он стал гораздо осторожнее, и не случайно очень, очень многое из “Методологических тетрадей” так при его жизни и не попало в печать).

Результатом было резкое отторжение доклада руководством ВИЭМа и особенно работавшими в нем физиологами. Дело дошло до Московского горкома ВКП/б/. Доклад так и не был, конечно, опубликован, но, вспоминал А.Н., “все прошло без особого скандала”, и Леонтьев некоторое время оставался в штате Института – как он сам писал в своей автобиографии, до его реорганизации в 1937 году (но, по документам, он был уволен с 13 апреля 1936 года, а его лаборатория была закрыта). Однако 28 июня 1936 года, т.е. уже после увольнения, тот же Ученый Совет ВИЭМа, который разгромил его доклад, присвоил ему без защиты диссертации ученую степень кандидата биологических наук (а не доктора, как пишет Г.Рюкрим – Rückriem, 2000, с. 411).

…4 июля 1936 года в газете “Правда” было опубликовано постановление ЦК ВКП/б/ под угрожающим названием “О педологических извращениях в системе наркомпросов”.

До тех пор еще не было случая, чтобы специальным решением ЦК партии была отменена целая наука. Да и позже, когда были “закрыты” генетика и кибернетика, когда в политэкономии, физиологии, языкознании, литературоведении обнаружились “вредные”, “антинаучные” направления, все это не оформлялось специальным решением – достаточно было прямого указания Сталина или, как в случаях с языкознанием и политэкономией, его “авторитетного” выступления в печати.

Это было очень малограмотное постановление! Но в нем говорилось, в частности, что педология “базируется на лженаучных, антимарксистских положениях”, среди которых был назван “закон” “фаталистической обусловленности судьбы детей биологическими и социальными факторами, влиянием наследственности и какой-то неизменной среды. Этот глубоко реакционный “закон” находится в вопиющем противоречии с марксизмом и со всей практикой социалистического строительства…”. После такой оценки было решено: “восстановить полностью в правах педагогику и педагогов”, “ликвидировать звено педологов в школах и изъять педологические учебники”, “упразднить преподавание педологии как особой науки в педагогических институтах и техникумах”, “раскритиковать в печати все вышедшие до сих пор теоретические книги теперешних педологов”, наконец, “желающих педологов-практиков перевести в педагоги” (цит. по: История советской дошкольной педагогики, 1980). Так и было напечатано – с очаровательной откровенностью… Позже, что бы ни делалось, об этом остерегались говорить вот так — вслух.

После появления постановления началась типичная “охота на ведьм”, причем объектом ее были отнюдь не только одни педологи. “Поток обвинений и клеветы… обрушился на педологию… Последовали исключения из партии, увольнения с работы, аресты, “покаяния” на всевозможных собраниях. Только за шесть месяцев после принятия постановления было опубликовано свыше 100 брошюр и статей, громивших “лжеученых”… Обвинение в “протаскивании педологии” нависало над психологами, педагогами, врачами и другими специалистами, зачастую никогда не связанными с “лженаукой””, — описывают происходившее тогда историки советской психологии А.В. Петровский и М.Г. Ярошевский (Петровский, Ярошевский, 1994, с. 146-147). Особенно плохо пришлось специалистам по детской и педагогической психологии – идея чтения подобных курсов в педвузах была загублена на корню.

Ученикам Выготского было особенно тяжело. Ведь именно Выготский вместе с М.Я. Басовым и П.П. Блонским был автором множества учебников и других публикаций по педологии! К сожалению, тогдашний нарком просвещения А.С. Бубнов (к просвещению до своего назначения не имевший ни малейшего отношения, что вызывало у образованных людей ассоциацию с грибоедовским “фельдфебеля в Вольтеры дам”) не нашел ничего лучшего, как назвать именно взгляды Выготского наиболее типичными для педологии – в то время как они как раз были совершенно нетипичными для нее (см. подробнее Леонтьев А.А., 1990); много критических высказываний Л.С. Выготского о педологии приводят в своей биографии Выготского Г.Л. Выгодская и Т.М. Лифанова (1996)). Критикуя Выготского и Блонского как “немарксистов”, Бубнов писал в журнале “Под знаменем марксизма” (№10 за 1936 год): “Профессора Блонский и Выготский являются примером полного банкротства перед лицом той задачи, которую они взяли на себя… Они оказались людьми “с мозгами, подпорченными уже реакционной профессорской философией” (Ленин)” (Бубнов, 1936, с. 60).

Месяцем раньше в том же журнале появилась статья некоего В. Молодшего “Об ученом враге в советской маске”, где хотя и не называлось прямо имя Выготского (прямой мишенью статьи был известный математик Н.Н. Лузин, однако она была адресована ученым всех специальностей), но вполне ясно говорилось: “Враг может успешнее вредить на тех участках советского научного фронта, где еще сильны традиции старого, академического мира, где отсутствует самокритика, где имеет место культ “корифеев”, групповщина, преклонение перед заграничными учеными…” (Молодший, 1936, с. 17). В том же (девятом) номере, открывая его, выступил заведующий отделом науки ЦК ВКП/б/ К.Я. Бауман (строго говоря, он выступил в “Правде”, и оттуда уже статью перепечатал журнал). Он ставит всем ученым в пример Т.Д. Лысенко, который, не отягощая себя длительными и трудными научными исследованиями, прямо обратился к практике и дал стране “прекрасные работы” (Бауман, 1936).

В том же номере публикуется отчет Ф.И. Георгиева (скрывшегося под инициалами Ф.Г.) о состоявшемся летом, сразу после выхода постановления, совещании ведущих психологов в редакции журнала “Под знаменем марксизма” под названием “О состоянии и задачах психологической науки в СССР”. Чтобы понять характер этого совещания, нужно ясно представлять себе, как подобные “мероприятия” проводились. (Приводим рассказ самого А.Н. Леонтьева).

“В 1936 г. мое положение очень пошатнулось. Разгром педологии распространился и на детскую психологию. Я был взят под подозрение. Был рассыпан наш харьковский сборник, впрочем, рассыпались многие книги… Не завязли Лурия, я и Колбановский, мы не были ни жертвами, ни прокурорами – нас не могли побудить к выступлениям.

Формы обсуждения постановления были “митинговые”, на собрания с такими обсуждениями вызывали императивными именными повестками…

Вспоминаю зал (Наркомпроса? ВКИП?). Я оказался в многолюдном президиуме (человек 20). Около меня свободное место. Входит и под приветственный шум зала садится (как раз на это место) старый большевик Ломов-Оппоков, курировавший просвещение в ЦК. Выступает с разоблачением педологии Л.В.Занков, всячески ругающий Выготского. Ломов пишет записку: “Ну и стерва же этот оратор!” и передает, не складывая (чтобы я мог прочесть) другому деятелю ЦК, сидящему как раз с противоположной стороны от меня. После Занкова берет слово Ломов и хвалит Занкова как образец самокритики…” (устные мемуары).

Итак, на совещание в редакции были “приглашены” тогдашний директор Института психологии В.Н. Колбановский, Лурия, Леонтьев, Гальперин, Эльконин, Блонский и Б.М. Теплов. Над ними, а еще больше над покойным Выготским, состоялось что-то вроде суда, где прокурорами, а одновременно и судьями были академик М.Б. Митин (тот самый “верховный жрец сталинизма” и гонитель деборинцев), известный психиатр А.Б. Александровский и сам Георгиев.

Выготского обвиняли в субъективном идеализме, в том, что для него-де сознание определяет бытие, а не наоборот (несколькими годами ранее это был излюбленный упрек в адрес Деборина и его школы), называли антимарксистом. Досталось и его ученикам. “Другое психологическое направление, которое имеет хождение у нас и которого тов. Колбановский коснулся только вскользь, в то время как оно требует развернутой марксистской критики, — это направление Выготского—Лурии. Эта школа, прикрываясь цитатами из классиков марксизма, на деле протаскивает немарксистские теории в советскую психологию. Эта школа до сих пор не получила надлежащей критики и разоблачения. Ее представители: Лурия (Медико-генетический институт), Леонтьев (Высший коммунистический институт просвещения), Занков (Экспериментальный дефектологический институт), Эльконин (Ленинградский педагогический институт) и др. – развивают большую активность в защите этой так называемой культурно-исторической теории…”, — писал автор отчета (цит. по: Лурия Е., 1994, с. 75).

Обсуждение, однако, не дало желаемых результатов. Даже Колбановский постыдился – после лестных слов о Выготском в предисловии к “Мышлению и речи” – однозначно его осудить. Понятно, что постановление он назвал “замечательным решением” и заявил, что “у Выготского имеется целый ряд… неверных положений, неверно сформулированных, могущих привести к политически реакционным выводам”, и их надо отбросить. Но в то же время он сказал, что “правильные его утверждения надо сохранить” (цит. по: Выгодская, Лифанова, 1996, с. 342). Ни один из участвовавших в собрании подлинных психологов, включая Теплова, не имевшего со школой Выготского ничего общего, просто бывшего прекрасным специалистом и интеллигентным и порядочным человеком, не согласился с выдвинутыми обвинениями и не склонил головы. Эльконин, сам снятый с работы, даже был на приеме у А.А. Жданова, чтобы защитить память своего учителя (там же, с. 344-345), но безрезультатно. Позиция Леонтьева удостоилась отдельного упоминания в отчете Георгиева – будучи одним из представителей культурно-исторической теории он, как выяснилось, не счел возможным подвергнуть критике свою теоретическую концепцию и вскрыть конкретные ошибки в своей работе. Его выступление, писал Георгиев, было образцом того, как не должно было вести себя по отношению к важнейшим вопросам на психологическом фронте (Георгиев, 1936, с. 94). Лурия “также не счел нужным раскритиковать на совещании свою ошибочную теоретическую концепцию”.

Особо надо сказать в этой связи о Блонском. Он послал Бубнову письмо, где вообще отказался понимать и принимать постановление о педологии. Для того времени это была неслыханная, невероятная, просто отчаянная смелость, и может быть, поэтому Блонского не тронули (как, по рассказам, не тронули Буденного, после того как он отстреливался из пулемета от приехавших его арестовать офицеров НКВД). Впрочем, адресат письма, А.С. Бубнов, как и Бауман, очень скоро был объявлен “врагом народа” и расстрелян.

Вспоминает Гита Львовна Выгодская:

“В конце 1955 г. в высоких инстанциях было принято решение о снятии запрета на работы Льва Семеновича и переводе их со специального хранения на открытое хранение. И вот тут-то оказалось, что переводить на открытое хранение нечего – книги частично были уничтожены, частично пропали… В ряде хранящихся в Библиотеке им. Ленина сборников, в которых в свое время были опубликованы статьи Льва Семеновича, они были вырезаны и стоял штамп: “Изъято на основании постановления ЦК ВКП/б/ от 4.07 – 36 г.”. Даже в книге З. Фрейда была вырезана вступительная статья Л.С. Выготского” (Выгодская, Лифанова, 1996, с. 348-349).

Но это уже результат. Гита Львовна описывает и процесс: “В ЭДИ… был сотрудник, который тщательно следил за тем, чтобы все книги Льва Семеновича были уничтожены. Р.М. Боскис вспоминала, как она, засунув за пояс платья несколько книг и одев сверху широкий плащ, вынесла их из института. Так ей удалось спасти и сохранить, кажется, “Педологию подростка”” (там же, с. 344).

Не только уничтожались книги – рассыпался набор подготовленных к печати книг. Порой такие рукописи попадали под руку случайно – например, Леонтьев рассказывал, что по чистому созвучию был рассыпан сборник кафедры почвоведения Харьковского пединститута “Педология” (это другое название почвоведения). Но кое-что было не случайным – так, летом 1936 года был подготовлен и дошел до стадии корректуры том “Ученых записок” харьковского НИИ педагогики, куда входили статьи Леонтьева, Божович, Аснина, Зинченко, Хоменко, Мистюк и Аснина с Запорожцем. Он тоже был остановлен, а набор его рассыпан. К счастью, корректура сохранилась, но большая часть статей до сих пор не издана.

С каждым месяцем обстановка становилась все более напряженной. В ноябре-декабре происходит травля директора Медико-генетического института С.Г. Левита – именно в этом институте тогда работал Лурия. В декабре Лурия уходит из МГИ (и одновременно из ВИЭМа) и с января, чтобы не быть на виду, переводится с заочного на очное отделение Первого московского медицинского института (что было весьма разумным шагом, если учесть, что уже в январе 1937 года Левит был арестован, аресты коснулись и сотрудников бывшей лаборатории Лурии, а затем Медико-генетический институт вообще был закрыт). Е.А. Лурия пишет об отце: “Окончив медицинский институт (летом 1937 г. – А.Л., Д.Л., Е.С.), Александр Романович решает, что будет заниматься только клинической психологией. Работа в клинике – это относительно безопасная ниша, она далека от “горячих точек”: и от генетики, и от общей психологии…” (Лурия Е., 1994, с. 76). Несколько лет Лурия, ученый с мировым именем, оставался в скромной должности ординатора – и уцелел.

В том же январе 1937 года была издана (причем десятитысячным, т.е. по тем временам почти массовым тиражом!) погромная брошюра Евы Израилевны Рудневой под названием “Педологические извращения Выготского”. На современного читателя она производит не то что гнетущее – патологическое впечатление. Анализ работ Выготского, пишет автор, “вскрывает антимарксистский характер его взглядов и органическую связь их с антиленинской “теорией отмирания школы””. “Работы его и его учеников, проводившиеся на детях, являлись по сути издевательством над нашей советской детворой…”. “В основных психолого-познавательных вопросах… он стоит на позициях субъективного идеализма, но как эклектик”, сочетая его с “вульгарным материализмом”, “игнорирует марксистско-ленинское учение”. “Высказывания Выготского по вопросу об обучении отдельным предметам нанесли большой урон нашей школе и должны быть признаны вредительскими”. Методологической основой его высказываний “является махистское понимание интеллекта, саморазвитие его, независимость от внешнего мира, метафизический отрыв мышления от содержания”. Он стоял “на антиленинских идеалистических позициях”, его теория мышления была методологически и педагогически “порочна”. “Научный” уровень этой брошюрки хорошо виден на примере пассажа об исследованиях немецкого психолога Э. Енша (Йенша) по эйдетической памяти у детей: “Между прочим, Выготский, хорошо знавший иностранные языки, бывший за границей (чего в 1937 году было достаточно для ареста, а иногда и расстрела. Так что здесь прямой политический донос, хотя и на покойного уже Выготского. – А.Л., Д.Л., Е.С.), не мог не знать о зоологической ненависти фашистского демагога Енша к Советскому Союзу, к марксизму, и тем не менее он беззастенчиво протаскивал эту галиматью на страницах нашей печати”.

Одним словом, “вредная система Выготского… должна быть разоблачена и отброшена, а не исправлена”. Не лучше и его ученики. “Ему и его ученикам (Лурия, Сахарову, Шиф, Занкову, Леонтьеву) принадлежит видное место в некритическом распространении у нас буржуазной методики…”. А на последней странице говорится: “Критика работ Выготского является делом актуальным и не терпящим отлагательства, тем более что часть его последователей до сих пор не разоружилась (Лурия, Леонтьев, Шиф и др.)” (все цитаты даны по: Руднева, 1937). Сахаров, как известно, к этому времени уже умер, а Занков, видимо, “разоружился”… Кстати, для характеристики А.Н. как человека небезынтересно, что последние десятилетия своей жизни (60-80-е гг.) Е.И. Руднева работала профессором на кафедре педагогической психологии факультета психологии МГУ, под руководством Леонтьева – мы хорошо ее помним. И даже члены семьи только после смерти А.Н., при разборке его архива, узнали об этом ее произведении — если Леонтьев и затаил недоброе чувство к ней (что было бы неудивительно), то вел себя так, что никто не подозревал о существовании книжки и о роли Рудневой в судьбе Леонтьева. Что касается Занкова, то и с ним А.Н. немало общался в послевоенные годы.

Итак, из ВИЭМа Леонтьева уволили. А ВКИП был в 1937 году закрыт — впрочем, возглавлявшаяся А.Н. лаборатория в Центральном НИИ педагогики, входившем в состав ВКИПа, была разогнана еще в октябре 1936 года. В результате Леонтьев остался без работы (“хотя в трудовой книжке пробела нет — лаборатория была формально передана в Институт методики обучения”, — вспоминал А.Н.). Его спасло только то, что руководство Институтом психологии вновь перешло осенью 1937 года к К.Н. Корнилову (видимо, Колбановский показался недостаточно последовательным…). В октябре того же года Корнилов взял А.Н. на работу в институт. (Параллельно Леонтьев читал отдельные лекции и занимался восприятием искусства во ВГИКе и в ГИТИСе.) Конечно, ни о каких “сомнительных” темах общего, а тем более методологического характера не могло быть и речи. И, по воспоминаниям самого А.Н., он занимался в институте восприятием рисунка (по экспериментам, проведенным в Харькове его сотрудницами Хоменко и Мистюк) и фоточувствительностью кожи, что было частью более общей проблемы генезиса чувствительности. Впрочем, Н.А. Рыбников, вспоминая об этом периоде, описывал работу А.Н. так: “Вновь была создана лаборатория “развития психики”, руководство этой лабораторией было поручено проф. А.Н. Леонтьеву. Работа лаборатории велась по двум темам. С одной стороны, была выдвинута тема “Возникновение элементарных форм психики”… В другой теме, “Развитие первых слов ребенка”, работу вел Н.Х. Швачкин…”(цит. по: Психологический институт, 1994, с. 18).

Самое любопытное, что, как сегодня отчетливо видно, исследование фоточувствительности кожи было парапсихологическим исследованием! Конечно, А.Н. подавал это исследование иначе, говоря о перерождении определенных клеток в эпидермисе ладоней, но это квазифизиологическое истолкование четко доказанных им фактов развития способности воспринимать световые сигналы пальцами ничуть не более убедительно, чем допущение экстрасенсорной природы этого восприятия.

Через много лет А.Н. в соавторстве с Б.Ф. Ломовым, В.П. Зинченко и А.Р. Лурией опубликовал статью “Парапсихология: фикция или реальность?”, тут же переведенную на 6 иностранных языков. На поставленный в заголовке вопрос давался достаточно уклончивый ответ: кто его знает, реальность или нет, пока что у нас нет оснований для окончательного суждения…

До последнего времени мы, говоря о биографии Леонтьева, гордо писали, что ни он, ни другие ученики Выготского никогда ни словом не высказывались – в печати — по его адресу критически. И при этом констатировали, что имя Выготского до 1956 года было под запретом. Это не совсем верно – о взглядах Выготского в 30-40-х гг. упоминали в печати П.И. Зинченко, А.А. Смирнов, а в упомянутой выше статье Лурии и Леонтьева в БСЭ о нем говорится в позитивном контексте, хотя рядом дается формальная критика. Ниже мы увидим, что в 1943 году Леонтьев выступал с докладом о теории сознания Выготского. Так что имя Выготского хотя и редко, но упоминалось. Другой вопрос, что работы Выготского не переиздавались, а сноски на него, как правило, вычеркивались редакторами. Интересно, что еще в 1954-55 гг., до фактической “реабилитации” Выготского, Леонтьев читал на психологическом отделении “блестящий семинар или спецкурс”, как вспоминает С.Л.Новоселова. “Он читал нам целый семестр с небольшими перерывами, ….но из этого семинара сложилось очень целостное впечатление о Л.С. Выготском. На этот семинар кроме нас ходили еще и философы” (Новоселова, 2003, с. 94).

Но в 1998 году выяснилось, что однажды Леонтьеву все-таки пришлось покритиковать Выготского. Его рукопись, озаглавленная “Учение о среде в педологических работах Л.С. Выготского (критическое исследование)” и относящаяся, видимо, как раз к 1937 году, случайно была обнаружена И.В.Равич-Щербо в архиве Психологического института. Случайно, потому что о ее существовании ни один человек не знал. Ее нет в личном архиве самого Леонтьева. Он не упоминал ее в списках своих научных работ и даже в разговорах с сыном и внуком. Осознанно или нет, но статья оказалась “вытесненной” им, как принято говорить в психологии. А ведь она в сущности довольно безобидна: формально необходимую критику Выготского (от этого зависела работа, а после упомянутой выше брошюрки, возможно, и жизнь Леонтьева) А.Н. превратил почти что в апологию его взглядов.

Пусть читатель судит сам.

Принципиально важное утверждение Выготского, что во всяком психологическом факте даны в механически неразложимом виде и свойства субъекта деятельности, и свойства действительности, в отношении которой осуществляется эта деятельность, Леонтьев считает бесспорным, и “весь вопрос заключается в том, насколько удается автору его конкретизировать в дальнейшем исследовании”. Выготский не развивал, по мнению А.Н., принципиально ошибочную с самого начала теорию, — она исходно совершенно верна, но в ней содержатся “конкретные положения, которые приводят автора к общим ошибочным позициям”. При этом Выготский “настойчиво пытается сохранить это единство” (единство конкретной личности ребенка), “выдвигает совершенно правильное требование”: психологический анализ должен быть направлен на отношение личности к действительности. “Положение Л.С. Выготского о том, что сознание есть продукт речевого общения ребенка в условиях его деятельности…, необходимо обернуть…”. Обернуть, а отнюдь не отбросить! И вот итог: понятие среды, понятие значения, “как и целый ряд других понятий, введенных Л.С. Выготским в советскую психологию, по-настоящему обогащает ее и сообщает необходимую жизненность и конкретность нашему психологическому анализу. Было бы грубым нигилизмом простое отбрасывание того положительного содержания, которое они отображают” (все цитаты даны по: Леонтьев А.Н., 1998).

Ничего себе критика Выготского: конечно, Выготский “остается в плену буржуазных теорий”, но понятия, введенные им, «по-настоящему обогащают советскую психологию и сообщают психологическому анализу жизненность и конкретность...» Да, Леонтьев явно не разоружился — потому рукопись, видимо, и осталась в архиве института. Но